Он был типичный житель юго-восточной Азии, тот вьетнамец. Низкорослый, в пределах метра шестидесяти, худой до подскульной впалости щёк, цвет лица особой индо-китайской смуглости. Возраст (лет пятьдесят с хвостиком), правда, несколько великоват для обычного вьетнамского торговца ширпотребом, нередко встречающихся в первый послесоветский 1992 год на московских толкучках. Он появился со своими двумя вместительными сумками туго набитыми товаром на стихийном мини-рынке, возле конечной станции метро в разгар лета, погожим будним предвечерием. И если вьетнамцы тогда в Москве были не редкостью, то сравнительно дешевый ширпотреб, пока ещё, дефицитнейшим дефицитом. Потому не экзотическая внешность гостя столицы, а содержание его сумок сразу привлекло всеобщее внимание. Не успел он расположиться - осторожно, скромно, словно норовя затеряться в гуще прочего торгующего люда, так, чтобы никого не задеть, никому не помешать, всем этим недружелюбно косящимся на него местным коллегам - как был обступлен, обложен со всех сторон спрашивающими, пробующими на ощупь, прикидывающими по длине и ширине...
Вьетнамец споро сбывал товар: одна из его сумок худела на глазах, и вот-вот должен был настать черёд второй. Данное обстоятельство не могло не вызвать откровенную или скрываемую зависть большей части прочих торговцев, ибо "толкучка" была невелика и буквально отовсюду можно было наблюдать за успешной торговлей пришельца. Тем более, никто больше: ни бабки, предлагающие всякие соленья, варенья, пучки укропа, петрушки, лука... ни подозрительный, неопрятный мужик, выставивший прямо на разогретый асфальт бутылки "Пшеничной", ни самого различного вида женщины, - от приятных, холёных горожанок, до зачуханных привокзальных кочевниц , предлагающие всевозможные кофточки, свитера, помаду, духи, галантерею... ни долговязый интеллигент в очках, разложивший на складном столике несколько видов импортных сигарет, ни толстый перепродавец разнообразной консервированной продукции также заграничного происхождения, то бишь гуманитарной помощи... Никто за многие часы не имел, пожалуй, и десятой доли того успеха, той прибыли, которую их удачливый коллега из Вьетнама "сделал" в какие-то полчаса-час. Уж очень дёшево продавал он свои джинсы. Что такое восемьсот сорок рублей для июля девяносто второго года, когда в так называемых "комках" несомненно, более качественные, но внешне почти неотличимые западные джинсы дешевле двух тысяч не тянули. А какая разница неприхотливому постсоветскому человеку, что сшиты эти практичные и вечно модные пастушьи штаны бог знает где.
Пожалуй, лишь двое кавказцев, хозяев втиснувшегося здесь же рядом с киосками "Союзпечати" и "Звукозаписи", коммерческой палатки, с витриной уставленной в основном заграничным спиртным, смотрели на всю творящуюся перед их глазами торговлю с равнодушным пренебрежением. Казалось, всё это их совершенно не интересует, как для крупного зверя не интересны мелкие мошки.
Тем временем двое молодых людей - один коренастый с борцовской шеей и рябым плебейским лицом, в чёрной бейсболке, клетчатой рубахе и коричневых слаксах, второй, высокий, стройный, весь белый (и одеждой и волосами), кроме тёмных очков - улучили момент, протиснулись к вьетнамцу, как-то оттерев всех покупателей, будто их было не двое, а много больше. Блондин в очках, наклонившись, что-то сказал чуть не в ухо торговцу. Лицо вьетнамца сразу изменилось, выражая беспомощность и испуг.
- Предлагает продать весь оставшийся товар оптом,- предположил наиболее вероятное долговязый продавец сигарет.
- По дешёвке, не больше чем по пятьсот ре, наверное, даёт, а сами потом куска по полтора толкнут,- тут же домыслил толстый "гуманитарий", и, усмехнувшись, добавил.- А тот-то, чурка, будто не врубится, головой мотает, моя твоя не понимай.
- Время тянет, надеется, что милиция объявится,- Долговязый скорбно улыбнулся наивности вьетнамца.
Один потенциальный покупатель из недогадливых, не уразумевший происходящего, попытался протиснуться, выяснить цену, пощупать товар... Плебей так глянул на него из-под твёрдого козырька бейсболки, сказав что-то соответствующее, после чего настырность мужичонки сразу улетучилась, и он счёл за благо безоглядно ретироваться. Это сильно подействовало на прочих колеблющихся, всё ещё не отходивших от торговца, кто не до конца осознал, что больше не будут проданы ни одни джинсы - все торопливо разошлись.
