Андреев Николай Юрьевич, Бочагов Валерий Сергеевич : другие произведения.

Комментарии: События, важные даты
 ()

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
  • © Copyright Андреев Николай Юрьевич, Бочагов Валерий Сергеевич (wredig@rambler.ru)
  • Размещен: 17/02/2008, изменен: 17/02/2009. 28k. Статистика.
  • Справочник: История
  • Аннотация:
    Данные любезно предоставлены Бочаговым Валерием Сергеевичем. Ссылки на источники я попытался сохранить.
    		• ОБСУЖДЕНИЯ: История (последние)
    08:26 Трушников В.В. "Блицкриг: Миф или реальность? " (81/2)
    07:25 Малышев А. "Окончательное решение Тухачевского " (998/6)
    07:13 Темежников Е.А. "В С Рима 550-300 до н.э" (2/1)
    05:01 Бурланков Н.Д. "Венеды - предки славян" (343/2)
    Добавить комментарий Отсортировано по:[убыванию][возрастанию]
    ОБЩИЕ ГОСТЕВЫЕ:
    08:28 "Диалоги о Творчестве" (248/7)
    08:27 "Форум: все за 12 часов" (289/101)
    23:48 "Форум: Трибуна люду" (968/20)
    23:18 "Технические вопросы "Самиздата"" (227/4)
    25/11 "Форум: Литературные объявления" (666)
    25/11 "О блокировании "Самиздата"" (294)
    ОБСУЖДЕНИЯ: (все обсуждения) (последние)
    11:23 Бояндин К.Ю. "Генеративная музыка. Suno, " (47/5)
    11:21 Толстой В.И. "Артиллерия в мире Аи-Амт" (598/1)
    11:12 Ролько Т., Юрцва "Трансформации электрона и " (298)
    11:11 Велигжанин А.В. "Гомер. Одиссея. Песня одиннадцатая" (37/9)
    11:09 Эндо К. "Тайная канцелярия" (18/2)
    11:07 Чернов К.Н. "Записки Империалиста Книга " (687/17)
    11:07 Ив. Н. "28 ноября" (1)
    11:05 Кротов С.В. "Чаганов: Война. Часть 4" (274/42)
    11:04 Масленникова Е.С "Зачем нужен психолог?" (2/1)
    10:55 Детектив-Клуб "Арена детективов-8: Результаты " (15/6)
    10:52 Nazgul "Магам земли не нужны" (876/18)
    10:42 Гончарова Г.Д. "Твое... величество!" (357/13)
    10:41 Карелин Р.Ф. "Законы истории не ведут к " (4/3)
    10:40 Бравый ч. "Не те пути мы выбираем..." (2/1)
    10:36 Уралов А. "Мясо "из пробирки"" (651/14)
    10:21 Николаев М.П. "Телохранители" (95/8)
    10:19 Максимова Н.С. "Как я выжил будем знать только " (1)
    10:13 Стоптанные К. "Форум журнала "Горизонт"" (37/7)
    10:09 Князев Ю. "Сонет реке Оттер" (6/1)
    09:53 Фирсанова Ю.А. "Кира и К: радуга на запястье" (330/6)

    РУЛЕТКА:
    Дикий
    Я пришла на тихий
    Книга о вкусных
    Рекомендует Ковальчук А.Ю.

    ВСЕГО В ЖУРНАЛЕ:
     Авторов: 108572
     Произведений: 1671061

    Список известности России

    СМ. ТАКЖЕ:
    Заграница.lib.ru     | Интервью СИ
    Музыка.lib.ru | Туризм.lib.ru
    Художники | Звезды Самиздата
    ArtOfWar | Okopka.ru
    Фильм про "Самиздат"
    Уровень Шума:
    Интервью про "Самиздат"

    НАШИ КОНКУРСЫ:
    Рождественский детектив-24


    28/11 ПОЗДРАВЛЯЕМ:
     Абакумова Е.Б.
     Абрашова Е.А.
     Айа Э.А.
     Афанасьев И.С.
     Бархол Е.
     Баянова Н.А.
     Белолипецкий А.В.
     Биньковская А.А.
     Богатырёв Р.
     Булгакова И.В.
     Вильгельми А.В.
     Винокур И.
     Волк А.
     Галевская Г.
     Гаркавый В.А.
     Глушин А.В.
     Глыбина В.А.
     Гришко В.Р.
     Деева А.Н.
     Дженкинс К.
     Дорошенко И.Э.
     Дэльз С.В.
     Жгутова-Полищук В.
     Жук Т.А.
     Измайлов К.И.
     Казарян К.С.
     Климарев И.В.
     Климова Л.В.
     Кобзева Е.А.
     Коломиец Е.А.
     Коскина Т.
     Ксандер В.
     Луканина Е.В.
     Макарова А.А.
     Мамедова Л.Р.
     Морозов С.В.
     Мосиенко Ю.В.
     Нино
     Орлова Я.С.
     Павлов О.А.
     Первушина Т.В.
     Першина Л.П.
     Печенкина Л.В.
     Писакова С.Э.
     Пугнин Ю.В.
     Пугнин Ю.В.
     Риш К.
     Родионов М.В.
     Ройтберг В.И.
     Романенко Г.В.
     Роуг Л.
     Свидерский С.В.
     Сереброва Э.
     Симдянкин Е.Ю.
     Сиюткина Е.В.
     Собенков Р.И.
     Сокова Н.В.
     Суворов А.М.
     Сэй А.
     Сэр С.С.
     Толстокулакова И.Г.
     Федишин В.Е.
     Храмцова А.
     Чарторыжская А.
     Черевков А.С.
     Чмелёва Л.А.
     Шах Ю.
     Ярмолинская А.Л.
     Ariashari
     Eeshka
     Nutik
     Rabbit L.
     Richmund T.
    ПОСЛЕДНИЕ ПОСТУПЛЕНИЯ: (7day) (30day) (Рассылка)
    10:30 Низовцев Ю.М. "On the necessity of a person "
    26/11 Джонстон П. "Список смерти"
    26/11 Ледовский В.А. "Силы разные..."
    26/11 Кротков А.П. "Маски-шоу Павла Воткова"
    25/11 Небов К. "Потерянный ключ от забытой "
    25/11 Пен-Пен "Я - Секретный Босс среди мобов!"
    24/11 Jackallionravenv "Омен Iv: Возбуждение"
    24/11 Бородин С.А. "Родославия"
    5. Валерий Рус 2008/04/25 19:23 [ответить]
      http://militera.lib.ru/memo/russian/bogaevsky_ap/index.html
      
      Богаевский Африкан Петрович
      
      Поездка на Дон с фронта
      
      Глава I.
      На Дон
      
      От Киева до Луганска. Арест в Луганске. Станция Миллерово. Первые впечатления о казаках
      
      Пережив в Киеве тяжелую драму полного развала и бесславной гибели, без единого выстрела, 1-й гвардейской кавалерийской дивизии, которой командовал около четырех месяцев, я получил официальный отпуск на семь недель и 27 декабря 1917 года выехал на Дон, куда уже давно звал меня мой брат, помощник донского атамана генерала Каледина, Митрофан Петрович Богаевский.
      
      В это время большевики уже твердой ногой стояли у власти. Внешний боевой фронт быстро разваливался под умелым руководством главковерха прапорщика Крыленко, но зато создавались уже внутренние, и одним из них являлся Донской фронт. С легкой руки Керенского, хотя он и отказывается теперь от этого, взваливая вину на Верховского, против атамана Каледина и донцов, как контрреволюционеров, были мобилизованы два округа. Московский и Казанский, и собранный таким образом довольно беспорядочный сброд запасных частей с прибавкой дезертиров был направлен на Дон. Правильного и решительного руководства этими ордами, по-видимому, не было. Руководителям этого каинова дела как будто еще стыдно было идти войной на казачество, всегда бывшее оплотом России. Но тем не менее почти на всех дорогах к Донской области с севера и запада на ее границах уже второй месяц шли упорные стычки между большевиками и донцами.
      
      При таком положении проехать на Дон прямым путем из Киева было очень трудно. Поезда ходили крайне нерегулярно. Было много случаев, когда большевики захватывали их и расстреливали всех, кто казался им подозрительным.
      
      Но другого выхода у меня не было, и я выехал в поезде, к которому был прицеплен вагон с какой-то кавказской делегацией, случайно попавшей из Петрограда в Киев и теперь возвращавшейся домой. Председатель делегации, молодой грузин, любезно предоставил мне диванчик в своем вагоне, и вскоре мы тронулись в путь.
      
      Весь поезд был битком набит солдатами, частью отпускными, а главным образом дезертирами. Не говоря уже о внутренности вагонов, напоминавших бочки с сельдями, все это облепило вагоны со всех сторон, галдело, ругалось. Сидели на подножках, на крышах; вообще поезд представлял собой обычную для того времени картину путешествующего базара, какого-то Хитрова рынка на колесах.
      
      После бесконечных остановок, а иногда и обратного движения, когда узнавали, что впереди большевики' добрались мы, наконец, через четыре дня до станции Волноваха и здесь узнали приятную новость, что все пути на восток разобраны и поезд дальше не пойдет. Я собирался уже было вместе с несколькими офицерами, которые были в том же поезде, ехать на санях прямо на юг и перебраться по льду через Азовское море, но путь вскоре исправили, и поезд двинулся дальше. К вечеру пятого дня он неожиданно остановился среди поля недалеко от Луганска. Навстречу шел паровоз с красными флагами, вооруженный пулеметами. Не доходя до нас около двух верст, паровоз остановился. В нашем поезде поднялся большой переполох. Наши дезертиры быстро составили летучий митинг и решили послать на разведку свой паровоз, украсив его тоже какими-то красными тряпками. Прошло несколько минут тревожного ожидания. Наш паровоз вскоре вернулся, и поехавшая на нем депутация рассказала, что только вчера на этот район совершил налет партизан Чернецов со своим отрядом и на ближайшей станции повесил двух большевиков-рабочих. Местные большевики приняли наш поезд также за чернецовский и решили вступить в бой, выслав паровоз с пулеметами. Недоразумение выяснилось к общему удовольствию, и мы поехали дальше.
      
      На станции Луганск я и все офицеры, бывшие в поезде (семь человек), были арестованы. Сначала нас переписал какой-то молодой человек, по-видимому офицер, с зеленым аксельбантом, но без погон, важно развалившись на стуле и не предложив никому сесть, а затем под конвоем каких-то четырех ободранных молодых парней в солдатских шинелях с винтовками нас отправили в 'штаб командующего войсками', помещавшийся в городском клубе. Пришлось идти около версты. Было уже темно, и это спасло нас от оскорблений со стороны рабочих, которые вначале на вокзале отнеслись к нам очень недружелюбно. Нас сопровождал какой-то старик рабочий, который почему-то проявил к нам удивительную доброжелательность и успокаивал, уверяя, что с нами ничего дурного не сделают.
      
      Был уже второй час ночи, когда нас привели в 'штаб'. Здесь только что кончилась встреча Нового года, и городская публика почти вся уже разошлась, кроме довольно большой группы в вестибюле, из середины которой неслась неистовая трехэтажная ругань. По-видимому, готовилась драка, и зрители с удовольствием ожидали ее. Недалеко в стороне на лестнице стояла молодая девушка, которая в ужасе закрывала уши руками. Ее кавалер в толпе готовился вступить в бой. Занятая пьяным скандалом, публика не обратила на нас никакого внимания.
      
      Нас провели в какую-то маленькую комнатку, где за столом сидел, подперев руками голову, очень мрачного вида рабочий, а на полу храпел совершенно пьяный солдат. После долгого ожидания здесь, во время которого рабочий, оказавшийся помощником коменданта, не пошевелился и не проронил ни одного слова, нас повели вниз в бильярдную, где и оставили в ожидании прихода коменданта, за которым побежал наш старичок, заявив, что 'если он дрыхнет, то я вытяну его за ноги из постели'. В бильярдной была невероятная грязь. На самом бильярде спал какой-то мужик, а в ногах у него другой что-то ел. В комнату заглядывали какие-то субъекты. Один из них, белобрысый, парикмахерского вида молодой человек, заложив руки в карманы, подходил к каждому из нас и с большим участием расспрашивал, кто мы и куда едем. Ласковый тон и внимание, которые он проявлял к нам, заставили некоторых из нас поверить его искренности и рассказать ему, может быть, лишнее. Тяжелое положение, в котором мы неожиданно оказались, ожидание возможности не только тюрьмы, но, может быть, и расстрела - все это располагало к откровенности к человеку, который проявил в такой обстановке неожиданную любезность и участие. Однако очень скоро нас постигло жестокое разочарование: опросив всех, 'парикмахер' отошел в сторону и, смерив нашу группу полным презрения и ненависти взглядом, выругал всех нас площадными словами и заявил: 'Знаем мы вас, контрреволюционеров! Все вы к Калядину едете! А вот доедете ли - это еще неизвестно...'
      
      Невольно руки сжались в кулак при этом неожиданном и наглом оскорблении... Пришлось молчать, затаив обиду. В это время только что приведенный стариком комендант начал по очереди вызывать нас в соседнюю комнату. С тяжелым чувством входил каждый из нас в эту комнату, где должен был решиться, может быть, вопрос нашей жизни и смерти. Но комендант - видимо, после хорошей новогодней выпивки - был в добром настроении духа и никого не задержал. Когда очередь дошла до меня. он долго вертел мой отпускной билет, что-то вспоминая, и, наконец, сказал: 'Богоевский... где я слышал эту фамилию?' Тогда один из двух рабочих, сидевших по обеим его сторонам, зло посмотрел на меня и сказал: 'Да это, вероятно, родственник того Богоевского, который у Калядина помощником'. На вопрос по этому поводу коменданта я ответил утвердительно, добавив, что я еду через Дон на Кавказ. Комендант, очевидно, последнему не поверил, и я пережил несколько очень жутких минут, когда он, насмешливо улыбаясь, молча вертел в руках мой отпускной билет. От одного его слова зависела моя свобода, а может быть, и жизнь... Но вдруг он решительным движением протянул мой билет и веселым тоном сказал: 'Ну, Бог с вами. Езжайте к своему Калядину!'
      
      Тяжелый камень свалился у нас с души... Комендант ушел вместе со своими двумя архангелами, а нас, под тем же конвоем, в сопровождении радостно суетившегося старика рабочего, отправили обратно в свой вагон. Поезд с нашими дезертирами уже ушел: 'товарищи' не хотели нас дожидаться, но все же были так милостивы, что вагон наш отцепили. После всего пережитого я с огромным удовольствием растянулся на своем грязном диванчике, с благодарностью отказавшись от ужина, которым хотел нас угостить наш ангел-хранитель старичок рабочий. Жив ли еще этот милый старик? Никогда не забуду его искреннего участия и ласки к нам, чужим ему людям, попавшим в беду. Я не раз вспоминал его впоследствии, когда в моих руках была жизнь пленных большевиков. И, может быть, не один из них обязан своим спасением воспоминанию о доброй душе этого простого русского человека... Он сказал мне свою фамилию, но, к сожалению, я ее забыл теперь. Мы сердечно с ним простились и, вероятно, навсегда.
      
