Право каждого, кто прочтет мои записки, счесть изложенное в них опытом никудышного философа. Ну что ж, всякий из нас, кто стремится понять жизнь, не может не философствовать. Человек, вообще, - единственное из живых существ, обеспокоенное самим фактом своего существования. Отсюда и попытки его осмысления. А что до глубины и оригинальности, то я скажу так: мысли человеческие - есть нити, из которых соткана материя нашей жизни. И приглушенный фон ткани бытия, сотканный из мысли невзрачной, тоже играет свою немаловажную роль, оттеняя изящный узор, вытканный мыслью золотой. Поэтому на этих страницах я хотел бы выступить вовсе не в защиту собственного опуса, а за право человека жить в Нереальном.
Так сложилось, что право жить в нереальном почему-то никто правом не признает. И называют по разному: в лучшем случае - капризами, эксцентричным поведением, общественным эпатажем, но чаще всего - душевной болезнью. Поэтому проблема признания полноправия нереального зачастую сочетается с проблемой навешивания ярлыков. Людям легко надписать ярлык и прицепить его к чей-то жизни. Исключительно из-за удобства и добрых побуждений. Чтобы другие не мучались в догадках и сомнениях, а подошли, ознакомились, округлили глаза, вздернули брови или вытянули губы и пошли себе дальше. Сегодня можно говорить о сложившейся в мире целой культуре ярлыков, штампов и клише. Это объяснимо: ярлыки помогают быстрее ориентироваться в растущем хаосе. Вещей и понятий год от года становится так много, что без ярлыков не отыщешь дорогу к собственному дому. Хорошо, если на тебе самом висит яркий, хорошо заметный и легко читаемый ярлык. С его помощью легче вспомнить - кто ты сам таков, а после удачно проведенной самоидентификации, определить - в какой именно дом тебе следует возвращаться.
Нереальное есть, на самом деле, ни что иное, как субъективное переживание реального. Отсюда и вытекает, что жизнь в нереальном - самый актуальный, животрепещущий компонент нашей жизни. Во всяком случае, не менее реальный, чем ежедневно эксплуатируемые нами нижнее белье или пара туфель. Поэтому пребывание в сфере грез или фантазий, ввиду повседневности, повсеместности и поголовности, заслужило свое неизбежное наказание ярлыком. Но главная причина, порождающая проблему, в другом. Дело в том, что нереальность у каждого из нас своя, непохожая на нереальность соседа. Поэтому нас так часто раздражают чужие жизни, из-за этой самой непохожести, то есть, из-за явного намека на неравенство, которое мы выносим с таким превеликим трудом.
Жизнь в нереальном, и это понимает каждый, вовсе не нуждается в праве на существование, как не нуждаются в нем болезни, катастрофы, революции и любовь, которые нас в эту нашу нереальность и выкидывают! Будучи поверженным одной из перечисленных стихий, человеку уже не до чужих фантазий, которые, по сравнению с его переживаниями, кажутся назойливым и нездоровым бредом. Отсюда - раздражение, непонимание, нелюбовь, ненависть!
Поскольку я отношу все философские посылки в разряд фантазий, то прежде всего, я со всей ответственностью заявляю, что фантазии человеческие не менее важны для прогресса, чем, к примеру, законы естествознания. Еще в совсем недавнем прошлом в обществе циничном, воспринимавшим фантазии синонимом чего-то несерьезного и нереального, приходилось отстаивать их вполне реальное происхождение и право быть замеченными. В современном же обществе, в котором уже развились сильные тенденции циничности по отношению к самому цинизму, фантазии имеют, как минимум, такой же, если не больший вес и значимость для развития цивилизации, как и реальные события. Это завоевание коллективного разума кажется мне отрадным, ибо Фантазии или Нереальное есть ни что иное, как пока еще Неосуществленная Реальность. То есть, правдивое отличается от ложного только фактом осуществления.
Нильс Бор оценивал степень безумия научной идеи для признания ее правильности, а Архимед просил точку опоры, чтобы воплотить в реальность свои фантазии. И найди он эту точку, была бы доказана возможность осуществления самого нереального в истории человеческой мысли проекта по переворачиванию вселенной. Американцы же сумели доказать, что в двадцатом веке возможно сжечь целый город за гораздо меньшее время, чем требовалось в средние века для того, чтоб спалить один единственный дом. Всего несколько столетий понадобилось для того, чтобы мечта-фантазия Чингиз-хана стала равна реальности Трумена, нашедшего себе точку опоры в атомных разработках Оппенгеймера и Теллера. И нет сомнений, что в будущем кто-нибудь обязательно обнаружит точку опоры, которой так не хватало Архимеду.