- Да отдай, старик, ты им эти чёртовы джинсы,- в неслышимом никому, кроме стоящего рядом Толстого, шёпоте Долговязого слышались нотки сочувствия,- здоровые ведь бугаи, всё равно отберут, ещё и покалечить могут.
- Запросто, это им что два пальца...- поддержал Толстый.
Блондин с каменным лицом минуты две что-то терпеливо втолковывал вьетнамцу. Наконец тот то ли уразумел, что от него хотят, то ли решил, что дальше разыгрывать непонимание тоже небезопасно, так или иначе, но он вдруг энергично замотал головой, явно в знак неприемлемости поступивших предложений. Белобрысый поднял голову от уха вьетнамца, рассыпая во все стороны зеркальные зайчики от очков, чуть заметно кивнул Плебею.
- Сейчас бить начнут,- прокомментировал кивок Долговязый, поправляя собственные очки, словно опасаясь, что они вдруг начнут искажать события на самом интересном месте.
Всё произошло настолько скоротечно, что вряд ли наблюдатели, коих вокруг нашлось немало, успели запечатлеть все детали. Белобрысый как свою подхватил сумку с ещё не проданным товаром, а вьетнамец на это не смог произнести ни единого звука, вернее проглотил крик о помощи, который, вне всякого сомнения, хотел издать при виде столь наглой конфискации. Плебей коротким прямым в зубы, пожалуй, даже не очень сильным, но что на боксёрском языке называется точным, до нутра потрясающим ударом запихнул, так и не услышанный никем возглас вьетнамца внутрь чахлой груди, одновременно повергнув его на пятую точку. Сидел несчастный торговец всего несколько секунд, как раз столько времени хватило Плебею, чтобы достать из внутреннего кармана азиата толстую пачку в целлофановом пакете - выручку за уже проданные джинсы. Ухватившись за шиворот, он одним рывком поставил легковесную жертву, с окрасившимися кровью уголками рта, и уже начавшую издавать какие-то нечленораздельные звуки, на ноги. Белобрысый, видимо его амплуа в первую очередь состояло в том, чтобы работать языком, напоследок снова что-то объяснил вьетнамцу, после чего Плебей ногой в крепкой кроссовке поддал ему под зад, развернув предварительно по направлению к станции метро.
"Профессионализм" рэкетиров произвёл на "аудиторию" сильное впечатление, на толкучке вроде бы даже стало тише, все как будто замерли... Толстый обрёл дар речи лишь тогда, когда побитый, ограбленный маленький старик в обвисших брюках, беззвучно плачущий окровавленным ртом, шатко доплёлся до станции, а "братки" скоро, но без суеты дошли до белых "Жигулей", развёрнутых неподалёку в сторону окружной автомагистрали:
- Во дают, лихо работают ребятишки!
- Ммда,- неопределённо промычал в ответ Долговязый, который по всему, ещё не совсем оправился от шока.
Прочий торговый люд, тоже всё слышнее отзывался на случившееся.
- Ничиво, оклимаиться, подумаешь, раз по морде схлопотал. А что деньги с барахлом забрали, так и надо, не будут тут ездить, как к себе домой, да ещё и за место не заплатил,- скрипучим голосом высказал своё мнение неопрятный продавец "Пшеничной".
- Как это за место, а разве надоть!?
- Не боись бабка, с тебя не возьмут, они таких как ты не трогают,- успокоил старуху Скрипучий.
- Да бросьте вы... какое за место. Да за место он бы отстегнул. Они же его ощипать, как курицу хотели, им товар его нужен был, а не стольник этот,- вмешался Толстый.
- Да рази ж так-то можно, господи, жалко ведь, не молоденький уже,- причитала бабка.
- Старый, а чужой, вот и нечча... Ишь, башли какие загребли, неплохая работёнка, зачем на заводе хребтину гнуть,- явно завидовал Скрипучий
- И милиции-то как нарочно след простыл,- возмущалась приличного вида женщина с кофточками.
- Да они сейчас все заодно и шпана, и милиция...- продолжал просвещать коллег Толстый.
Лишь кавказцы в своей палатке оставались по-прежнему спокойны и безучастны. Как это они замечательно умеют делать: презрительно отключаться от всего окружающего, даже на чужой земле жить в своём племени, в своём языке, в своей истории... внушать страх. Они не сомневались, что их здесь никто не посмеет... потому что здесь всегда уважали тех, кого боялись.
Время к вечеру, солнышко грело, но уже не пекло. Толкучка по прежнему деловито гудела, нарастал, обрываясь, или затихал вдали шум приходящих и уходящих поездов метро - линия на конечном участке была открытой. Жизнь текла себе дальше, рассеянная на огромное количество микромиров, сосуществующих либо независимо друг от друга, либо пересекающихся, сталкивающихся...