      Спустя несколько часов наш вагон прицепили к поезду, который шел на станцию Миллерово. Хотя нас и освободили от караула, но мы все еще не верили своей свободе и только на границе Донской области, когда глубокой ночью в наш вагон вошел проверявший пассажиров казачий патруль во главе с бравым усатым урядником, с огромным рыжим чубом из-под лихо надетой набекрень фуражки, мы все радостно вскочили и готовы были обнять и целовать усатого вестника настоящей свободы...
      
      Я был уже на родной земле, на свободном, вольном Дону...
      
      Только к вечеру 1 января мы прибыли на станцию Миллерово. С этой станцией у меня связаны воспоминания почти сорока лет моей жизни, в течение которых я ездил в имение моего покойного отца, находившееся в сорока пяти верстах к востоку от станции на реке Ольховой. На моих глазах она развилась из маленькой степной станции в обширный железнодорожный узел, а небольшой поселок при ней - в целый почти город.
      
      С какой радостью когда-то я с братьями-детьми уезжал со станции Миллерово домой на Рождество или летние каникулы! Пара сытых лошадей, широкие сани или тарантас, друг детства и юности кучер Егор или старый николаевский солдат Алексеевич, сладкий сон под теплой шубой в санях среди необозримых снежных равнин или летом среди зеленых волн ржи и пшеницы, радостная встреча дома с отцом и матерью - как все это уже далеко ушло в вечность!..
      
      На вокзале и в ближайших постройках толпилась масса офицеров и казаков. Было шумно, накурено, грязно... В ближайших окрестностях стояла одна из донских дивизий на случай наступления красных с севера. На вокзале находился, по-видимому, штаб дивизии.
      
      Первое впечатление о первой донской воинской части, которую я увидел на Дону, было не особенно благоприятное: не было и намека на выправку, подтянутость, соблюдение внешних знаков уважения при встрече с офицерами. Казаки одеты были небрежно, держали себя очень развязно. У офицеров не было заметно обычной уверенности начальника, знающего, что всякое его приказание будет беспрекословно исполнено. Потолкавшись в толпе казаков (я был без погон, и никто из них не обратил на меня внимания), я пришел в грустное настроение духа: здесь не чувствовалось уверенности в себе и желания упорно бороться с наступающими большевиками... Шли уже разговоры о том, что нужно хорошенько узнать, что за люди большевики, что, может быть, они совсем не такие злодеи, как о них говорят офицеры, и т. д.
      
      Впоследствии я узнал, что в то время настроение дивизии действительно было уже очень ненадежное и что по поводу одного из распоряжений начальника дивизии у него было крупное столкновение с казаками одного из полков, которое только случайно закончилось сравнительно благополучно...
      
      На вокзале от офицеров дивизии я узнал, что один из моих спутников, переодетый рабочим, сумел избежать ареста на станции Луганск и на сутки раньше приехал в Новочеркасск, где и рассказал Митрофану Петровичу о том, что я был арестован большевиками. Брат поднял тревогу; атаман Каледин уже назначил сумму в несколько тысяч рублей на выкуп меня; был послан офицер для переговоров с большевиками по этому вопросу. Я немедленно послал телеграмму о том, что уже нахожусь на свободе, и через час двинулся на юг.
      
      Глава II.
      В Новочеркасске
      
      Атаман Каледин. Митрофан Петрович Богаевский. Донская столица
      
      На другой день мы были уже в Новочеркасске. Повидав семью, которая уже не чаяла видеть меня в живых, я в тот же день представился атаману.
      
      Алексея Максимовича Каледина до этого я знал очень мало, хотя и слышал много о нем как о блестящем кавалерийском начальнике во время Великой войны, вообще не богатой талантливыми кавалерийскими генералами. В армии много говорили о его 12-й кавалерийской дивизии, ее блестящих действиях на фронте. Генерала Каледина мне пришлось видеть единственный раз уже командиром 12-го армейского корпуса в 1916 году в районе местечка Черновицы, где я был вместе с походным атаманом великим князем Борисом Владимировичем, который был шефом Азовского пехотного полка, входившего в состав 12-го корпуса. Во время представления великому князю полка я увидел на его правом фланге сумрачную фигуру, среднего роста, довольно полного генерала с двумя орденами Св. Георгия и надвинутой на лоб фуражкой, как-то нескладно сидевшей на его голове. Это и был А. М. Каледин. Кроме официальных приветствий, ни великий князь, ни командир корпуса, кажется, не обменялись тогда ни одним словом.
      
      Генерал Каледин, несмотря на свое спокойствие, не в силах был долго выносить новые порядки, внесенные в русскую армию революцией. Уже в начале мая 1917 года он ушел в отставку и приехал на Дон, где вскоре почти единогласно был выбран Войсковым Кругом донским атаманом. Я не буду касаться здесь его деятельности как войскового атамана. Я был свидетелем ее, да и то не близким, только один месяц - январь 1918 года. Но это была уже агония атаманской власти на Дону... О работе Каледина, как атамана, расскажут ближайшие ее свидетели, которых было много в числе его сотрудников.
      
      Алексей Максимович принял меня приветливо, со своим обычным сумрачным, без улыбки, видом. Он произвел на меня впечатление бесконечно уставшего, угнетенного духом человека. Грустные глаза редко взглядывали на собеседника. Тихим голосом, медленными, отрывочными фразами он рассказал об общей обстановке в России и на Дону и в конце предложил мне принять должность 'командующего войсками Ростовского района'. Ни минуты не колеблясь, я согласился. Атаман приказал мне через день выехать к месту службы в Ростов.
      
      Попрощавшись с ним, я спустился вниз к брату Митрофану Петровичу, который занимал нижний этаж атаманского дворца.
      
      В последний раз я видел брата в октябре 1916 года в Каменской станице, где он был директором гимназии. Человек высокого образования, глубокий патриот, большой знаток истории Дона, много поработавший над ее изучением, прекрасный семьянин и отличный педагог, он быстро подвигался по учебной карьере и, несмотря на свою молодость, уже занимал высокое место директора гимназии - предел мечтаний огромного большинства педагогов. Революция открыла в нем талант замечательного политического оратора, создала ему массу восторженных поклонников, но и немало злобных врагов. Однако как те, так и другие одинаково признавали его нравственную чистоту, неподкупность и прямоту. К глубокому сожалению, мне никогда не пришлось слышать его как оратора перед многолюдным собранием. Но слышавшие его с восторгом отзывались о его удивительной способности владеть вниманием толпы, подчинять ее дисциплине, прекращать одним мановением руки всякую попытку к беспорядку.
      
      Глубокий знаток истории и казачьей психологии, в живых образах воскрешая в своей речи славную седую старину, строго логическим построением ее, искренностью и твердым убеждением в правоте того, о чем говорил, покойный брат умел поддерживать внимание к своей речи иногда в течение нескольких часов и заставлял слушателей одинаково думать и соглашаться с собой.
      
      'Баян земли Донской', как его называли почитатели, был искренним, верным помощником Алексею Максимовичу, горячо его любившим. Видимо, и атаман платил ему тем же чувством. Мне только два раза, и то очень краткое время, пришлось видеть их вместе. Несмотря на разницу лет, профессий и недавнего, перед революцией, общественного положения, они удивительно дополняли друг друга: насколько А. М. Каледин был спокоен, молчалив и сумрачен, настолько брат был живым, полным энергии и подвижности человеком. В их взаимных отношениях не было видно ни тени начальственного покровительства и угодливости подчиненного, но вместе с тем и никакого амикошонства и слащавой нежности. Это не были суровый и требовательный начальник и беспрекословно исполнительный чиновник, скорее - давно ставшие друзьями отец и сын. Алексей Максимович не стеснялся иногда говорить с братом в довольно резком тоне, если был чем-нибудь недоволен; брат подчас отвечал ему почти в таком же тоне, обезоруживая его своей искренностью и правдивостью доводов; но никогда ни тот, ни другой не подрывали авторитета и достоинства друг друга. Они нередко спорили между собой с глазу на глаз или в присутствии близких людей, но при посторонних Митрофан Петрович был всегда тактичный и строгий исполнитель приказаний атамана.
      
      Я не буду писать здесь биографию так безвременно трагически погибшего любимого брата. О нем скажут свое правдивое слово его сослуживцы, свидетели его деятельности как помощника войскового атамана. История воздаст должное каждому из них. Брат пережил А. М. Каледина только на два месяца. И эти тяжелые дни после смерти своего старшего друга он прожил уже вне политической деятельности, преследуемый изменником Голубовым, который нашел его, наконец, в одной из станиц у калмыков Сальского округа и привез в Новочеркасск. Отсюда арестованный брат вскоре был переведен в Ростов, где 1 апреля 1918 года и погиб от руки подлого убийцы Антонова.
      
      Два дня я пробыл в Новочеркасске с семьей, жившей у моей сестры Н. П. Баклановой. В столице Дона я был в последний раз с походным атаманом великим князем Борисом Владимировичем в первых числах октября 1916 года. За это короткое время город почти не изменился с внешней стороны, стал только как будто более грязным и запущенным. Настроение жителей было невеселое. События 1917 года отразились и на них, чувствовалась какая-то придавленность и неуверенность в будущем. В Новочеркасск и вообще на Дон прибыло много русских людей, бежавших от большевиков из внутренних губерний, офицеров, помещиков, служащих разных правительственных учреждений - их рассказы о пережитом ими и мрачное настроение мало способствовали поднятию бодрости духа донских обывателей, еще большему падению которого помогали также сведения о революционном настроении в казачьих частях.
      
      Глава III.
      Вступление в командование Ростовским районом
      
      Мой штаб. Генерал Гилленшмидт. Городское управление. В. Ф. Зеелер. Переход штаба Добровольческой армии в Ростов. Генерал Алексеев. Генерал Корнилов
      
      5 января 1918 года я вступил в командование 'войсками Ростовского района'.
      
      Это громкое название очень мало соответствовало действительности. Мои 'войска' состояли из трех казачьих полков, расположенных в ближайших к Ростову станциях, и нескольких небольших партизанских отрядов, часто менявших свой состав и численность. По приказанию донского атамана мне был подчинен штаб 4-го кавалерийского корпуса, случайно почти в полном составе застрявший в Ростове по пути на Кавказ вместе с командиром корпуса генералом Гилленшмидтом. Последний был несколько обижен распоряжением атамана и поехал к нему объясняться, но, получив категорическое приказание сдать мне штаб, смирился и более не вмешивался в мои распоряжения, довольствуясь тем, что я проявил к нему полное внимание, оставив в его распоряжении автомобиль, лошадей, вестовых и прочее.
      
      Генерал Гилленшмидт, герой знаменитого четырехдневного набега в русско-японскую войну, за который он получил орден Св. Георгия, отличный кавалерийский офицер (начал службу в гвардейской конной артиллерии), уже в мирное время, командуя лейб-гвардии Кирасирским Его Величества полком, обращал на себя внимание некоторыми странностями, одной из которых были ночные путешествия по казармам и конюшням и сон днем. В Великую войну, уже будучи командиром кавалерийского корпуса, он держал себя иногда так странно, что однажды его начальник штаба генерал Ч., доведенный до отчаяния его поведением. вынужден был доложить об этом командующему армией, за что едва не был отчислен от должности как доносчик на своего начальника. К счастью, генерал Гилленшмидт сам выручил его. Узнав о поездке начальника штаба, он прискакал в штаб армии и сначала так здраво и разумно разговаривал с командующим армией, что тот усомнился в докладе генерала Ч. и, считая его за ложный донос, распорядился отдать утром приказ о его отчислении. А ночью командир корпуса под влиянием какой-то бредовой идеи приказал своим вестовым арестовать командующего армией со всем штабом. Поднялся большой переполох... Дело, однако, как-то замяли. Генерал Гилленшмидт сохранил свое место, а генерал Ч. получил новое назначение.
      
      Генерал Гилленшмидт ушел вместе с Добровольческой армией в 'Ледяной поход', и в начале апреля, когда она была со всех сторон окружена красными, он с вестовым пытался пробраться в одиночку и пропал без вести.
      
      Принятый мною штаб был в полном порядке, хорошо снабжен всем необходимым, офицеры жили между собою дружной семьей. Во главе стоял генерал Степанов, отличный офицер генерального штаба.
      
      Мой штаб помещался в доме Асмолова на Таганрогском проспекте. Здесь же находились два аппарата Юза, которыми я был соединен прямым проводом с войсковым штабом в Новочеркасске.
      
      Сам я устроился в гостинице 'Палас-отель'.
      
      Ростов жил обычной суетливой жизнью. Работали хорошо рестораны, гостиницы были переполнены, но все же чувствовалось, что все это непрочно, и все, кто имел возможность выехать, уехали или были готовы сделать это при первой тревоге.
      
      Фактически я исполнял роль генерал-губернатора. Мне подчинялись также и гражданские власти. Ростовский градоначальник В. Ф. Зеелер виделся со мною почти каждый день. Огромного роста, живой и остроумный человек, он очень помогал мне разбираться в сложных местных отношениях. Много лет живя в Ростове он хорошо знал всех и каждого и умел улаживать всякие недоразумения, где добродушной усмешкой и веселой речью, а если нужно было, то и твердым, решительным словом. Кадет по убеждениям, широко образованный человек, большой знаток живописи, собравший в своей большой квартире прекрасную коллекцию ценных картин, Владимир Феофилович за этот тяжелый месяц моего генерал-губернаторства оставил у меня самое лучшее воспоминание как честный, энергичный градоначальник и незаурядный политический деятель.
      
      Городская дума и управа в это время по своему составу были весьма левого направления. Всякое распоряжение атамана и военных властей всегда встречало там ожесточенную критику, а то и прямое неисполнение под разными предлогами. Находя поддержку себе среди многочисленного рабочего населения Ростова, а отчасти и еврейства, городская дума была ярой противницей всяких военных мероприятий. Рабочие огромных мастерских Владикавказской железной дороги были очень неспокойны. Среди них шла энергичная пропаганда большевиков, и среди членов городской думы было определенное течение в их пользу.
      