Когда за спиной раздается: "Мир сошел с ума!" - это означает, что цивилизация проявляет все признаки здоровья и движется в правильном направлении развития. В мире нет понятий не от мира сего! И если мозг человека - продукт реальности, то продукт его мозга - такая же и никак не меньшая реальность. Взять, к примеру, Бога! Он есть продукт моего сознания, такой же реальный, как любая другая мысль, возникшая в моем мозгу. Почему? Да потому что всякое сущее, в том числе и моя мысль, имеет вполне конкретное обоснование своего появления. Носит ли это обоснование первопричинный, Божественный характер или приобретенный эволюционный, является ли оно следствием механистического акта или духовного прозрения, результат ли оно случайного сочетания событий или волевого решения - абсолютно неважно. Важен лишь факт преемственности или причинности, что есть отражение великой внутренней логики мира.
Подобное обоснование можно переложить и на фантазию. Если она возникла и существует, значит возникла и существует причина, ее вызвавшая. Игнорировать следствие - значит игнорировать причину, которая сама есть следствие ее пра-причины и так далее по нисходящей во времени к Первопричине - к Сотворению мира. Возникает вопрос: а что же было причиной Первопричины? Задумка Сотворения. А что тогда было причиной задумки? Неужели фантазия Бога? Если ответить - "Да", то мы уходим на новый виток, вопрошая: что побудило Бога фантазировать и так далее. В итоге мы неизбежно попадаем в тупик вечного безрезультатного и бессмысленного вращения, что противно человеческому разуму.
Значит, причиной задумки сотворения была не фантазия, а Сущность Бога. Бог не мог не сотворить мир, ибо только потому Он и Бог, что единственное Его предназначение - сотворять миры! То есть, нет и быть не может Бога без мира, а мира без Бога, во всяком случае для людей, которые сами есть продукт Творения. Таким образом мы приходим к выводу, что наши фантазии - есть фактический результат, имеющий длинную цепь обоснований, конец которой неминуемо приводит к сущности Бога.
Вот и получается, что право жить в Нереальном, то есть в мире собственных или заимствованных фантазий, получено нами от Бога и является ничем иным, как Его же инструментом бесконечно продолжающегося процесса Творения. Человеку же это право позволяет быть одновременно гражданином обоих миров - Объективного и Субъективного, а также обеспечивает безпрепятственный проезд из Настоящего в Прошлое и Будущее.
Я допускаю, что мои рассуждения способны кого-то смутить, а кого-то побудить начать раскопки в закромах собственного сознания - в бесплодной, а главное, совершенно никчемной попытке отделить зерна истины от плевел фантазии. Тогда я позволю себе напомнить, что, если поверить одному из ярлыков, называющему жизнь вечным поиском истины, то уже само слово вечный намекает на то, что либо истина недостижима, либо она и вовсе не существует - что во временных масштабах единичной человеческой жизни, одно и то же.
Посему, уважаемый читатель, если что-либо из прочитанного покажется совсем уж нереальным, не торопись с поспешными суждениями. Задумайся - о какой истине или лже-истине может идти речь в метафизических переживаниях? В них, как впрочем, и в самой жизни, ВСЕ ВОЗМОЖНОСТИ РАВНЫ, И ВСЕ РАВЕНСТВА ВОЗМОЖНЫ!
ЧАСТЬ 1. РОЖДЕНИЕ
1.
- Смерть наступила от любви, - слышит Авива знакомый голос, но не может вспомнить, кому бы он мог принадлежать.
- Чрезмерная доза? - вкрадчиво справляется второй голос.
- Нет, не похоже. Вероятнее всего, истощение, вызванное беспрестанными самоубийственными муками, - отвечает первый.
- Значит, суицид? - вмешивается третий голос.
- Как посмотреть. В зависимости от взгляда на жизнь, - неопределенно выражается Первый.
В большой, сияющей стерильной чистотой комнате три ангела в белом склонились над телом, лежащим на узком высоком столе. Лица ангелов скрыты под белыми масками, волосы упрятаны под шапочки. Тело на столе тоже укрыто простынями, но длина их недостаточна, и на краю стола видны торчащие голые ступни. Ступни принадлежат женщине - на ногтях заметны следы перламутрового лака. Форма пальцев тоже кажется Авиве знакомой. Очень знакомой.
- Будем возвращать назад? - нетерпеливо спрашивает Третий. Но ему никто не спешит отвечать. На некоторое время воцаряется глубокое молчание. Чувствуется, что и Первый, и Второй колеблются с ответом. Никто не решается взять на себя инициативу. Ангелы даже не переглядываются между собой, а продолжают что-то исследовать в недвижимом теле.
- А как на это посмотрит Главный? - не унимается Третий, истолковывая тишину ответом на свой вопрос. Авиве пока не ясно, как именно расценил Третий молчание собратьев, и она подлетает чуть ближе. Видимо, ангелы испытывают похожее замешательство. Первый подымает взгляд на Второго, а Второй, уклоняясь, уводит свой взор к потолку и неожиданно наталкивается на Авиву. Авива понимает, что ангел уже обнаружил ее душу и, вероятнее всего, не произнесет в ее присутствии того, к чему был готов. Авива мечется под сводами комнаты, но укрыться от взглядов негде. Ангелы, уже все трое, заметили ее и недовольны поднятой турбулентностью. Авива испуганно затихает в дальнем углу.
- Главный, вероятно, не против! - возвращаясь к телу, вздыхает Первый. - Точнее, молчит.
- А у нас получится? - допытывается неугомонный Третий. - А мы сможем?
- Мы то сможем! А вот она...
В этот момент все трое снова оборачиваются к Авиве, и Авива, наконец, убеждается в том, что речь идет именно о ней.
- Это вы обо мне? - восклицает пораженная услышанным Авива. Но ангелы уже вернулись к телу и на нее никто не обращает внимания. - Вы что, не слышите меня? Я к вам обращаюсь!
Авиву не слышат. Во всяком случае, ангелы никак не реагируют на ее слова.
- Эй! - зовет Авива срывающимся голосом. Она в замешательстве еще и оттого, что не знает, как к ним обратиться. - Послушайте, я не умерла! И не собиралась умирать! Почему вы не отвечаете? Вы что, меня не видите? Ну посмотрите же на меня!
- Посмотрите, во что превратила ее сердце любовь! - вместо ответа указывает на тело Первый. - Живого места нет!
Ангелы вновь склоняются над телом и качают головами. Авива замечает, как у Третьего нервно подрагивают крылья, взгорбившие белую мантию. Авиве тоже очень хочется увидеть, что, собственно, привлекло их внимание. Она уже готова покинуть свое сомнительное укрытие, но страх заглянуть вовнутрь себя пересиливает любопытство и останавливает ее. Больше всего Авиву отпугивает мысль увидеть свое страшное сердце.
- Надо же, такая симпатичная! - восклицает Третий. - Высокого роста, спина прямая, ноги длинные - ну просто загляденье!
От Авивы не укрывается, как Третий, незаметно для других, несколько раз проводит пальцем по ноготкам с лаком.
- При таких данных, да с соответствующей осанкой, она могла бы, будь на то воля Всевышнего, претендовать на место в корпусе Ангелов Надежды. А она, видите ли, помирает от любви! - досадливо машет рукой ангел.
- К сожалению, она уже что-то вроде ангела, но из богопротивной когорты Слуг Небытия, - с нескрываемой обидой в голосе замечает Второй. - Да и масть не та.
- Ангел Смерти? При жизни? - удивляется Третий.
- Время, по-прежнему, не гнушается играми без правил, - резко отрезает Второй, и Третий озадаченно кивает:
- Странные, странные и еще раз престранные, непостижимые создания!
- Странные - гипертрофированные слезные мешки! - прерывает Третьего Первый. - Невообразимая эрозия слезных протоков! Обратите внимание на аномальное расширение кровеносных сосудов, подходящих к мозгу, сочетающееся с необычным сужением их в периферийных областях.
- Что означает сие? - любопытствует Третий, голова которого движется вслед за рукой Первого.
- Это означает, что на протяжении многих месяцев, а может быть, и лет, эта женщина нещадно эксплуатировала свои слезные железы. Ее организм не успевал вырабатывать естественные слезы, и тогда в попытке адаптации в сердечно-сосудистой системе произошли необратимые изменения. Жидкость, необходимую для формирования слез, организм стал забирать из крови и лимфы. Таким образом эта женщина выплакивала собственную кровь.
- Именно так. И в прямом, и в переносном смысле! Теперь становится объяснимой несвойственная довольно молодому возрасту изношенность сердца - оно работало, как говорят на земле, на два фронта.
- Непостижимо! Годами плакать из-за любви? До чего примитивно! - брезгливо отзывается Второй.
- Да, люди своеобразны в своих проявлениях, - вздыхает Первый. - Но учтите, что мы имеем дело с довольно уникальным случаем так называемой неразделенной любви, повлекшей множественные патологии и, что очевидно, не только соматического характера. Такую любовь люди обычно называют сумасшедшей. Кстати, подобные случаи описаны в любовной лирике еще с самых древних времен. Только, если мне не изменяет литературная память, сходят с ума, в основном, мужчины.
- Да, людей всегда привлекали патологии, в особенности, извращения мыслей и чувств. Что тут поделаешь? На то они, всего-навсего, и люди, - презрительно заключает Второй и брезгливо поправляет касающуюся его одеяния бесчувственную женскую руку.