      Вскоре после моего приезда я был приглашен городским головой В. на открытое заседание думы, где мне был предложен ряд вопросов относительно моих предположений для дальнейшей своей работы с думой, а также и моих взглядов на революцию и настоящее политическое положение. Видимо, мои ответы удовлетворили собравшуюся публику, несмотря на мое резко враждебное отношение к революции и большевизму, так как после своей речи с призывом к городскому самоуправлению об искренней мне помощи и обещания со своей стороны уважать законные права думы и считаться с нею я даже удостоился аплодисментов.
      
      Три казачьих полка, подчиненных мне официально, ко времени моего вступления в командование Ростовским районом фактически находились в распоряжении войскового штаба и в это время представляли собой почти совершенно разложившуюся толпу, не желавшую исполнять никаких приказаний: в боевом отношении для действий против большевиков они были совершенно ненадежны. Вскоре после моего прибытия в Ростов казаки этих полков разъехались по домам.
      
      В середине января в Ростов переехал штаб генерала Корнилова; переехал также генерал Алексеев со своим управлением. Они поместились в новом доме-дворце Н. Е. Парамонова.
      
      Официально Добровольческая армия подчинялась мне. Это было сделано с целью не слишком афишировать в левых кругах независимость добровольцев. Фактически же Корнилов с этим положением не считался и действовал совершенно самостоятельно, иногда обращаясь ко мне за помощью, когда приходилось иметь дело с городским населением, и приглашая меня на более важные военные советы. Почти каждый день он заходил ко мне, чтобы лично поговорить по прямому проводу с войсковым атаманом.
      
      В начале февраля генерал Корнилов поднял вопрос о подчинении ему Ростовского округа официально во всех отношениях, но переговоры по этому поводу с атаманом Назаровым затянулись, и до выхода Добровольческой армии из Ростова вопрос этот так и не был решен.
      
      С генералом Корниловым я был вместе в Академии генерального штаба. Скромный и застенчивый армейский артиллерийский офицер, худощавый, небольшого роста, с монгольским лицом, он был малозаметен в академии и только во время экзаменов сразу выделился блестящими успехами по всем наукам. После окончания академии он уехал в Туркестан, и я много лет его не видел, но хорошо знал о его выдающейся боевой деятельности в русско-японской кампании и во время Великой войны. По приезде на Дон я вскоре зашел к генералу Алексееву, а затем и к Корнилову.
      
      Оба они, великие патриоты, уже ушли в лучший мир... Их славные имена и деяния принадлежат истории. Я не буду здесь писать их биографии. Хочу записать только некоторые свои личные воспоминания о них. Судьба столкнула нас на Дону в самую тяжелую пору нашей общей жизни, в которой они оба сыграли исключительную роль.
      
      С Михаилом Васильевичем Алексеевым я был знаком с юнкерских лет. Он был преподавателем администрации в Николаевском кавалерийском училище в 1890-1891 годах и руководителем съемок. Уже пожилой капитан генерального штаба с суровым взглядом близоруких глаз, прикрытых очками, с резким голосом, он вначале на нас, юнкеров, навел страх своей требовательностью и порядочную скуку своим предметом, нагонявшим тоску. Но вскоре под его суровой внешностью мы нашли простое и отзывчивое сердце. Он искренне хотел и умел научить нас своей скучной, но необходимой для военного человека науке. Он часто ворчал на нас, а иногда и покрикивал, но отметки ставил хорошо, и я не помню случая, чтобы он хоть кого-нибудь 'провалил' на репетиции или на экзамене. Злейший враг лени и верхоглядства, он заставлял и нас тщательно исполнять заданные работы, не оставляя без замечания ни одной ошибки или пропуска. Наши работы, как по администрации, так и по съемкам, он возвращал сверху донизу исписанными красными чернилами мелким бисерным почерком. И, действительно, ни одно его замечание не было пустой фразой: постоянно была ссылка на параграф устава или дельный практический совет.
      
      Через четыре года я снова встретился с ним в Академии генерального штаба как своим профессором по истории русского военного искусства. Здесь он остался таким же кропотливым, усердным работником, прекрасно излагавшим свой далеко не легкий предмет. Он не был выдающимся талантом в этом отношении, но то, что нужно нам было знать, он давал в строго научной форме, в сжатом образном изложении. Мы знали, что все, что он говорит, не фантазия, а действительно все так и было, потому что каждый исторический факт он изучал и проверял по массе источников.
      
      Много лет спустя, во время Великой войны, я опять с ним встретился уже в ставке в Могилеве. Михаил Васильевич был начальником штаба верховного главнокомандующего государя императора; я - начальником штаба походного атамана при его величестве; мы оба были в свите государя. Уже седой, весь белый, облеченный полным доверием государя императора, фактический распорядитель жизни и смерти десятка миллионов солдат, он оставался таким же простым и доступным, как и в давно минувшие дни. Сидя рядом с ним за обедом в штабной столовой почти каждый день, я не раз вел с ним долгие беседы по военным вопросам; не один раз выслушивал его ворчание на бесполезные траты казенных денег, вызываемые разными, часто фантастическими, проектами и изобретениями, которые проводились в жизнь благодаря различным сильным влияниям и протекциям. Лично ко мне он относился по-прежнему сердечно и доброжелательно. Это отношение не изменилось и с наступлением революции.
      
      Михаил Васильевич тяжело переживал дни начала революции и недолго остался у власти.
      
      Затем я снова увидел его уже в Новочеркасске. Вскоре после своего приезда я зашел в его штаб на площади Никольской церкви. В жарко натопленной комнате сидел он за письменным столом, похудевший, осунувшийся, но все такой же деятельный и живой. Сердечно и тепло встретил он меня, вспомнил недавнее прошлое и сейчас же перешел к настоящему - формированию Добровольческой армии, святому делу, которому он посвятил остаток своей жизни. Я с грустью слушал бедного старика. Еще так недавно он спокойно передвигал целые армии, миллионы людей, одним росчерком пера отправлял их на победу или смерть, через его руки проходили колоссальные цифры всевозможных снабжении, в его руках была судьба России... И вот здесь я опять увидел его с той же крошечной записной книжкой в руках, как и в Могилеве, и тем же бисерным почерком подсчитывал беленький старичок какие-то цифры. Но как они были жалки! Вместо миллионов солдат - всего несколько сот добровольцев и грошовые суммы, пожертвованные московскими толстосумами на спасение России...
      
      Много раз потом встречался с ним в Ростове, во время 'Ледяного похода' и опять в Новочеркасске, когда я был председателем донского правительства. За это время я ближе сошелся с покойным своим учителем и проникся к нему еще большим уважением. Я преклонялся перед его глубоким патриотизмом, здравым смыслом всех его решений и распоряжений, безупречною чистотой всех его побуждений, в которых не было ничего личного. Он весь горел служением своей великой идее и, видимо, глубоко страдал, когда встречал непонимание или своекорыстные расчеты. Несмотря на свой возраст и положение, духовный вождь белого движения, политический руководитель и организатор его, он скромно уступал первое место Корнилову, своему ученику в академии, а затем, после его смерти, и генералу Деникину. Корнилов был с ним иногда очень резок и часто несправедлив. Но Михаил Васильевич терпеливо переносил незаслуженную обиду, и мне лично пришлось только один раз слышать от него после одной из таких вспышек фразу, сказанную бесконечно грустным тоном: 'Как тяжело работать при таких условиях!..'
      
      Последний раз в жизни я видел его в конце июня на станции Тихорецкой, где в то время был штаб Добровольческой армии. Эту последнюю встречу, воспоминание о которой навсегда останется в моей душе, я опишу позднее. После нее у меня осталось впечатление заката ясного солнечного дня.
      
      Лавра Георгиевича Корнилова я нашел в одном из небольших домов Новочеркасска на Комитетской улице. Часовой - офицер-доброволец подробно расспросил меня, кто я и зачем пришел и, наконец, пропустил в маленький кабинет Корнилова. Мы встретились с ним, как старые товарищи, хотя я не был близок с ним в академии.
      
      Главнокомандующий Добровольческой армии был в штатском костюме и имел вид не особенно элегантный: криво повязанный галстук, потертый пиджак и высокие сапоги делали его похожим на мелкого приказчика. Ничто не напоминало в нем героя двух войн, кавалера двух степеней ордена Св. Георгия, человека исключительной храбрости и силы воли. Маленький, тощий, с лицом монгола, плохо одетый, он не представлял собой ничего величественного и воинственного.
      
      Разговор, конечно, сразу перешел на настоящее положение. В противоположность М. В. Алексееву, Корнилов говорил ровно и спокойно. Он с надеждою смотрел на будущее и рассчитывал, что казачество примет деятельное участие в формировании Добровольческой армии, хотя бы в виде отдельных частей. О прошлом он говорил также спокойно, и только при имени Керенского мрачный огонь сверкнул в его глазах.
      
      Уже тогда Корнилов высказал желание скорее закончить формирование Добровольческой армии и уйти на фронт. Пребывание в Новочеркасске, видимо, тяготило его необходимостью по всем вопросам обращаться к войсковой власти, хотя генерал Каледин во всем шел навстречу добровольцам.
      
      Мы дружески расстались после этого свидания, точно предчувствуя, что судьбе будет угодно в скором времени связать нас стальными узами вместе пережитого кровавого похода в южных степях...
      
      Но в оживленном разговоре, полном надежд и бодрости, со старым товарищем по академии я не думал, что через три месяца на крутом берегу многоводной Кубани сам вложу восковой крестик в его холодеющую руку - своего начальника, убитого русской гранатой.
      
      Глава IV.
      Месяц в Ростове
      
      Два фронта. Полковник Чернецов. Жизнь в Ростове. Кровавые столкновения с рабочими. Настроение казачества. Ухудшение положения на фронтах. Смерть атамана Каледина. Последняя моя встреча с братом Митрофаном Петровичем. Решение Добровольческой армии покинуть Ростов
      
      Добровольческой армии пришлось вести борьбу уже с первых дней ее существования - с начала ноября 1917 года. С переходом ее штаба в Ростов борьба с красными приняла уже более планомерный характер.
      
      Как-то сами собой определились на Дону два фронта: Ростовский - к западу и северу от Таганрога и Ростова и Донской - на линии железной дороги на Воронеж, к северу от Новочеркасска. Первый фронт защищали добровольцы, на втором боролись казаки, вернее - несколько мелких партизанских отрядов, составленных из кадет, гимназистов, реалистов, студентов и небольшого числа офицеров. Кроме того, в районе станций Миллерово и Глубокой стояла 8-я Донская конная дивизия и постепенно разлагалась: казаки митинговали и потихоньку разъезжались по домам. Впрочем, большевики с этой стороны и не наступали до двадцатых чисел января, когда при первом же их серьезном наступлении казаки бросили фронт и разъехались по домам, оставив на произвол судьбы орудия.
      
      Был еще южный - Батайский фронт. Но там дело ограничивалось почти одной перестрелкой. Батайск был занят, частями 39-й пехотной дивизии, 1 февраля вытеснившими добровольцев, отошедших на правый берег Дона.
      
      За неделю до смерти А. М. Каледина был убит (21 января) доблестный полковник Чернецов, зарубленный изменником Подтелковым Это одна из любопытнейших фигур нашей Смуты. О нем я скажу несколько слов впоследствии. (Здесь и далее примечания автора.). С его смертью какая-то тяжелая безнадежность охватила то казачество, которое еще боролось с большевиками.
      
      Я познакомился с Чернецовым еще в 1915 году, когда он был начальником одного из партизанских отрядов на германском фронте.
      
      Эти отряды различного состава были сформированы из добровольцев-офицеров, казаков и солдат конных частей и находились в общем ведении штаба походного атамана. Число их доходило до пятидесяти. Толку от них было немного. Ввиду особых условий позиционной войны, когда почти вся многочисленная русская кавалерия долгими месяцами, а некоторые части и больше года, без всякого дела стояла в тылу, иногда занимая спешенными частями небольшой участок позиции, эти отряды давали возможность энергичной и отважной молодежи чем-нибудь проявить себя, производя набеги и разведки в расположении противника. Однако трудность прорыва небольшими конными частями почти сплошных укрепленных линий противника, неопытность молодых партизанских начальников, а главное, не сочувствие этой затее большинства старших кавалерийских начальников, опасавшихся неудач и потерь, - все это не дало развиться деятельности партизанских отрядов, и из полусотни их едва десять - пятнадцать кое-что сделали; остальные или бездействовали, или же нередко и безобразничали, обращая свою энергию и предприимчивость против мирных жителей. Благодаря этому многие отряды вскоре были расформированы. Из числа хороших отрядов выделялись партизаны Чернецова и Шкуро.
      
      Мне пришлось видеть Чернецова единственный раз в штабе походного атамана. Маленький, худой, очень скромный на вид, в чине подъесаула он имел уже орден Св. Георгия. В то время трудно было предположить, что из этого молодого скромного офицера выйдет народный герой гражданской войны, человек, который в самые тяжелые дни существования Дона умел сплотить около себя и вести в бой против неизмеримо сильнейшего врага смелые отряды таких же отважных людей, как и он сам.
      
      На 'добровольческом' Ростовском фронте бои шли все время: сначала севернее Таганрога у Матвеева Кургана, а затем, после падения Таганрога, в районе вдоль линии железной дороги к западу от Ростова.
      
      Положение становилось все более и более тяжелым. Кучка добровольцев, в общем не превышавшая трех тысяч человек, состояла, главным образом, из офицеров и интеллигентной молодежи. Она быстро таяла в боях от ран и болезней; пополнений поступало очень немного. Средства были ничтожны. Не хватало ни оружия, ни патронов, ни одежды... Денег было очень мало. Богатый Ростов смотрел на своих защитников, как на лишнюю обузу, может быть, и справедливо считая, что горсть героев все равно не спасет его от большевиков, а вместе с тем помешает как-нибудь договориться с ними. Рабочие же и всякий уличный сброд с ненавистью смотрели на добровольцев и только ждали прихода большевиков, чтобы расправиться с ненавистными 'кадетами'. Лазареты были завалены ранеными добровольцами.
      
      Малопонятное озлобление против них со стороны рабочих было настолько велико, что иногда выливалось в ужасные, зверские формы. Ходить в темное время по улицам города, а в особенности в Темернике, было далеко не безопасно. Были случаи нападений и убийства. Как-то раз в Батайске рабочие сами позвали офицеров одной из стоявших здесь добровольческих частей к себе на политическое собеседование, причем гарантировали им своим честным словом полную безопасность. Несколько офицеров доверились обещанию и даже без оружия пошли на это собрание. Около ворот сарая, где оно должно было происходить, толпа окружила несчастных офицеров, завела с ними спор сначала в довольно спокойном тоне, а затем по чьему-то знаку рабочие бросились на них и буквально растерзали четырех офицеров... На другой день я был на отпевании двух из них в одной из ростовских церквей. Несмотря на чистую одежду, цветы и флёр, вид их был ужасен. Это были совсем юноши, дети местных ростовских жителей. Над одним из них в безутешном отчаянии плакала мать, судя по одежде, совсем простая женщина.
      