- Взгляните-ка, что у нее произошло с мозгом? - вдруг восклицает Третий. - Никогда еще не встречал столь странной расщепленности полушарий. По форме их даже полусферами не назовешь. Две вполне оформившиеся сферы!
- Не будь на счету природы-иллюзионистки огромного числа подобных трюков, я бы подумал, что в одной голове уживались два абсолютно самостоятельных мозга, - говорит Второй.
- Похоже, что так оно и было. Вот поглядите на раздваивающиеся коммуникации венозного и артериального снабжения. Довольно редкое явление. Похожий анатомический абсурд обычно наблюдается у двухголовых змей, коров и прочих Божьих тварей. Но чтоб у людей!.. - Первый недоверчиво качает головой.
- Возможно ли развитие двухголовости у ее будущих поколений? - с энтузиазмом в голосе спрашивает Третий.
- По так называемой теории эволюции - одного из сонма человеческих заблуждений, теоретически возможно и такое, - язвительно замечает Второй. - Правда, для сего противного Господу эксперимента необходимо несколько поколений. Потомки этой женщины, все до одного, должны в точности повторить опыт их предка, то есть прожить совершенно идентичные жизни. Только при этих условиях возможно усиление наследственного фактора до такой степени, чтобы накопленные изменения воплотились в качественно новый результат - две головы вместо одной.
- Случай довольно уникальный, и поэтому трудно ожидать, что кто-нибудь еще перенесет столько страданий, сколько выпало на долю этой женщины. К тому же, я надеюсь, милостивый Главный не допустит развития столь противоречащих образу Создателя отклонений, - молитвенно воздевает руки к потолку Первый.
- Обратите внимание на половые органы! - неожиданно взывает неугомонный Третий, бесцеремонно врезаясь ладонью и расталкивая бледные подушечки бедер. - Она ни разу не рожала. Может, все же, дадим ей шанс?
- Нужен ли он ей? - уставшим голосом сомневается Второй. - Перенесет ли она муки возвращения? Ведь тогда ей предстоит пройти все стадии умирания заново, но в обратном порядке. А в итоге - все равно смерть. Несколькими годами позже.
- Я полагаю, что она сама должна сделать выбор - возвращаться или не возвращаться, - отвечает Первый.
- А если она ошибется? Тогда вина перед Главным падет на нас? - настороженно справляется Третий.
- Я не уверен... - мнется Первый, словно не желая раскрывать тайну, - я не уверен... что Главный желает ее принять, - наконец-то нехотя произносит ангел, и Авива почему-то безоговорочно верит ему.
- А давайте спросим у нее самой, - вызывающим тоном предлагает Второй. - Тем более, что душа ее некоторым образом присутствует рядом.
- Но ведь это запрещено без Всевышнего волеизъявления, - испуганно подсказывает Третий.
- Вопрос, на самом деле, решен. Я же вам только что объяснил. Поэтому пожалуйте, спрашивайте, если вам так хочется, - разрешает Первый.
Все трое ангелов вновь оборачиваются к Авиве, и у Авивы захватывает дух от пронзительного сияния, исходящего из неприкрытых масками участков ангельских лиц, где, по человеческому разумению, должны располагаться глаза.
- Скажи, женщина, умершая от любви, рассталась ли ты с жизнью осознанно или поддалась мгновенному импульсу горя? - слышит Авива вопрос, но, ослепленная светом, не может разобрать - чей именно голос его задал. "Какая мне разница? Не все ли равно?" - думает Авива про голос. Она все еще не верит, что женщина, умершая от любви - это она сама.
"Какая мне разница? Не все ли равно?" - слышат в ответ ангелы, и бело-золотое сияние тускнеет, принимая буро-фиолетовый оттенок.
- Испросила ли ты совета Всевышнего или приняла решение самовольно, по собственному разумению? - озабоченно переспрашивает ангел.
Вопрос неожиданно заводит Авиву в тупик. Еще минуту назад она была готова просить, объяснять, умолять, доказывать, а сейчас Авива пребывает в полном недоумении. Она категорически не согласна признавать себя умершей. Но мысли, а с ними и необходимые слова сбежали от нее. Ангелы в замешательстве: Авива молчит. Пауза затягивается. Цвета уходят в собственную глубину, свечение становится все более тусклым, и Авива нервничает, боясь, что сейчас оно, вообще, погаснет. Надо спешить! Но именно в этот момент Авиве меньше всего хочется показаться ангелам, да и самой себе, глупо неоткровенной и откровенно глупой. И поэтому Авива бесстрастно произносит невесть откуда слетающиеся на язык слова:
- Я не понимаю! Не понимаю Его деяний. Не понимаю целей. Не понимаю Разума, стоящего за ними.
- У Господа нет целей и нет разума, а только великие чувства, - с нескрываемым облегчением мягко поясняет голос.
- Любовь - тоже великое чувство. Но тогда почему Бог наказывает любовью? - слушает Авива свой изменившийся голос.
- Ты ошибаешься. Бог никого не наказывает. Напротив, любовь - это благословение Его, Его дар.
- Бог не любит тех, кто не любит! - по выкрику Авива узнает Третьего.
- Отчего же так страдают те, кто любит? - спрашивает она.
- Страдает человек от гордыни, то есть, от самого себя. А от Господа - любовь, причем, всегда в награду!
- В чем же заключается награда? - обреченно интересуется Авива.
- Даруя любовь, Господь позволяет человеку уподобиться Ему.
- Может быть. Но ведь самому Богу, наверняка, не ведомы страдания. Почему бы и человеку не любить легко?
- Нет! Это невозможно.
- Но почему же?
- Потому что существует Смерть, и род человеческий - смертен. Беда людей заключена в том, что от Сотворения их взгляды на Смерть не претерпели никаких изменений - один лишь страх, порожденный непониманием.
- Я не раз видела Смерть и, как мне кажется, понимаю, что это за штука. Но мое понимание не прибавило и не убавило моих страданий.
- Сомневаюсь! Проблема в том, что человек всегда помнит о Смерти. Даже тогда, когда совсем о ней не думает. Не только мозг, но и тело постоянно помнит о своем Конце. Вот и получается, что страдает человек оттого, что у него есть некая особая вторая память.
- Кстати, - вмешивается Третий, - то, что происходит в момент смерти есть, на самом деле, полная потеря телом своей памяти, когда каждая клетка забывает свое предназначение, сердце - как ему биться, и кровь - куда ей течь.
- Но мне казалось, что память человека есть часть его души. Ведь человек - собрание того, что хранит его память. Разве Бог не оценивает человека по тому, какие слова и какое знание он извлекает из хранилищ памяти и на какие дела толкает его опыт?
- Нет, женщина! Так оценивают человека его собратья, но не Всевышний. Душа не может быть памятью, а память - душой! - язвительно замечает Второй. - Ошибка в том, что ты пытаешься осмыслить мудрость Создателя, а не прочувствовать ее. Человек, который живет разумом, не знает свою душу. Поэтому и ты носила ее в себе - непознанную и мучалась от этого всю жизнь.
Авива не понимает, почему Второй так рассержен на нее. Силы иссякают. Авива не понимает чему и ради чего она противостоит, когда от нее ждут принятия решения. Но голос ее продолжает бессмысленное сопротивление:
- Но как же так - жить без разума? Чем же тогда принимать решения или делать выбор?
- Еще одно заблуждение! - наставительно замечает Первый. - Человек всегда поступает тем или иным образом, потому что не может поступить иначе, хотя ему и кажется, что он стоит перед выбором. Но если выбор его предопределен хоть каким-нибудь микроскопически малым, неосознанным, чисто интуитивным предпочтением, то это уже не выбор, а необходимость. Необходимость! Хотя, зачастую, человек отказывается признавать единственность судьбы.
- Безрассудство! - слышит Авива голос Второго. - Вот истинное проявление человеческой души! Безрассудство - но не безумие! Безрассудство, в котором многие из людей склонны видеть признаки сумасшествия, но которое, на самом деле, - лишь отказ соизмерять свои желания с памятью и с опытом, кстати, почти всегда печальным. Безрассудство, которое есть поступок, рожденный не под властью осмотрительного разума. Безрассудство - разрыв со страхом! А память... она способна лишь подкидывать щепки воспоминаний в огонь чувства, но не зажечь его. И только в тех ситуациях, когда разум с памятью оказываются совершенно беспомощными, вот тогда человеку является его обнаженная душа. Хочешь познать свою душу? Лиши рассудок власти над собственной жизнью.
- Разрыв со страхом... разрыв со страхом, - медленно повторяет Авива, словно припоминая нечто из давно прожитого. - Как же такое возможно?
- Редко кто из людей способен на такой разрыв, даже если вплотную подходит к грани.
- К какой грани? Что такое грань?
- Человек подходит к грани, когда все его ощущения сливаются в одно, только одно чувство.
- Какое чувство?
- Для одних - это боль, для других - любовь, а для третьих еще что-нибудь. Но человек всегда узнает свою грань. В такой момент не ошибаются. И тогда наступает единственно возможный в жизни выбор - разрыв со страхом или смерть. Почти все выбирают смерть!