      Другой раз был печальный случай, имевший характер настоящей провокации. В одной из железнодорожных мастерских Ростова происходил разрешенный властями митинг рабочих. Народу было очень много. Для поддержания порядка в мастерской присутствовал юнкерский караул. Во время речи одного из ораторов раздался ружейный выстрел, ранивший кого-то из рабочих, как выяснилось впоследствии, дробью. Толпа пришла в бешенство и бросилась на юнкеров, решив, что выстрел сделан ими. Вынужденные к самообороне, юнкера сделали несколько выстрелов и убили трех или четырех человек. Не ожидавшие такого решительного отпора, рабочие разбежались. Конечно, поднялся страшный скандал. Полетели телеграммы и гонцы к атаману, которому было донесено, что юнкера первые, без всякого повода, открыли огонь по безоружным рабочим. В городе, и в особенности в рабочих кварталах, было невероятное возбуждение. Только присутствие в городе небольших добровольческих частей еще могло сдерживать страсти. Посоветовавшись с Корниловым, ради предотвращения возможных эксцессов я объявил город на 'военном положении' и донес об этом генералу Каледину. Спустя некоторое время он вызвал меня к телефону и, видимо, настроенный уже побывавшими у него представителями городской думы против этой меры, резко спросил меня, на каком основании я отдал такое исключительное распоряжение. Когда я подробно объяснил ему всю создавшуюся обстановку и крайнюю необходимость решительных мер, он сам через некоторое время усилил мою власть, объявив Ростов на 'осадном положении'.
      
      Через день были похороны убитых рабочих. Руководители хотели сделать из них внушительную демонстрацию против 'произвола и насилия'. Были заготовлены красные 'знамена' с разными страшными надписями. Гробы должны были нести на руках; предполагалось, что соберется огромная толпа негодующих рабочих; конечно, должны были петь 'Вы жертвою пали в борьбе роковой' и т. д.
      
      Ничего, однако, из этого не вышло. По приказанию атамана я разрешил похороны со всеми приготовленными атрибутами. Депутация, которая требовала этого разрешения, даже, видимо, была удивлена, что так легко получила разрешение без всяких ограничений. Это вызвало у делегатов даже некоторое разочарование и скрытое подозрение, не затевается ли что-то неладное...
      
      На всякий случай, из предосторожности, я просил генерала Корнилова по пути шествия поставить кое где, скрыто, во дворах, небольшие вооруженные части, что и было исполнено. Рабочие, видимо, узнали об этом, и на торжественные похороны их пришло очень немного, да к тому же и возбуждение за сутки значительно улеглось. Демонстрация вышла довольно жалкой: в сущности вся процессия состояла из несчастных покойников и знаменосцев, которые испуганно озирались и косились на каждые запертые ворота. Все прошло совершенно спокойно.
      
      Приходилось принимать энергичные меры против разных агитаторов и шпионов. Тюрьма была переполнена ими. Их смело вылавливал энергичный комендант полковник Я., которому иногда приходилось вступать в настоящий бой с вооруженными негодяями. Во время одной из таких перестрелок он был довольно тяжело ранен.
      
      Однако ввиду многочисленности арестованных подозрительных личностей судебное разбирательство о них сильно затянулось, и во время оставления нами Ростова многих из них пришлось просто выпустить на волю. Среди них оказался студент С., над которым висело большое подозрение, что он настоящий агент большевиков. Впоследствии это оказалось верным, и он сделал нам много зла. Меня не один раз потом упрекали, что я своевременно его не расстрелял. Да и я сам жалел об этом...
      
      До сих пор еще ведется бесконечный спор между противниками и сторонниками смертной казни. Лучшие умы человечества глубоко возмущались фактом спокойного, обдуманного, с судебными формальностями убийства человека. Не один государь, начиная с Екатерины Великой, заявлял при вступлении на престол, что его рука не подпишет ни одного смертного приговора. Много говорилось всегда сентиментальных фраз о бесчеловечности и безнравственности смертной казни. В пылу милосердия все симпатии были часто на стороне 'несчастного убийцы', а не погубленных им жертв...
      
      Когда-то и я в молодости так же возмущался таким сознательным убийством, думая, что есть же другие наказания - ссылка, тюрьма...
      
      Но один раз мне пришлось сильно задуматься над этим вопросом. На Дону был пойман почтенный старик, шестидесяти с лишком лет, который, как оказалось впоследствии, десять раз бежал из Сибири, куда ссылался исключительно за убийства. Он отправил в лучший мир 52 человека, причем иногда вырезывал целые семьи, не щадя даже грудных детей. Во всем этом он сам сознался. Его повесили. Не думаю, чтобы кто-нибудь пожалел об этом почтенном старце. Полагаю, однако, что расстрелять его следовало бы после первого же убийства: остались бы в живых полсотни человек...
      
      Благодаря сентиментальности господ Керенских и К®, своевременно не расстрелявших Ленина и всю сволочь, которую немцы преподнесли нам в запечатанном вагоне, погибла Россия, пролилися реки крови и напрасно погибли десятки миллионов людей, замученных большевиками и погибших от голода. А ведь что стоило тому же Керенскому послать в свое время только одну роту надежных солдат к дворцу Кшесинской и тут же, на Троицкой площади, на том самом месте, где двести лет тому назад грозный Петр вешал изменников и казнокрадов, подвесить бы всю эту теплую компанию, которая совершенно безнаказанно, открыто призывала солдат к измене. Я был в то время на фронте и не знаю, верно ли мне рассказывали приезжавшие из Петрограда, что будто бы по мысли Керенского, как министра юстиции, предполагалось воздвигнуть на этой площади трибуну для ораторов, которые должны были в жаркой словесной битве разбивать и посрамлять Ленина и его сподвижников, засевших в доме Кшесинской.
      
      Дела на обоих наших фронтах становились все хуже и хуже. Полковник Кутепов, доблестно дравшийся с большевиками под Матвеевым Курганом, под напором превосходных сил противника вынужден был постепенно отходить назад. Таганрог пришлось бросить. Крестный путь свершило, уходя из него. Киевское военное училище, расстреливаемое из окон и из-за угла озлобленными рабочими. При этом был тяжело ранен начальник училища полковник Мостенко. Когда юнкера хотели его вынести, он приказал бросить себя и, зная, какие муки ждут его в плену у большевиков, застрелился.
      
      На Новочеркасском фронте остались только небольшие отряды партизан под начальством генерала Абрамова. В неравных боях они постепенно отходили к югу, цепляясь за каждую станцию и, наконец, подошли к Персияновке, в 12 верстах от Новочеркасска.
      
      Все чаще приходил в мой штаб Корнилов и часами по прямому проводу (телефон постоянно прерывался) говорил с А. М. Калединым. Мрачнее тучи становился он после этих переговоров. Он просил помощи у донского атамана, указывая на то, что еще так недавно Дон выставлял во время Великой войны до шестидесяти отличных полков, указывал Каледину на то, что он не в силах защищать Ростов со своими ничтожными силами и что в случае его захвата большевиками будет отрезан путь отступления на Кубань, но все было напрасно: в ответ генерал Каледин должен был сам просить у Корнилова помочь ему прикрыть Новочеркасск и усилить те небольшие части добровольцев, которые вместе с партизанами боролись под Персияновкой.
      
      Грозные, темные тучи покрыли Дон... Разбрелись казаки по своим станицам, и каждый эгоистически думал, что страшная красная опасность где-то далеко в стороне и его не коснется. Отравленные пропагандой на фронте, строевые казаки спокойно ждали Советской власти, искренно или нет считая, что это и есть настоящая народная власть, которая им, простым людям, ничего дурного не сделает. А что она уничтожит прежнее начальство - атамана, генералов, офицеров да кстати и помещиков, так и черт с ними! Довольно побарствовали...
      
      Вообще настроение всего казачества в массе мало чем отличалось от общего настроения российского крестьянства: казаки еще не испытали на своей шее всей прелести советского управления.
      
      Однако были иногда попытки помочь и со стороны казаков. Но все это по большей части ограничивалось громкими словами, торжественными обещаниями и просьбой о помощи деньгами, оружием и снаряжением. Ко мне приходило несколько таких депутаций от ближайших к Ростову станиц. Депутаты сплошь и рядом были навеселе и в чрезвычайно воинственном настроении. Чуть не часами приходилось мне выслушивать всевозможные патриотические излияния, стратегические и тактические соображения. Но прежде чем дать им что-нибудь, я посылал офицера для проверки, и, к глубокому сожалению, в большинстве случаев оказывалось, что станичный сбор делал воинственное постановление, отправлял депутатов, и этим все дело и кончалось. Когда на другой день приезжал мой офицер, то оказывалось, что никого собрать нельзя, и сами депутаты беспомощно разводили руками и ругали сбор, который посылал их ко мне.
      
      Как-то раз мне сообщили радостную весть, что поднялась вся А-ская станица и после станичного сбора, прошедшего с необыкновенным подъемом, постановила сформировать две пеших и одну конную сотню для решительной борьбы против большевиков. Было сказано, конечно, много патриотических речей, проклятий большевикам, посланы по начальству депутации. Сверх ожидания, сотни были действительно сформированы; оружия и одежды оказалось достаточно. Когда все было готово, станичников взяло раздумье: стоит ли посылать свои силы в Ростов или Новочеркасск, где и без того кроме них были вооруженные части? Помитинговали и решили, что не стоит: лучше послать их для защиты своего юрта с севера. И вот а-ское воинство отправилось воевать с красными на хуторах верстах в восьми к северу от станицы. Постояли там два-три дня без всякого дела, потом погалдели и по чьему-то совету решили послать к большевикам делегатов, чтобы узнать, что это за люди и зачем пришли на Дон. Делегаты вскоре вернулись и доложили, что большевики такие же люди, как и все, и пришли они на Дон, чтобы помочь братьям-казакам освободиться от дворян и помещиков и т. д. Доклад происходил на выгоне за хутором. Обсуждение его и речи ораторов затянулись до вечера. Стало холоднее, на землю пал туман. Станичники продолжали галдеть. Вдруг неожиданным порывом ветра рассеяло туман, и они, к величайшему своему ужасу, увидели недалеко от себя в полном боевом порядке с обнаженным оружием готовый к атаке конный полк. С неистовым воплем 'большаки!' весь митинг моментально рассеялся кто куда попало. Многие бросились вплавь через речку вблизи хутора, покрытую тонким льдом, и разбежались по степи. Часть ускакала в станицу и сообщила туда страшную весть. Всю ночь станица была в тревоге, а наутро выяснилось, что так напугавший храбрых станичников отряд оказался 6-м Донским полком, который в полном порядке прибыл с фронта на Дон и двигался на Новочеркасск. Наткнувшись в тумане под вечер на большую шумевшую толпу, донцы приняли их за большевиков и на всякий случай приготовились к бою.
      
      На другой день все а-цы вернулись домой. Некоторых, неожиданно получивших ледяную ванну, полузамерзших, их жены разыскали в степи и на санях привезли домой.
      
      Так грустно окончился этот своего рода 'Ледяной поход'...
      
      Не знаю, все ли правда в этом рассказе, который мне впоследствии со смехом передавал один из участников этого 'похода'. Но на правду похоже. Особенно, говорят, возмущены были 'храбростью' своих мужей во всей этой истории казачки. Они потом не давали проходу им своими насмешками.
      
      Добровольцы терпели очень большой недостаток в артиллерии и снарядах. Да и вообще во всем у них была крайняя нужда. Не один раз генералы Корнилов и Алексеев просили помощи и у меня, но что я мог сделать? У меня самого ничего не было. Богатый Ростов особой щедрости не проявлял...
      
      В Ростове стояла недавно пришедшая с фронта казачья батарея. Я произвел ей смотр и в горячей речи призывал казаков помочь добровольцам. Дружно ответили: 'Рады стараться', и через полчаса, когда я уехал из батареи, бравый молодцеватый вахмистр смущенно доложил мне, помимо командира батареи, что половина казаков просит отпустить их в отпуск, добавив при этом, что с другой половиной можно вести бой. Зная, что все равно и без моего разрешения казаки уйдут, я предоставил решение этого вопроса командиру батареи. Когда через день в особенно тяжелую минуту для Кутепова я, по просьбе генерала Корнилова, приказал батарее выступить в его распоряжение, казаки передали мне, что они на фронт не пойдут, так как их мало для работы при орудиях, да и, кроме того, они не желают 'проливать братскую кровь'. Снаряды у добровольцев были на исходе. Мне дали понять, что при некотором моем содействии в батарее можно получить негласно не только снаряды, но, может быть, даже орудия. Я закрыл глаза и предоставил действовать добровольцам; вскоре одно или два годных орудия и весь запас снарядов был в их руках.
      
      Довольно часто я заходил в штаб Добровольческой армии. Большой дом Парамонова кипел жизнью, как улей. С утра и до поздней ночи там шла нервная, лихорадочная работа, происходили совещания, приходила масса офицеров всяких чинов, сновали ординарцы с донесениями и приказаниями. Кроме генералов Алексеева и Корнилова я встречал там генералов Деникина, Лукомского и многих других. Печать тревоги и тяжелой грусти лежала на всех лицах: не слышно было шутки и смеха и громкого разговора... Наблюдая иногда эту суетливую, но чуждую беспорядка и растерянности жизнь, видя этих украшенных боевыми орденами недавних героев Великой войны, главкомов, командармов, комкоров без фронтов, армий и корпусов в роли начальников крошечных частей, в общей сложности едва равных трем батальонам боевого состава, я с глубокой печалью думал о родном Доне, заснувшем страшным, непонятным сном... И тяжкое предчувствие неотвратимой беды и неудачи холодной змеей заползало в душу... Но жребий был брошен. Шла беспощадная борьба. Другого выхода у нас не было...
      
      Все больше и больше сжималось кольцо большевиков. Едва держались партизаны на Персияновке. С величайшими усилиями, отбивая атаки красных, цепляясь за каждую кочку, отходили добровольцы к Ростову. Не видя помощи со стороны атамана и опасаясь быть разбитыми у Ростова превосходными силами противника, генерал Корнилов приказал присоединиться к себе добровольческим частям, которые защищали Новочеркасск. Это решение вместе с упорными слухами со слов 'очевидцев' о приближении большой конной массы красных к Новочеркасску, по-видимому, было последним толчком, двинувшим несчастного А. М. Каледина привести в исполнение свое ужасное решение - покончить самоубийством.
      
      Около двух часов дня 29 января он пустил себе пулю в сердце.
      