"Смерть!" - повторяет Авива, и в то же мгновение перед ее глазами появляется знакомая прозрачная фигурка ростом с ребенка. "Смерть!" - завороженно повторяет Авива, не в силах оторвать взгляд от зачаровывающих смутной тревогой струящихся световых колебаний. Фигурка словно изваяна из мягкого, незаметно меняющего формы, необыкновенно чистого кристалла. Сквозь него даже можно рассмотреть искаженные очертания предметов, находящихся за фигуркой. Контуры же самого загадочного существа с трудом угадываются по преломленным в фигурке лучам. "Это Смерть," - подсказывает Авиве возвращающаяся память.
"Снова ты?" - мысленно обращается к фигурке Авива.
"Снова я. - неслышно отвечает фигурка. - Как видишь, я выполняю свои обещания."
"Да-да, - согласно кивает головой Авива, - вижу," - хотя и не припомнит, о каком обещании говорит фигурка.
Но это и не важно. Авива погружается в раздумья и забывает обо всем вокруг. Она думает только о грани, о своей грани. И прежде всего, о том, заметила ли она эту самую грань или беспечно прошла мимо. Авива не уверена ни в первом, ни во втором. Авива напрягает память, но память безответна. На нее нет смысла надеяться, и тогда Авива пытается вообразить свои изуродованные внутренности, одно упоминание о которых бросает ее в дрожь. Может быть, измученные и искареженные сердце, мозг, глаза и есть знаки, неопровержимые свидетельства, зарубки и отметины, оставленные ее гранью? Авива не уверена. Но именно неуверенность странным образом придает ей какого-то неиспытанного прежде волнительного оптимизма. И чувство это заключается в том, что, будучи не в состоянии точно вспомнить момент соприкосновения с гранью, она твердо знает, что не имеет права уходить из жизни, не испытав свою грань на сулящие ей, Авиве, ощущения. Она просто обязана прочувствовать, какова на вкус смертельная отрава истиной. Она желает и готова испить горький настой самой страшной правды о себе. Только ли о себе? Да, только! Иначе от прожитой жизни останется лишь одно название. Иначе она не посмеет признать, что когда-нибудь существовала. А умирая, захочется поверить, что она действительно жила. А сейчас она еще не имеет права заявить об этом знании. И поэтому зависть к упущенному, незамеченному, прошедшему мимо непременно приведет ее в мучительный Ад терзающих сомнений.
Когда Авива возвращается из размышлений, то находит себя сидящей на узком столе, свесившей ноги. Только почувствовав холод, Авива замечает, что тело ее обнажено, пол и потолок комнаты распахнуты в огромные зияющие пространства. Не поднимая головы, Авива ощущает, как наверху искрится водопад из светлых лучей, венчаемый Великой Радугой. На стенах висят три скомканные белые мантии, и Авива вспоминает об ангелах. Они исчезли, будто их и не было рядом всего несколько мгновений назад. Авива вспоминает о Смерти. Прозрачной фигурки, напоминающей ребенка в плаще с капюшоном, тоже не видно. Но и без них Авиве ясно, что выбор уже сделан.
Под ногами проплывают медленные серые тучи. Сквозь разрывы в клубящихся массах угадывается пасмурный ландшафт, расчерченный на множество разноцветных многоугольников. Нищая пестрота поднебесной мглы напоминает Авиве о чем-то неимоверно далеком и одновременно очень родном. Неожиданно каждый несчастный лоскуток земли больно колет Авиве сердце, и память ее взрывается тысячами осколков:
2.
Авива, не отрываясь, смотрит на плавающий в воде громадный кровоточащий апельсин. Будто попавший в сети кокон гигантского насекомого, оранжевый шар дрожит, осыпается позолотой, морщит фиолетовые складки, вздувается багровыми пузырями, угрожая лопнуть и выпустить на свет томящееся в нем чудовище. В каком-то невидимом противоборстве шар пытается уцепиться за край берега и оторваться от непреодолимой силы, утаскивающей его в пучину. До самой середины залива за странным существом тянется длинный красный шлейф. Огромное кровавое пятно расплывается по серой простыне воды, и размеры его свидетельствуют о предрешенном исходе неравной схватки.
Так, перед самым закатом, безутешное солнце исступленно и навсегда прощается с морем, а море, утомленное ежедневно повторяющейся драмой, равнодушно успокаивает рассеянной мелкой рябью клокочущее отражение униженного светила.
Беззвучная паника изломанных линий и мечущихся красок завораживает внимание. Авива вдруг замечает, что слух ее уже не способен уловить даже самую слабую ноту, которой звенящая тишина настраивает на свою тональность заигранный инструмент восприятия, и взгляду все труднее удерживать ускользающий фокус, а разум медленно и неотвратимо ввергается в состояние оцепенения. Авива ощущает нарастающее беспокойство, которым невольно заражаешься через плененное зрение, наблюдая, как крайняя степень отчаянья жертвы лишает ее крик голоса. "Именно так случается в ночных кошмарах, когда немота происходящего начинает казаться собственной глухотой, когда предметы теряют твердость и устойчивость, когда в мире, полном опасностей, собственное тело отказывается подчиняться инстинкту самоспасения," - думает Авива.
Она съеживается и запахивает воротник. По вечерам грубая материя отказывается защищать тепло и переходит на сторону холодного ветра так же быстро, как днем отдает уличной жаре облачко прохлады, которую Авива выносит из дома под скрывающим ноги колоколом длинной до пят юбки. Она всегда прощает своей униформе подобное отступничество, ведь уже почти четыре года черные юбка и кофта кормят ее.
Теперь жители города узнают Авиву еще издали, едва завидев черный силуэт, напоминающий два высоких кубка, опрокинутых один на другой. При ее приближении, все - от мала до велика - переходят с голоса на шепот, перед ней расступаются и провожают долгими взглядами. Однако, разговаривая с Авивой, редко кто смотрит ей в глаза, предпочитая рассматривать огромные пуговицы на кофте, то ли из-за ее не по-женски высокого роста, то ли из-за суеверного страха перед ее профессией.
Авива - плакальщица. Ее нанимают оплакивать умерших. Древнее самых древних, эта вымершая профессия невероятным образом возродилась в небольшом городе на берегу моря. История, послужившая причиной тому, казалось, навсегда останется тайной. Но вышло иначе.
А случилось так, что пять лет назад в городе хоронили мэра - молодого мужчину, принадлежавшего к старинному и богатому семейному клану. Все, кто видел его накануне внезапной и нелепой смерти, не могли поверить в то, что наизвестнейший в городе человек, жизнерадостный красавец и всеобщий любимец лежит перед ними спеленутой куклой на мраморном постаменте Главного Храма.
По здешним улицам, наверняка, еще ходят многочисленные очевидцы того события. И несмотря на то, что люди - не камни, и не свойственно им молчать, хоть и замыкаются многие в памяти о скорбном, но до сих пор, по прошествии лет, о тех похоронах почему-то никто не любит вспоминать. Лишь слухи невнятные свидетельствуют о том, что нечто странное происходило в тот день внутри Главного Храма, и странность эта будто бы выплеснулась невидимо на город, и все, что случилось в нем годы спустя, начало свое ведет от того самого дня.
Народу собралось невидимо. И не только из-за объявленного градоправителями двухдневного траура, и не из-за диковинной помпезности официальных похорон, и не потому, что умер носитель известной фамилии, предки которого обживали город и его окрестности испокон веков. Люди пришли на похороны потому, что нынешнее поколение, наученное презирать толпу, несмотря на взлелеянный благами цивилизации неизбывный цинизм, при первой же возможности инстинктивно стремится к своему первобытному виду сообщества. А так как ни одно празднество не собирает столько добровольного народа, сколько собирает его событие трагическое, то и тянулись люди в Храм для того, чтобы использовать неожиданно представившийся повод лишний раз побыть всем вместе.
И все же горожане собрались в Главном Храме еще и потому, что не каждый день дарует малоприметному провинциальному городу ощущение исторической вехи, к коим принято относить смерть знаменательную. По сути, любая смерть, которую человек удостаивается лицезреть, - уже сама по себе знамение, уведомление о послании, прибывшем на его адрес из безадресной вечности. Но не всякий обращает внимание на эти послания, а уж тем более далеко не каждому дано их прочесть. Простому же обывателю смерть (если это только не смерть близкого человека) приметна лишь тогда, когда она особенно жестока в своей алогичности или масштабах. В этом ее сила и одновременно - слабость. Если бы смертный час был предсказуем и ожидаем, то, вероятно, люди научились бы относиться к смерти с большим уважением. Но о каком уважении может идти речь, если живет человек всю свою жизнь, словно под прицелом, и не знает, какой его вздох предпоследний.
В те дни в небольшом городе у моря смерть поразила совершенно неожиданную для горожан цель. Видно, старалась напомнить, что в изощренном коварстве ей нет равных.
Из центральной части храма были вынесены скамейки, чтобы вместить всех пожелавших присутствовать на траурной церемонии. Но несмотря на это, люди стояли так плотно, что касались друг друга и одеждами, и сдержанным дыханием. Необыкновенная для тысячи человек тишина беспокойно витала под потемневшими сводами, привыкшими к голосам и движению. Побледневшие под копотью камни, встревоженные невероятным количеством народа, с опаской глядели на возбужденные человеческие лица и неслышно благословляли древний цемент. Родители поднимали на руках детей, и дети равнодушно взирали на море голов. Даже беспокойные младенцы утихомирились в гулкой прохладе зала.