      Известие о трагической смерти донского атамана в тот же день стало известно в Ростове. Оно произвело на всех крайне тяжелое впечатление. Всем казалось, что настал конец всему и что дальнейшее сопротивление большевикам бесполезно...
      
      За неделю до смерти генерала Каледина моя семья переехала в Ростов и устроилась в квартире французского консула, который в это время был в отъезде. Я проводил почти все время в штабе, приходя домой только обедать и ночевать. На другой день после кончины А. М. я вечером ушел в штаб. Едва подошел к письменному столу в кабинете и зажег электричество, как из-за ширмы, где стояла кровать (ввиду массы работы мне приходилось иногда ночевать в штабе), поднялась какая-то темная фигура и двинулась ко мне. Это было так неожиданно, что я сразу даже не узнал, кто это был. Оказалось, что в мое отсутствие приехал из Новочеркасска брат Митрофан Петрович и, не желая беспокоить меня на квартире, поджидал меня в штабе.
      
      Брат сильно изменился: похудел и как-то осунулся. Настроение духа у него было крайне удрученное. Он рассказал мне некоторые подробности смерти Каледина. Она произвела на него такое потрясающее впечатление, что он не в силах был оставаться во дворце и в Новочеркасске и уехал с женой в Ростов. Бедный брат чувствовал себя совершенно выбитым из колеи и положительно не находил себе места. В Новочеркасске ему делать уже было нечего. События развивались быстрым ходом. Вновь избранный атаман, генерал Назаров, уже не в силах был поднять упавший дух казаков и заставить их бороться против большевиков. Начиналась агония Дона: уже не за горами было полное водворение красной власти... Вскоре брат уехал с женой в Сальские степи, где у него было много друзей среди калмыков. Здесь он надеялся успокоиться и быть в безопасности, так как искренно верил, что калмыки его не выдадут, укроют.
      
      Я не буду рассказывать здесь подробности дальнейшей судьбы бедного брата... О его последних днях уже есть подробные рассказы очевидцев - свидетелей его трагедии.
      
      Мысль об уходе Добровольческой армии из Ростова ввиду больших потерь и слабой надежды удержаться в нем обсуждалась в ее штабе и раньше, вскоре после смерти атамана Каледина. Но пока кое-какая надежда на успех все еще теплилась, уходить не решались. Да и легко ли было сделать это? Оставить на муки и смерть своих многочисленных раненых, которых не было сил вывезти, бросить на грабеж и истязание несчастное население большого города, надеявшееся на защиту армии? Уходить зимой, полуодетыми, без запасов и перевозочных средств, куда-то в степи, без определенной цели и плана - все это было слишком тяжело для генералов Алексеева и Корнилова!..
      
      Но железная необходимость заставила решиться. Выбора не было: или погибнуть всем в неравном, жестоком бою с разъяренными, озлобленными упорным сопротивлением большевиками, или попытаться спасти хоть горсть людей, сохранить великую идею. Решили уходить. Двигаться через Батайск, занятый большевиками, было невозможно. Оставался единственный путь - на Аксайскую станицу и далее на Ольгинскую, переправившись по льду через Дон.
      
      Получив известие о намерении добровольцев покинуть Ростов, я со своим штабом решил присоединиться к ним. Другого выхода не было. К этому времени в моем распоряжении был только десяток офицеров штаба и несколько солдат. Оставаться в Ростове - значило сознательно и совершенно бесполезно идти на смерть.
      
      
      
    4. Валерий Рус 2008/04/06 10:55 [ответить]
      На апрель 1917 года военный долг России - около 7 млрд.руб., из них Англии - около 6 млрд., Франции - около 850 млн., остальное Японии, США, Италии.
      Общий российский долг - более 16 млрд. золотых руб., если считать "совсем вообще все", то плюсуем гарантии частных займов, и получим около 20,5 млрд. золотых руб. Но гарантированные займы выплачивает не госбюджет.
      Довоенные долги - большая часть французам. Но эти госзаймы преимущественно долгосрочные, до 50 лет. И это нормальная практика, ничего разрушительного тут нет - это кредиты, которые выплачиваются. ЕМНИП, после 1906 больших кредитов не брали, а выплаты шли.
      Экстренные займы - это военные. Но с ними и вопрос другой. По репарациям России кое-что причитается, у меня выходило порядка 8-9 млрд. руб. Что немцы уплотют - то отдадут. Часть еще и скроить могут. Что немцы не заплатят - откажутся платить, так все сделали.
      Т.е. остаток долгов - 7-8 млрд. которые в бюджете заложены. Ничего особо разрушительного нет, хотя внешнюю зависимость и гарантирует. Ну и что? Франко-русский союз с верховенством Франции не самая плохая основа для Европы после ПМВ.
      Довоенные долги платить будут однозначно. Но там чуть не 9/10 - французские деньги. Ну будет требование платить и по военным долгам - французам заплатят что успеют из репараций, учитывая что при отсутствии Совроссии и неудобьсказуемой Польши немцам могут репарации в 1921 и не снижать, а то и повысить. Но - помните переговоры Чичерина в 1926-27? Он ведь предлагал выплатить частичный долг, причем связно с отсрочкой и получением кредита на 50 лет. Перекредитуется и царская Россия, реструктуризовать тоже смогут - обязательства Россимперии психологически куда приемлемей большевистских на то время.
    3. Андреев Николай Юрьевич (wredig@rambler.ru) 2008/03/31 21:51 [ответить]
      АГа...разберемся в свободную минутку с этим..
    2. Валерий Рус 2008/03/30 22:20 [ответить]
      В смысле важные события в коменты в События, важные даты.
      Биографии в комнты в Персонали.
    1. Валерий Рус 2008/03/30 22:11 [ответить]
      Тепеь инфу буду по разделам кидать
      
      Отречение Вел. Кн. Михаила Александровича
      
      
      
      Характерно, что так никогда не был опубликован Манифест Государя о создании правительства, ответственного перед законодательной властью, подписанный в два ночи 2.3.1917, а также его прощальный приказ войскам, лично написанный Государем поздно вечером 7 марта. 'Этот последний приказ Государя, - свидетельствовал очевидец событий, - дошел до Штабов Армий и только кое-где до штабов корпусов и дивизий (Румынский фронт), ибо, получив копию этого приказа, военный министр Гучков экстренной телеграммой в Штабы Фронтов, помимо Ставки, воспретил дальнейшую передачу приказа в войска. И таким образом Армия не услышала прощального слова Императора, не услышала его последнего привета' i.
      
      
      
      
      Решение Государя об отречении в пользу брата вызвало замешательство в стане временщиков.
      
      А. И. Гучков, выйдя из царского поезда, заявил ждавшей новостей толпе: 'Не безпокойтесь, господа. Император согласился на большее, чем мы ожидали' ii.
      
      А. Ф. Керенский: 'Первое сообщение о неожиданном шаге Царя было получено вечером 3 марта от Гучкова и Шульгина во время заседания нового правительства и членов временного комитета. После объявления этой новости наступила мгновенная тишина, а затем Родзянко заявил, что вступление на Престол Великого Князя Михаила невозможно. Никто из членов временного комитета не возразил. Мнение собравшихся, казалось, было единодушным. Вначале Родзянко, а затем и многие другие изложили свои соображения касательно того, почему Великий Князь не может быть Царем. Они утверждали, в частности, что он никогда не проявлял интереса к государственным делам, что он состоит в морганатическом браке с женщиной, известной своими политическими интригами, что в критический момент истории, когда он мог бы спасти положение, он проявил полное отсутствие воли и самостоятельности и так далее. Слушая эти малосущественные аргументы, я понял, что не в аргументах как таковых дело. А в том, что выступавшие интуитивно почувствовали, что на этой стадии революции неприемлем любой новый Царь. Неожиданно попросил слово молчавший до того Милюков. С присущим ему упорством он принялся отстаивать свое мнение, согласно которому обсуждение должно свестись не к тому, кому суждено быть новым Царем, а к тому, что Царь на Руси необходим. ... Однако время было на исходе, занималось утро, а решение так и не было найдено. Самым важным было не допустить до принятия окончательного решения опубликования акта отречения Царя в пользу брата. По общему согласию заседание было временно отложено. Родзянко отправился в Военное министерство, которое имело прямую связь со Ставкой, и связался с генералом Алексеевым, который сообщил ему, что акт отречения уже распространяется на фронте. Родзянко дал ему указание немедленно это прекратить. Указание было исполнено, однако еще до его получения на некоторых участках фронта солдатам уже сообщили об отречении, и они стали присягать новому суверену' iii.
      
      Всю ночь на 3 марта, вспоминал Милюков, - 'Родзянко и Львов ждали в военном министерстве точного текста манифеста, чтобы выяснить возможность его изменения (! - С. Ф.). В здании Думы министры и временный комитет принимали меры, чтобы связаться с Великим Князем Михаилом Александровичем и устроить свидание с ним утром. ... Родзянко принял меры, чтобы отречение Императора и отказ Вел. Кн. Михаила были обнародованы в печати одновременно. С этой целью он задержал напечатание первого акта. Он, очевидно, уже предусматривал исход, а, может быть, и сговаривался по этому поводу' iv.
      
      Генералу Алексееву Родзянко объяснил это следующим образом: 'С регентством Великого Князя и воцарением Наследника Цесаревича, быть может, и помирились бы, но кандидатура Великого Князя, как Императора, ни для кого не приемлема, и вероятна гражданская война' v. То же сообщил он и генералу Рузскому. 3.3.1917 в пять утра он сказал последнему по прямому проводу: 'Чрезвычайно важно, чтобы Манифест об отречении и передаче власти Великому Князю Михаилу Александровичу не был опубликован до тех пор, пока я не сообщу вам об этом' vi.
      
      Утром 3 марта через железнодорожных служащих Милюкову удалось позвать к телефону только что прибывшего с отречением Шульгина: 'Я услышал голос, который я с трудом узнал, до такой степени он был хриплый и надорванный ...
      
      - Не объявляйте Манифеста... Произошли серьезные изменения ... Нам передали текст... Этот текст совершенно не удовлетворяет... совершенно... необходимо упоминание об Учредительном собрании... Не делайте никаких дальнейших шагов, могут быть большие несчастия ... Немедленно приезжайте оба на Миллионную, 12. В квартиру князя Путятина ... Там Великий Князь Михаил Александрович... и все мы едем туда... пожалуйста, поспешите...' vii
      
      ***
      
      Показательно, что Великий Князь находился в Петербурге под жестким контролем. Постоянной была связь с Родзянко. В конце дня 1 марта его посетил Великий Князь Николай Михайлович и английский посол Бьюкенен viii. Решение о встрече с Великим Князем Михаилом Александровичем было принято сразу же после того, как стало известно об объявлении Манифеста Государя с отречением в пользу брата в целом ряде воинских частей, вопреки намерениям временщиков. 'Когда Родзянко, - свидетельствует Керенский, - вернулся в Думу после своего телефонного разговора с Алексеевым, мы решили связаться с Великим Князем, который, возвратившись из Гатчины, остановился у княгини Путятиной в доме ? 12 по Миллионной ... Было 6 утра, и никто не решился обезпокоить его в столь ранний час. Но в такой ответственный момент вряд ли стоило думать о соблюдении этикета, и я решил сам позвонить домой княгине' ix.
      
      П. Н. Милюков: Свидание с Великим Князем состоялось на Миллионной, в квартире кн. Путятина. Туда собрались члены правительства, Родзянко и некоторые члены временного комитета. Гучков приехал позже. Входя в квартиру, я столкнулся с Великим Князем, и он обратился ко мне с шутливой фразой, не очень складно импровизированной: 'А что, хорошо ведь быть в положении Английского короля. Очень легко и удобно! А?' Я ответил: 'Да, Ваше Высочество, очень спокойно править, соблюдая конституцию'. С этим оба и вошли в комнату заседания. Родзянко занял председательское место и сказал вступительную речь, - мотивируя необходимость отказа от Престола! Он был уже очевидно распропагандирован - отнюдь не в идейном смысле, конечно. После него в том же духе говорил Керенский. За ним наступила моя очередь. Я доказывал, что для укрепления нового порядка нужна сильная власть - и что она может быть такой только тогда, когда опирается на символ власти, привычный для масс. Таким символом служит монархия. Одно временное правительство, без опоры на этот символ, просто не доживет до открытия учредительного собрания. Оно окажется утлой ладьей, которая потонет в океане народных волнений. Стране грозит при этом потеря всякого сознания государственности и полная анархия. Вопреки нашему соглашению 1, за этими речами полился целый поток речей - и все за отказ от Престола. Тогда, вопреки страстному противодействию Керенского, я просил слова для ответа - и получил его. Я был страшно взволнован неожиданным согласием оппонентов - всех политических мастей. Подошедший Гучков защищал мою точку зрения, но слабо и вяло. К этому моменту относится импрессионистское описание Шульгина. ... Я был поражен тем, что мои противники, вместо принципиальных соображений перешли к запугиванию Великого Князя. Я видел, что Родзянко продолжает праздновать труса. Напуганы были и другие происходящим. Все это было так мелко в связи с важностью момента... Я признавал, что говорившие, может быть, правы. Может быть, участникам и самому Великому Князю грозит опасность. Но мы ведем большую игру (! - С. Ф.) за (! - С. Ф.) всю Россию - и мы должны нести риск, как бы велик он ни был. Только тогда с нас будет снята ответственность за будущее, которую мы на себя взяли. И в чем этот риск состоит? Я был под впечатлением вестей из Москвы, сообщенных мне только что приехавшим оттуда полковником Грузиновым: в Москве все спокойно и гарнизон сохраняет дисциплину. Я предлагал немедленно взять автомобили и ехать в Москву, где найдется организованная сила, необходимая для поддержки положительного решения Великого Князя. Я был уверен, что выход этот сравнительно безопасен. Но если он и опасен - и если положение в Петрограде действительно такое, то все-таки на риск надо идти: это - единственный выход. Эти мои соображения очень оспаривались впоследствии. Я, конечно, импровизировал. Может быть, при согласии, мое предложение можно было бы видоизменить, обдумать. Может быть, тот же Рузский отнесся бы иначе к защите нового Императора, при нем же поставленного, чем к защите старого... Но согласия не было; не было охоты обсуждать дальше. Это и повергло меня в состояние полного отчаяния... Керенский, напротив, был в восторге. Экзальтированным голосом он провозгласил: 'Ваше Высочество, вы - благородный человек! Теперь везде буду говорить это!' Великий Князь, все время молчавший, попросил несколько минут для размышления. Уходя, он обратился с просьбой к Родзянко поговорить с ним наедине. Результат нужно было, конечно, предвидеть. Вернувшись к депутации, он сказал, что принимает предложение Родзянки. Отойдя ко мне в сторону, он поблагодарил меня за 'патриотизм', но... и т. д.' x
      
      А. Ф. Керенский: 'В 11.00 4 марта началась наша встреча с Великим Князем Михаилом Александровичем. Ее открыли Родзянко и Львов, кратко изложившие позицию большинства. Затем выступил Милюков, который в пространной речи использовал все свое красноречие, чтобы убедить Великого Князя занять Трон. К большому раздражению Михаила Александровича Милюков попросту тянул время в надежде, что разделявшие его взгляды Гучков и Шульгин, вернувшись из Пскова, поспеют на встречу и поддержат его. Затея Милюкова увенчалась успехом, ибо они и впрямь подошли к концу его выступления. Но когда немногословного Гучкова попросили высказать свою точку зрения, он сказал: 'Я полностью разделяю взгляды Милюкова'. Шульгин и вовсе не произнес ни слова. Наступило короткое молчание, и затем Великий Князь сказал, что он предпочел бы побеседовать в частном порядке с двумя из присутствующих. Председатель Думы, в растерянности бросив взгляд в мою сторону, ответил, что это невозможно, поскольку мы решили участвовать во встрече как единое целое. Мне подумалось, что коль скоро брат Царя готов принять столь важное решение, мы не можем отказать ему в его просьбе. Что я и сказал. Вот каким образом я 'повлиял' на Выбор Великого Князя. Снова воцарилась тишина. От того, кого выберет для разговора Великий Князь, зависело, каким будет его решение. Он попросил пройти с ним в соседнюю комнату Львова и Родзянко. Когда они вернулись, Великий Князь Михаил Александрович объявил, что примет Трон только по просьбе учредительного собрания, которое обязалось созвать временное правительство. Вопрос был решен: монархия и Династия стали атрибутом прошлого. С этого момента Россия, по сути дела, стала республикой, а вся верховная власть - исполнительная и законодательная - впредь до созыва учредительного собрания переходила в руки временного правительства' xi.
      
      М. Палеолог: 'Вот, по словам одного из присутствовавших, подробности совещания, в результате которого Великий Князь Михаил Александрович подписал свое временное отречение. Собрались в десять часов утра в доме князя Павла Путятина, ? 12, по Миллионной. Кроме Великого Князя и его секретаря Матвеева, присутствовали: князь Львов, Родзянко, Милюков, Некрасов, Керенский, Набоков, Шингарев и барон Нольде; к ним присоединились около половины десятого Гучков и Шульгин, прямо прибывшие из Пскова.
      
      Лишь только открылось совещание, Гучков и Милюков смело заявили, что Михаил Александрович не имеет права уклоняться от ответственности верховной власти. Родзянко, Некрасов и Керенский заявили, напротив, что объявление нового Царя разнуздает революционные страсти и повергнет Россию в страшный кризис; они приходили к выводу, что вопрос о монархии должен быть оставлен открытым до созыва учредительного собрания, которое самостоятельно решит его. Тезис этот защищался с такой силой и упорством, в особенности Керенским, что все присутствующие, кроме Гучкова и Милюкова, приняли его. С полным самоотвержением Великий Князь сам согласился с ним. Гучков сделал тогда последнее усилие. Обращаясь лично к Великому Князю, взывая к его патриотизму и мужеству, он стал ему доказывать необходимость немедленно явить русскому народу живой образ народного вождя:
      
      - Если вы боитесь, Ваше Высочество, немедленно возложить на себя бремя Императорской Короны, примите, по крайней мере, верховную власть в качестве 'Регента Империи на время, пока не занят Трон', или, что было бы еще более прекрасным, титулом в качестве 'Протектора народа', как назывался Кромвель. В то же время вы могли бы дать народу торжественное обязательство сдать власть учредительному собранию, как только кончится война.
      
      Эта прекрасная мысль, которая могла еще все спасти, вызвала у Керенского припадок бешенства, град ругательств и угроз, которые привели в ужас всех присутствовавших. Среди этого всеобщего смятения Великий Князь встал и объявил, что ему нужно несколько мгновений подумать одному, и направился в соседнюю комнату. Но Керенский одним прыжком бросился к нему, как бы для того, чтобы перерезать ему дорогу:
      
      - Обещайте мне, Ваше Высочество, не советоваться с вашей супругой.
      
      Он тотчас подумал о честолюбивой графине Брасовой, имеющей безграничное влияние на мужа. Великий Князь ответил, улыбаясь:
      
      - Успокойтесь, Александр Федорович, моей супруги сейчас здесь нет; она осталась в Гатчине.
      
      Через пять минут Великий Князь вернулся в салон. Очень спокойным голосом он объявил:
      
      - Я решил отречься.
      
      Керенский, торжествуя, закричал:
      
      - Ваше Высочество, вы - благороднейший из людей!
      
      Среди остальных присутствовавших, напротив, наступило мрачное молчание; даже те, которые наиболее энергично настаивали на отречении, как князь Львов и Родзянко, казались удрученными только что совершившимся, непоправимым. Гучков облегчил свою совесть последним протестом:
      
      - Господа, вы ведете Россию к гибели; я не последую за вами на этом гибельном пути.
      
      После этого Некрасов, Набоков и барон Нольде средактировали акт временного и условного отречения. Михаил Александрович несколько раз вмешивался в их работу и каждый раз для того, чтобы лучше подчеркнуть, что его отказ от Императорской Короны находится в зависимости от позднейшего решения русского народа, представленного учредительным собранием. Наконец он взял перо и подписал. В продолжение всех этих долгих и тяжелых споров Великий Князь ни на мгновенье не терял своего спокойствия и своего достоинства. До тех пор его соотечественники невысоко его ценили; его считали человеком слабого характера и ограниченного ума. В этот исторический момент он был трогателен по патриотизму, благородству и самоотвержению. Когда последние формальности были выполнены, делегаты исполнительного комитета не могли удержаться, чтобы не засвидетельствовать ему, какое он оставил в них симпатичное и почтительное воспоминание. Керенский пожелал выразить общее чувство лапидарной фразой, сорвавшейся с его губ в театральном порыве:
      
      - Ваше Высочество! Вы великодушно доверили нам священный сосуд вашей власти. Я клянусь вам, что мы передадим его учредительному собранию, не пролив из него ни одной капли' xii.
      
      В. В. Шульгин: 'Посредине ... в большом кресле сидел офицер - моложавый, с длинным худым лицом... Это был Великий Князь Михаил Александрович, которого я никогда раньше не видел. Вправо и влево от него на диванах и креслах - полукругом ...: вправо - Родзянко, Милюков и другие, влево - князь Львов, Керенский, Некрасов и другие. Эти другие были: Ефремов, Ржевский, Бубликов 2, Шидловский, Владимир Львов, Терещенко, кто еще, не помню 3. Гучков и я сидели напротив, потому что пришли последними...
      
      Это было вроде как заседание... Великий Князь как бы давал слово, обращаясь то к тому, то к другому ... Говорили о том: следует ли Великому Князю принять Престол или нет... Я не помню всех речей. Но я помню, что только двое высказались за принятие Престола. Эти двое были: Милюков и Гучков. ...
      
      Головой - белый как лунь, сизый лицом (от безсонницы), совершенно сиплый от речей в казармах и на митингах, он не говорил, а каркал хрипло...
      
      - Если вы откажетесь... Ваше Высочество... будет гибель. Потому что Россия... Россия теряет... свою ось... Монарх... это - ось... Единственная ось страны... Масса, русская масса, вокруг чего... вокруг чего она соберется? Если вы откажетесь... будет анархия... хаос... кровавое месиво. ...
      
      Керенский говорил:
      
      - Ваше Высочество... Мои убеждения - республиканские. Я против монархии. ... Павел Николаевич Милюков ошибается. Приняв Престол, вы не спасете России... Наоборот... Я знаю настроение массы... рабочих и солдат... Сейчас резкое недовольство направлено именно против Монархии... Именно этот вопрос будет причиной кровавого развала... И это в то время... когда России нужно полное единство... Пред лицом внешнего врага... начнется гражданская, внутренняя война. И поэтому я обращаюсь к Вашему Высочеству... как русский к русскому. Умоляю вас во имя России принести эту жертву!.. Если это жертва... Потому что с другой стороны... я не вправе скрыть здесь, каким опасностям вы лично подвергаетесь в случае решения принять Престол... Во всяком случае... я не ручаюсь за жизнь Вашего Высочества. ...
      
      Великий Князь встал... Тут стало еще виднее, какой он высокий, тонкий и хрупкий... Все поднялись.
      
      - Я хочу подумать полчаса...
      
      Подскочил Керенский.
      
      - Ваше Величество, мы просим Вас... чтобы Вы приняли решение наедине с Вашей совестью... не выслушивая кого-либо из нас... отдельно...
      
      Великий Князь кивнул ему головой и вышел в соседнюю комнату. ... Великий Князь позвал к себе Родзянко. Против этого почему-то Керенский не протестовал. ...
      
      Великий Князь вышел... Это было около двенадцати часов дня... Мы поняли, что настала минута. Он дошел до середины комнаты. Мы столпились вокруг него. Он сказал: 'При таких условиях я не могу принять Престола, потому что...' Он не договорил, потому что... потому что заплакал. ...
      
      Великий Князь ушел к себе. Стали говорить о том, как написать отречение. Некрасов показал мне набросок, им составленный. Он был очень плох. Кажется, поручили Некрасову, Керенскому и мне его улучшить. Милюков объяснил мне, что накануне комитет Государственной думы признал необходимым под давлением слева в той или иной форме упомянуть об учредительном собрании. ... Скоро вызвали Набокова и Нольде. Они, собственно, и обработали более или менее записку Некрасова, потому что Некрасов и Керенский то уходили, то приходили. Керенский все торопил, утверждая, что положение очень трудное. Однако он же и затевал споры. Особенно долго спорили о том, кто поставил временное правительство: Государственная ли дума или 'воля народа'? Керенский потребовал от имени совета рабочих и солдатских депутатов, чтобы была включена воля народа. Ему указывали, что это неверно, потому что правительство образовалось по почину комитета Государственной думы. ... Наконец примирились на том, что было 'волею народа, по почину Государственной думы', но в окончательном тексте 'воля народа' куда-то исчезла. Как это случилось, не помню.
      
      Наконец составили и передали Великому Князю. В это время в детской оставались Набоков, Нольде и я. Через некоторое время секретарь Великого Князя, не помню его фамилии 4, высокий, плотный блондин, молодой, в земгусарской форме, принес текст обратно. Он передал, что Великий Князь всюду просит употреблять от его лица местоимение 'я', а не 'мы' (у нас всюду было 'мы'), потому что Великий Князь считает, что он Престола не принял, Императором не был, а потому не должен говорить - 'мы'. Во-вторых, по этой же причине, вместо слова 'повелеваем', как мы написали, - употребить слово 'прошу'. И наконец, Великий Князь обратил внимание на то, что нигде в тексте нет слова 'Бог', а таких актов без упоминания Имени Божия не бывает. Все эти указания были выполнены, и текст переделан. Снова передали Великому Князю, и на этот раз он его одобрил. Набоков сел на детскую парту переписывать набело. ...
      
      Там, в соседней комнате, писали отречение Династии. Великий Князь так и понимал. Он сказал мне: 'Мне очень тяжело... Меня мучает, что я не мог посоветоваться со своими 5. Ведь брат отрекся за себя... А я, выходит так, отрекаюсь за всех...' Это было часов около четырех дня. ...
      
      К сожалению, от меня совершенно ускользает самая минута подписания отречения... Я не помню, как это было. Помню только почему-то, что Набоков взял себе на память перо, которым подписал Михаил Александрович. И помню, что появившийся к этому времени Керенский умчался стремглав в типографию (кто-то еще раз сказал, что могут каждую минуту 'ворваться'). Через полчаса по всему городу клеили плакаты: 'Николай отрекся в пользу Михаила. Михаил отрекся в пользу народа'' xiii.
      
      П. Н. Милюков: 'В квартире на Миллионной приглашенные нами юристы, Набоков и Нольде 6, писали акт отречения. О незаконности царского отречения, конечно, не было и речи, - да, я думаю, они и сами еще не знали об этом. Отказ Михаила был мотивирован условно: 'Принял я твердое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего', выраженная учредительным собранием. Таким образом, форма правления все же оставалась открытым вопросом. Что касается временного правительства, тут было подчеркнуто отсутствие преемства власти от монарха, и Великий Князь лишь выражал просьбу о подчинении правительству, 'по почину Государственной думы возникшему и облеченному всей полнотой власти'. В этих двусмысленных выражениях заключалась маленькая уступка Родзянке: ни 'почина' Думы, как учреждения, ни тем более 'облечения' ... не было' xiv.
      
      В. Д. Набоков: 'Я пришел на Миллионную, должно быть, в третьем часу. На лестнице дома ? 12 стоял караул Преображенского полка. ... На мой вопрос, зачем меня просили придти, кн. Львов сказал, что нужно составить акт отречения Михаила Александровича. Проект такого акта набросан Некрасовым, но он не закончен и не вполне удачен, - а так как все страшно устали и больше не в состоянии думать, не спав всю ночь, то меня и просят заняться этой работой. Тут же он передал мне черновик Некрасова, сохранившийся до настоящего времени в моих бумагах, вместе с окончательно установленным текстом. ... Я тотчас же остановился на мысли попросить содействие такого тонкого и осторожного специалиста по государственному праву, как бар. Б. Э. Нольде. С согласия кн. Львова, я позвонил к нему, он оказался поблизости, в Министерстве иностранных дел, и пришел через 1/41/4 часа. Нас поместили в комнате дочери кн. Путятина. К нам же присоединился В. В. Шульгин. Текст отречения и был составлен нами втроем, с сильным видоизменением некрасовского черновика. Чтобы покончить с внешней историей составления, скажу, что после окончания нашей работы, составленный текст был мною переписан и через Матвеева представлен Великому Князю. Изменения, им предложенные (и принятые), заключались в том, что было сделано (первоначально отсутствовавшее) указание на Бога и в обращении к населению словом 'прошу' было заменено проектированное нами 'повелеваю'. Вследствие таких изменений, мне пришлось еще раз переписать исторический документ. В это время было около шести часов вечера. Приехал М. В. Родзянко. Вошел и Вел. Князь, который при нас подписал документ. Он держался несколько смущенно - как-то сконфуженно. Я не сомневаюсь, что ему было очень тяжело, но самообладание он сохранял полное, и я, признаться, не думал, чтоб он вполне отдавал себе отчет в важности и значении совершаемого акта. Перед тем, как разойтись, он и М. В. Родзянко обнялись и поцеловались, причем Родзянко назвал его благороднейшим человеком.
      
      Для того, чтобы найти правильную форму для акта об отречении, надо было предварительно решить ряд преюдициальных вопросов. Из них первым являлся вопрос, связанный с внешней формой акта. Надо ли было считать, что в момент его написания Михаил Александрович уже был Императором, и что акт является таким же актом отречения, как и документ, подписанный Николаем II? Но, во-первых, в случае решения вопроса в положительном смысле, отречение Михаила могло вызвать такие же сомнения относительно прав других членов Императорской Фамилии, какие, в сущности, вытекали и из отречения Николая II. С другой стороны, этим санкционировалось бы неверное предположение Николая II, будто он вправе был сделать Михаила Императором. Таким образом, мы пришли к выводу, что создавшееся положение должно быть трактуемо так: Михаил отказывается от принятия верховной власти. К этому, собственно, должно было свестись юридически ценное содержание акта. Но по условиям момента, казалось необходимым, не ограничиваясь его отрицательной стороной, воспользоваться этим актом для того, чтобы - в глазах той части населения, для которой он мог иметь серьезное нравственное значение - торжественно подкрепить полноту власти вр. правительства и преемственную связь его с Госуд. думой. Это и было сделано в словах 'вр. правительству, по почину Государственной думы возникшему и облеченному всей полнотой власти'. Первая часть формулы дана Шульгиным, другая мною. Опять-таки, с юридической точки зрения можно возразить, что Михаил Александрович, не принимая верховной власти, не мог давать никаких обязательных и связывающих указаний насчет пределов и существа власти вр. правительства. Но, повторяю, мы в данном случае не видели центра тяжести в юридической силе формулы, а только в ее нравственно-политическом значении. И нельзя не отметить, что акт об отказе от Престола, подписанный Михаилом, был единственным актом, определившим объем власти вр. правительства и вместе с тем разрешившим вопрос о формах его функционирования, - в частности (и главным образом) вопрос о дальнейшей деятельности законодательных учреждений. Как известно, в первой декларации вр. правительства оно говорило о себе, как о 'кабинете', и образование этого кабинета рассматривалось как 'более прочное устройство исполнительной власти'. Очевидно, при составлении этой декларации было еще неясно, какие очертания примет временный государственный строй. С момента акта отказа считалось установленным, что вр. правительству принадлежит в полном объеме и законодательная власть. Между тем еще накануне в составе вр. правительства поднимался (по словам Б. Э. Нольде) вопрос об издании законов и принятии финансовых мер в порядке ст. 87 осн. зак. Может показаться странным, что я так подробно останавливаюсь на содержании акта об отказе. Могут сказать, что акт этот не произвел большого впечатления на население, что он был скоро забыт, заслонен событиями. Может быть, это и так. Но все же несомненно, что с более общей исторической точки зрения акт 3 марта имел очень большое значение, что он является именно историческим актом, и что значение его, может быть, еще скажется в будущем' xv.
      
      И. П. Якобий: 'Невозможно, конечно, допустить мысль, чтобы это родившееся из-под пера трех редакторов нагромождение юридических и логических нелепостей - было результатом простого невежества. Самая научная квалификация, по крайней мере двух из трех составителей, устраняет подобное предположение, да и главный автор документа Набоков в своих воспоминаниях очень настаивает на тщательности, с которой он был продуман. В чем заключается смысл акта? Ведь было совершенно очевидно, что учредительное собрание, созванное под давлением правительства государственного переворота, никогда не признает прав Великого Князя. Итак, его условный отказ был, в действительности, замаскированным отречением. Но для чего гг. Набокову, Нольде, Шульгину и их хозяевам нужен был этот лицемерный обман? Цель здесь совершенно ясна: если бы Великий Князь Михаил Александрович, или точнее Император Михаил II, формально отрекся от Престола, то, согласно Основным Государственным законам, право на Престол автоматически перешло бы к следующему по старшинству Представителю Императорского Дома; отрекись и он, право это переходило бы последовательно к другим представителям Династии, и среди них могло оказаться лицо менее покладистое, чем Великий Князь Михаил Александрович. Этого ни в коем случае допустить не хотели. Нужно было, по указу Якова Шифа и КоКо, положить вообще конец Монархии в России, и потому одного отречения Великого Князя Михаила Александровича было недостаточно. Но, не отрекаясь от Престола, а лишь временно отказываясь от 'восприятия' верховной власти, Великий Князь парализовал на неопределенный срок всякую возможность не только реставрации, но хотя бы предъявления другим лицом права на Престол, который вакантным еще не мог почитаться. С другой стороны в акте заключалось указание на недействительность существующих основных законов - что превышало права не только Великого Князя, но и царствующего Монарха, - и впервые признавалась законная власть самозванного временного правительства. Не следует, действительно, забывать, что официально до сих пор шла речь об ответственном министерстве, и что первый его председатель, кн. Львов, был назначен Высочайшим указом. Об этом в акте Великого Князя нет ни слова; под эгидой Члена Царствующего Дома законное все же Правительство Львова превращается в революционное; цепь Престолонаследия прерывается, основные законы отменяются, и самый акт, подписанный Великим Князем, является свидетельством о смерти Императорской России. Кому это было нужно? Чье приказание исполняли наемные перья, написавшие этот преступный документ? Как мог согласиться на него Великий Князь Михаил Александрович?' xvi
      
      Думается, что решающим аргументом для Великого Князя послужила неприкрытая угроза. Полковник Б. Никитин, заведовавший тогда контрразведкой, из беседы с Михаилом Александровичем вынес буквально следующее: '...Родзянко, кн. Львов и все остальные стремились добиться его отказа от Престола, указывая, что в противном случае все офицеры и члены Дома Романовых будут немедленно вырезаны в Петрограде' xvii. Подтверждение этому находим в словах Родзянко: 'Для нас было совершенно ясно, что Великий Князь процарствовал бы всего несколько часов, и немедленно произошло бы огромное кровопролитие в стенах столицы, которое положило бы начало общегражданской войне. Для нас было ясно, что Великий Князь был бы немедленно убит и с ним все сторонники его, ибо верных войск уже тогда в своем распоряжении он не имел и поэтому на вооруженную силу опереться бы не мог. Великий Князь Михаил Александрович поставил мне ребром вопрос, могу ли я ему гарантировать жизнь, если он примет Престол, и я должен был ему ответить отрицательно' xviii.
      
      А. Ф. Керенский: 'Акт отречения Михаила Александровича мы решили обставить всеми гарантиями, но так, чтобы отречение носило свободный характер' xix.
      
      ***
      
      Оба акта были опубликованы одновременно 5.3.1917 в 'Вестнике временного правительства'.
      
      'После известия об отказе Михаила Александровича, - писал генерал-майор Д. Н. Дубенский, - не только среди лиц, окружавших Государя, но и среди всей Ставки не было уже почти никаких надежд на то, что Россия сможет вести войну и продолжать сколько-нибудь правильную государственную жизнь. Надежда, что 'учредительное собрание' будет правильно созвано и утвердит Царем Михаила Александровича, была очень слаба и в нее почти никто не верил. Прав был К. Д. Нилов, говоря, что Михаил Александрович не удержится и за сим наступит всеобщий развал' xx.
      
      А вот как оценивал воздействие актов отречения на народ кн. С. Е. Трубецкой: 'Когда Государь отрекся от Престола в пользу Великого Князя Михаила Александровича, отречение это не было еще отказом от монархии. Более того, мне кажется, что защита монархического принципа при восшествии на Престол Михаила Александровича была бы легче, чем защита его при Государе, если бы он не отрекся от Престола. Революционной пропаганде удалось сильно подорвать престиж Государыни Александры Феодоровны и, отчасти, самого Государя, но это были, скорее, удары по их личному престижу, а не по престижу самой Царской Власти. ... Конечно, отречение Государя не только за себя, но и за своего сына было явно противозаконно, и, при отречении Государя, законные права на Престол переходили к Великому Князю Алексею Николаевичу. Но строгий легитимизм мало свойственен русскому народу, и переход власти от Государя к его брату не показался бы незаконным широким массам населения. В сущности, дело было в том, чтобы Михаил Александрович немедленно принял передаваемую ему Императорскую Корону. Он этого не сделал. Бог ему судья, но его отречение по своим последствиям было куда более грозно, чем отречение Государя, - это был уже отказ от монархического принципа 7. Отказаться от восшествия на Престол Михаил Александрович имел законное право (имел ли он на это нравственное право - другой вопрос!), но в своем акте отречения он, совершенно беззаконно, не передал Российской Императорской Короны законному преемнику, а отдал ее... Учредительному собранию. Это было ужасно! Отречение Государя Императора наша армия пережила сравнительно спокойно, но отречение Михаила Александровича, отказ от монархического принципа вообще - произвел на нее ошеломляющее впечатление: основной стержень был вынут из русской государственной жизни; короткое время, по силе инерции, все оставалось как будто на месте, но скоро все развалилось. ... С этого времени на пути революции уже не было серьезных преград. Не за что было зацепиться элементам порядка и традиции. Все переходило в состояние безформенности и разложения. Россия погружалась в засасывающее болото грязной и кровавой революции' xxi.
      
      В. Д. Набоков (1918): 'Наши Основные законы не предусматривали возможности отречения Царствующего Императора и не устанавливали никаких правил, касающихся Престолонаследия в этом случае. Но, разумеется, никакие законы не могут устранить или лишить значения самый факт отречения, или помешать ему. Это есть именно факт, с которым должны быть связаны известные юридические последствия... И так как, при таком молчании Основных законов, отречение имеет то же самое значение, как смерть, то очевидно, что и последствия его должны быть те же, т. е. - Престол переходит к законному Наследнику. Отрекаться можно только за самого себя. Лишать Престола то лицо, которое по закону имеет на него право, - будь то лицо совершеннолетний или несовершеннолетний, - отрекающийся Император не имеет права. Престол Российский - не частная собственность, не вотчина Императора, которой он может распоряжаться по своему произволу. Основываться на предполагаемом согласии Наследника также нет возможности, раз этому Наследнику не было еще полных 13-ти лет. Во всяком случае, даже если бы это согласие было категорически выражено, оно подлежало бы оспариванию, здесь же его и в помине не было. Поэтому передача Престола Михаилу была актом незаконным. Никакого юридического титула для Михаила она не создавала. Единственный законный исход заключался бы в том, чтобы последовать тому же порядку, какой имел бы место, если бы умер Николай II. Наследник сделался бы Императором, а Михаил - регентом. ... Несомненно, что Николай II сам (едва ли сознательно) сделал наибольшее для того, чтобы затруднить и запутать создавшееся положение. ... Принятие Михаилом Престола было бы, таким образом, как выражаются юристы, ab initio vitiosum, с самого начала порочным' xxii.
      
      Н. Корево, сенатор (1922): 'В марте 1917 года преемство Верховной Императорской Власти было прервано. Под давлением революционного насилия, которому были чужды широкие народные массы, и под гнетом военной измены, состоялся 2 марта (3 часа дня) акт, в котором Государь Император Николай Александрович, желая избегнуть гражданской войны в тяжелую эпоху войны с врагом внешним отрекся от Престола и сложил с себя Верховную Власть. Акт 2 марта имеет вид телеграммы в Ставку, начальнику Штаба. Как указано выше, Основные Законы не содержат правила, которое говорило бы о праве самого Императора на отречение. Если же и признать это право за Царствующим Императором в порядке толкования закона самим Императором, то прецептивные законы о наследии Престола допускают лишь отречение за себя, а не за Наследника. Между тем, минуя законного, объявленного в Манифесте 30 июля 1904 года Наследника Престола, малолетнего Цесаревича Алексея Николаевича, Государь Император передал Престол брату, Великому Князю Михаилу Александровичу, не удостоверясь в его на то согласии.
      
      По Основным Законам Империи Великий Князь Михаил Александрович мог стать Наследником Престола только в случае смерти Цесаревича Алексея Николаевича или в случае самостоятельного и личного отречения Цесаревича от права на Престол, которое могло бы состояться лишь по достижении им совершеннолетия (т.е. 16 лет). Восшедший, в силу акта 2 марта, на Престол Великий Князь Михаил Александрович, хотя и отказался 3 марта 1917 года от восприятия Верховной Власти, впредь до установления в учредительном собрании образа правления и новых основных законов Государства Российского, но от Престола expressis verbis не отказался, признал за собою непосредственное, помимо Законного Наследника, право на преемство Престола и дал санкцию на созыв учредительного собрания.
      
      Согласие Михаила Александровича восприять Верховную Власть лишь в случае, если такова будет выраженная учредительным собранием воля народа, и, следовательно, отказ от немедленного, сопряженного со вступлением на Престол, как того требует статья 53, восприятия Верховной Власти, - является также полным нарушением Основных Законов. Став Императором, Михаил Александрович имел право отречься от права на Престол, если признать это право за ним, так же, как мы признали его за Императором Николаем II; в качестве же Великого Князя (а не Императора), Михаил Александрович уже не мог осуществить отречения, ибо после трех часов дня 2 марта некому было утверждать и обращать в закон его отречение. Он мог отказаться восприять Престол и требовать восстановления прав на Престол Цесаревича Алексея Николаевича. Но, признавая право Императора Николая II отречься не только за себя, но и за сына, и передать Престол ему, Михаилу Александровичу, он не имел права, не отрекаясь, в качестве Императора, от Престола, отказываться лишь от восприятия Верховной Власти, с передачей ее временному правительству. Подписание им Акта, столь резко нарушающего Основные Законы, объясняется тем же революционным насилием и тою же изменою, какие накануне вызвали Акт 2 марта.
      
      Эти Акты революционного времени имели для дальнейших судеб России решительное и первостепенное значение. Являя полное нарушение учрежденного Основными Государственными Законами порядка, они не могут быть рассматриваемы легитимистом иначе, как с точки зрения свершившегося факта. Силою факта же, еще до переворота в октябре 1917 года, сметено было то временное правительство, по почину Государственной думы возникшее, коему подчиниться призывал Великий Князь Михаил Александрович и, в Приказе по армии, 8 марта 1917 года ? 311, отрекшийся Император; установилось новое временное правительство, в котором из членов первого осталось очень мало лиц. Утратилось, таким образом, и преемство революционного временного правительства. Сметено было затем и учредительное собрание, и возник факт Российской социалистической федеративной советской республики.
      
      Для возвращения Государства Российского к законной жизни следует вернуться на законную почву и, отринув появившиеся под насилием революции противные Основным Законам и неправильно именуемые манифестами акты и документы, восстановить законное преемство Законной Верховной Власти, чтобы с нею во главе, под сению Церкви Православной, Россия могла, предав всепрощающему забвению события последних лет, возобновить то быстрое шествие по пути внутреннего прогресса и внешнего могущества, которое пугало наших явных и тайных врагов и которое, им на пользу, пресекла развалившая нашу Родину революция' xxiii.
      
      М. В. Зызыкин (1924): 'Когда Император Николай II 2 марта 1917 г. отрекся за себя от Престола, то акт этот юридической квалификации не подлежит и может быть принят только как факт в результате революционного насилия. ... Так как право на наследование Престола вытекает из закона и есть право публичное, то есть прежде всего обязанность, то никто, и в том числе Царствующий Император, не может существующих уже прав отнять, и таковое его волеизъявление юридически не действительно; таким образом, отречение Государя Императора Николая II за своего сына Вел. Кн. Цесаревича Алексея ни одним юристом не будет признано действительным юридически. ... Отречение за него было бы недействительно и в том случае, если бы происходило не при революционном насилии, а путем свободного волеизъявления, без всякого давления. Великий Князь Алексей Николаевич мог отречься только по достижении совершеннолетия в 16 лет. До его совершеннолетия управление государством в силу ст. 45 Основных Законов должно было перейти к ближнему к наследию Престола из совершеннолетних обоего пола родственников малолетнего Императора, то есть к Вел. Кн. Михаилу Александровичу. Последний также сделался жертвой революционного вымогательства, а малолетний Великий Князь Алексей Николаевич был пленен вместе с своими родителями так называемым временным правительством. Осуществить свои права на Престол, как подобает посредством Манифеста, в таковых обстоятельствах он не мог.
      
      Великий Князь Михаил Александрович издал так называемый Манифест. ... Предположим, что это акт свободного волеизъявления; как тогда надо определять его юридическую силу? Вел. Кн. Михаил Александрович отказался сделаться Императором, но не в виду того, что он не имел права вступить на Престол при наличности в живых Великого Князя Алексея Николаевича, несмотря на таковую волю Императора Николая II; он не заявил и того, что он считает себя обязанным настаивать на правах Великого Князя Алексея на Престол, а себя считать лишь Правителем Государства. Он, напротив, заявил, что готов принять Престол, но не в силу Основных Законов, от чего он expresis verbis отказался, а в силу права революции, выраженного через учредительное собрание по известной четыреххвостке. Если бы даже таковое собрание состоялось и, установивши новый образ правления, избрало бы его Государем, то Великий Князь Михаил Александрович вступил бы уже не на Трон своих предков Божьей Милостью, а на волею народа созданный трон по избранию от воли народа; вместе с тем это было бы упразднением православно-легитимного принципа Основных Законов, построенных на монархическом суверенитете. Признание права за учредительным собранием устанавливать образ правления есть отказ от монархического суверенитета и устроение политической формы правления на народном суверенитете, то есть на 'многомятежном человечества хотении'. Этим он упразднил бы все традиции предшествующей истории и продолжил бы ее на радикально противоположном принципе в европейском демократически-эгалитарном стиле. В качестве совершеннолетнего Наследника Престола, Великий Князь Михаил Александрович мог вступить в управление по легитимному принципу лишь как Правитель Государства при несовершеннолетнем Императоре и требовать малолетнему Императору присяги. Он этого не сделал, прин-ципиально отвергши обязательность Основных Законов и признал революционное право. Если некоторые говорят, что с его стороны не было отказа от Престола expresis verbis, а только условный отказ, то, правда - лишь то, что он не отказывался получить власть от учредительного собрания на основе народного суверенитета, устанавливающего новую форму правления - но тем самым он expresis verbis отказался не только от Престола, но даже не признал его больше существующим de jure. В качестве Наследника, он сам призывал всех граждан признать новое революционное право; но он не имел компетенции приглашать к повиновению самочинному органу, по самочинной противозаконной инициативе Государственной думы возникшему, и предоставлять учредительному собранию устанавливать новую форму правления; все заявления этого 'Манифеста' юридически ничтожны. Если бы таковой акт исходил даже от Царствующего Императора, то и тогда явилась бы необходимость признать, что Император сам отказывается занимать возложенный им на себя подвиг, и Престол Основных Законов вакантен.
      
      Вел. Кн. Михаил Александрович, отказавшись вступить в управление государством, хотя бы в качестве правителя, expresis verbis отказавшись не только от Престола, существующего, как государственное учреждение, но, отвергши даже действие Осн. Законов, которые могли бы призвать его к наследованию Престола, - совершил только акт, в котором высказал ни для кого не обязательные свои личные мнения и отречение, устраняя себя от наследования по Осн. Законам, юридически в его глаза несуществующим, несмотря на ранее принесенную им в качестве Великого Князя в день своего совершеннолетия присягу верности постановлениям Осн. Зак. о наследии Престола и порядку Фамильного Учреждения.
      
      Все его заявления в Манифесте, в том числе и признание так называемого временного правительства, юридически ничтожны, кроме явного отречения за себя от Престола. Г. Корево говорит, что это отречение некому было обратить в закон, и что до обращения в закон отречения нет. Но допустимость отречения исходит из того, что нельзя человека насильно заставить принять подвиг власти. Допустим, что на лицо - пробел закона, не предусмотревшего отречения, когда Императора нет (так было здесь, ибо в 3 ч. дня 2 марта 1917 г. Император Николай II отказался быть носителем верховной власти). Как же надо было бы восполнить пробел? В виду того, что центр тяжести отречения - в отсутствии воли занимать Престол у призываемого на Престол лица, надо признать, что, раз воля явно выражена, а органа, констатирующего этот факт нет, то надо иным способом удостовериться в наличности воли к отречению. Кроме того, Основной Закон не может призывать к престолонаследию лиц, отвергающих тот принцип, на котором они основаны. Для чего же иначе он обязывает всех Членов Императорского Дома в день совершеннолетия приносить присягу верности не только Царствующему Государю, но и правилам порядка престолонаследия и порядку Фамильного Учреждения?' xxiv
      
      И. А. Ильин: '...В первом отречении от Престола и во втором отказе немедленно приять власть - было столько живого патриотизма, опасения вызвать гражданскую войну на фронте и в тылу, столько царственного безкорыстия, скромности в учете своих личных сил и христианского приятия своей трагической судьбы ('день Иова многострадального' - был днем рождения Государя, о чем сам Государь часто вспоминал), что язык не повертывается сказать слово суда или упрека. ...
      
      В действительности дело обстояло так, что и Государь и Великий Князь отреклись не просто от 'права' на Престол, но от своей, религиозно освященной, монархической и династической обязанности блюсти Престол, властно править, спасать свой народ в час величайшей опасности и возвращать его на путь верности, ответственности и повиновения своему законному Государю. Нам трудно ныне понять, что двум последним Государям нашей правящей Династии - Николаю Второму и Михаилу Второму - никто из их окружения (военного или штатского) не сказал в виде верноподданнического совета, что у них в силу русских Основных Законов, коим они присягали и кои составляют самый основной и строгий строй монархического государства - нет права на отречение от Престола в час великой национальной опасности и при совершенной необезпеченности в дальнейшем наследовании. Объяснить отсутствие такого совета изменою, утомлением, растерянностью людей можно. Но этих объяснений мало: в глубине событий за всем этим скрывается и открывается отсутствие крепкого и верного монархического правосознания - в высших кругах армии и бюрократии. Если была измена, то Государь был вправе уволить изменников и призвать верных; и дальнейшая гражданская война показала, что такие верные имелись и что они пошли бы на все. Но те, кто советовали Государю и Михаилу Александровичу отречься, должны были знать и понимать, что они действуют уже не как монархисты, а как республиканцы.
      
      И вот состоялось личное решение Государя: он отрекся за себя и за Наследника. Быть членом Династии значит иметь не только субъективное право на Трон (в законном порядке), а священную обязанность спасать и вести свой народ, и для этого приводить его к чувству ответственности, к чувству ранга, к законному повиновению. Династическое звание есть призвание к власти и обязательство служить властью. Одна из аксиом правосознания состоит вообще в том, что от публично-правовых обязанностей одностороннее отречение самого обязанного невозможно; именно эта аксиома и признана в Российских Основных Законах. В труднейшие часы исторической жизни Монарх блюдет свою власть и властью ищет национального спасения. Вспомним Петра Великого в часы стрелецких бунтов; или в то время, когда 'внезапно Карл поворотил и перенес войну в Украйну'; или во время Прутского сидения и несчастия. Вспомним Императора Николая I, шествующего по улицам Петербурга навстречу восставшим декабристам... Отрекся ли бы от власти Царь Алексей Михайлович во время разинского восстания? Отрекся ли бы Петр Великий, уступая бунту стрельцов? Императрица Екатерина во время пугачевского восстания? Император Александр III при каких бы то ни было обстоятельствах?
      
      Но за последние десятилетия уверенное и властное самочувствие Российской правящей Династии как будто бы поколебалось. Быть может, революционный напор ослабил у нее веру в свое призвание, поколебал в ней волю к власти и веру в силу Царского звания; как будто бы ослабело чувство, что Престол обязывает, что Престол и верность ему суть начала национально-спасительные и что каждый член Династии может стать однажды органом этого спасения и должен готовить себя к этому судьбоносному часу, спасая свою жизнь не из робости, а в уверенности, что законное преемство Трона должно быть во что бы то ни стало обезпечено.
      
      Вот откуда это историческое событие: Династия в лице двух Государей не стала напрягать энергию своей воли и власти, и отошла от Престола и решила не бороться за него. Она выбрала путь непротивления и, страшно сказать, пошла на смерть для того, чтобы не вызывать гражданской войны, которую пришлось вести одному народу без Царя и не за Царя...
      
      Когда созерцаешь эту живую трагедию нашей Династии, то сердце останавливается и говорить о ней становится трудно. Только молча, про себя, вспоминаешь слова Писания: 'яко овча на заклание ведеся и яко агнец непорочен прямо стригущего его безгласен'...
      
      Все это есть не осуждение и не обвинение; но лишь признание юридической, исторической и религиозной правды. Народ был освобожден от присяги и предоставлен на волю своих соблазнителей. В открытую дверь хлынул поток окаяннейшего в истории напористого соблазна, и те, которые вливали этот соблазн, желали власти над Россией во что бы то ни стало. Они готовы были проиграть великую войну, править террором, ограбить всех и истребить правящую Династию; не за какую-либо 'вину', а для того, чтобы погасить в стране окончательно всякое монархическое правосознание. Грядущая история покажет, удалось им это или нет' xxv.
      
      Л. Болотин (1997): 'Прямой смысл слов акта передачи Верховной Власти нигде не свидетельствует об умалении начал Самодержавия. Очевидно, что Государь по-прежнему надеялся, что коренная совесть народа Российского проснется в дни смертельных испытаний, как уже было в 865, 1547 или 1613 годах. То есть даже в своем последнем государственном акте он остался верен принципу Самодержавия, насколько хватало его человеческих сил' xxvi.
      
      
      
      --------------------------------------------------------------------------------
      
      1 Накануне вечером, после 'нервного обмена мыслей' Милюкова, Керенского и Некрасова, по свидетельству первого, они 'согласились, что будет высказано при свидании только два мнения: Керенского и мое (Милюкова - - С. Ф.) - - и затем мы предоставим выбор Великому Князю. При этом было условлено, что, каково бы ни было его решение, другая сторона не будет мешать и не войдет в правительство' (Милюков П. Н. Воспоминания. Т. 2. С. 271). 'После краткой дискуссии по моей инициативе было решено предоставить Милюкову столько времени для изложения его взглядов Великому Князю, сколько он сочтет необходимым' (Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. М., 1993. С. 151).
      
      2 Вместо него был Лебедев. - - С. Ф.
      
      3 М. А. Караулов и П. В. Годнев. - - С. Ф.
      
      4 А. С. Матвеев. По словам В. Д. Набокова, он был сторонником отречения, а Великий Князь ему 'очень доверял'. Отрывки из его дневника этого периода см.: The Russian Provisional Government, 1917. Documents. Vol. 1. Stanford. 1961. - - С. Ф.
      
      5 Верные политике изоляции Великого Князя Михаила от 'опасных влияний', временщики-масоны даже телеграмму брата не доставили ему (Кобылин В. Император Николай II и генерал-адъютант М. В. Алексеев. С. 372). - - С. Ф.
      
      6 Оба - - и В. Д. Набоков (1869-1922), и барон Б. Э. Нольде (1876-1948) - - были не только юристами и кадетами, но и масонами. - - С. Ф.
      
      7 Видимо, это чувствовал и Император Николай II, когда, узнав об отречении брата, записал в дневнике: '3-го марта. Пятница. ... В 8.20 прибыл в Могилев. ... В 91/2 перебрался в дом. Алексеев пришел с последними известиями от Родзянко. Оказывается Миша отрекся. Его манифест кончается четыреххвосткой для выборов через 6 месяцев Учредительного собрания. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!' (Дневники Императора Николая II. М., 1991. С. 625). Этот же мотив звучит в его беседе с Вел. Кн. Александром Михайловичем, прибывшим в Ставку с Императрицей-Матерью 4.3.1917: 'Его спокойствие свидетельствовало о том, что он твердо верил в правильность принятого им решения, хотя и упрекал своего брата Михаила Александровича за то, что он своим отречением оставил Россию без Императора. 'Миша не должен был этого делать, - - наставительно закончил он. - - Удивляюсь, кто дал ему такой странный совет' (Вел. Кн. Александр Михайлович. Книга воспоминаний. С. 227).
      
      i Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки // Русское возрождение. Нью-Йорк; Париж. 1991. ? 55-56. С. 289-290.
      
      ii Катков Г. М. Февральская революция. Париж, 1984. С. 341. Со слов генерала Рузского, сказанных Вел. Кн. Андрею Владимировичу.
      
      iii Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. Мемуары. М., 1993. С. 149-150.
      
      iv Милюков П. Н. Воспоминания. Т. 2. М., 1990. С. 271, 274.
      
      v Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки. С. 262-263.
      
      vi Катков Г. М. Февральская революция. С. 393.
      
      vii Шульгин В. В. Дни. 1920. М., 1989. С. 265.
      
      viii Иоффе Г. З. Крах Российской монархической контрреволюции. М., 1977. С. 57-58.
      
      ix Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. С. 150.
      
      x Милюков П. Н. Воспоминания. Т. 2. С. 271-273.
      
      xi Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. С. 151.
      
      xii Палеолог М. Царская Россия накануне революции. М., 1991. С. 363-365.
      
      xiii Шульгин В. В. Дни. 1920. С. 271-272, 274-280.
      
      xiv Милюков П. Н. Воспоминания. Т. 2. С. 274.
      
      xv Набоков В. Д. Временное правительство. С. 17-18, 20-22.
      
      xvi Якобий И. П. Император Николай II и революция. Таллин, 1938. С. 194-196.
      

    Связаться с программистом сайта.

    Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
    О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

    Как попасть в этoт список

    Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"