Женщинам уступили места на ступенях под правой и левой колоннадами. Расположившись ярусами, они напоминали стаи черных голубей. Становясь на цыпочки, женщины словно пытались взлететь над толпой, но в невообразимой тесноте не могли расправить крылья. Каждому хотелось если не увидеть, то хотя бы услышать, что происходит в той части храма, которая глядит на восток - там, где собралась семья покойного и важные персоны. Поэтому и вытягивались из воротов шеи, вылезали из орбит глаза, и напряженно подрагивали уши, выглядывая и улавливая звуки и жесты театра чужого горя, разворачивающегося на храмовой сцене.
Никто в огромной самораспаляющейся, оглушенной позаимствованной скорбью толпе не задался тогда вопросом - откуда вдруг появилась здесь высокая женщина, с ног до головы закутанная в черные одежды из грубого полотна? Перенесшие первый шок единения, потрясенные великой несправедливостью жизни, пропитанные страхом непредсказуемости собственной судьбы, люди не обратили внимания на то, как незнакомка вошла в храм, как черным лезвием пронзила она толпу и выбежала к священному приделу. Никто вокруг не сдвинулся с места, когда черная фигура надломилась и упала на плиты у ног покойника.
Говорят, что не только души, но и стены древнего храма содрогнулись от жуткого, нечеловеческого крика. Сотни стонов эхом прокатились над толпой, и толпа оцепенела. Затем второй крик, похожий на вой израненного животного, раздался в тишине и настиг каждого в отдельности. Вой пробрался под одежды, проник под кожу и сжал сердце. Неожиданно наступила пауза. Из под купола повеяло могильным холодом. Толпа перестала дышать. Смертный ужас заскользил по неподвижным головам. И в этот момент к беспомощному рассудку подобрался тихо поющий, растянутый надвигающимся рыданием недоуменный вопрос, обращенный к неподвижному савану. За ним последовал второй, третий! Громче, громче, еще громче! Никто не запомнил, какие слова выкрикивала та женщина, но каждому казалось, что кричала его собственная душа. Затем все более возвышающаяся к пику отчаянья мольба - подняться, восстать из мертвых, схватила за горло. И лишь погодя, в ответ на молчание покойника раздался протяжный вопль, исторгнуть который может только заживо погребенная душа.
Первыми всполошились и закричали черные птицы. Толпа единым взором оборотилась на них и отпрянула, пораженная невиданным доселе зрелищем. Сотни женщин с обезумевшими лицами кричали, выли и стонали на разные голоса. Следом заревели дети, напуганные видом плачущих матерей. У мужчин заходили желваки и задрожали челюсти. Разум и слух отказывались верить в происходящее, и потому поверили мгновенно и истово. Глаза, не видящие себя, выглядывали чужие глаза и узнавали в них свой ужас. И тогда людям показалось, что смерть, собравшая всех вместе, просто напросто, коварно заманила их в западню, и над незащищенными головами уже кружат невидимые летучие бесы. И когда в мужской толпе раздался всхлип никому неизвестного старика, люди от страха помешательства заплакали вместе с ним, не стесняясь своих слез.
Благословен Господь, даровавший человеку способность плакать! Сколько большого и малого горя омывается слезами за всю жизнь! Сколько непередаваемой боли и невысказанной тоски оплакивает каждый смертный! И все только потому, что он смертен, и смертны все его возлюбленные, все мечты его, все начинания и итоги.
Возможно, многие из пришедших на похороны и не собирались оплакивать покойного, так как были не слишком близки с ним, а то и вовсе не знакомы лично. И тем не менее, душа человеческая устроена таким образом, что имеет в себе потайную комнату со сложным замком на двери. Но каким бы хитроумным не оказался тот замок, у судьбы всегда находится ключ, а если не ключ, так отмычка, которые позволят двери распахнуться в самый неожиданный момент. И тогда уже ни уговорами, ни силой не сдержать человеку пожизненных пленников той комнаты - свои самые глубинные, самые искренние чувства. Видимо, похожее произошло и с теми, кто не собирался в тот день изливать душу свою в слезах. Человек - он ведь только до известной степени ключник собственной комнаты под вывеской Самообладание и Воля.
Некто утверждал потом, что заметил в толпе, заполнившей храм, нескольких ангелов - но не из тех приветливых и улыбчивых полуюношей-полудевушек из райских кущей, а других - лицом посуровей, чье устрашающее и бдительное око будет вести народы на Страшный Суд. Что привело их в тот день в самый обычный храм в неразличимой на карте мира точке? Остается лишь гадать. Видно, даже самое последнее из земных событий нуждается в тщательной подготовке. Вполне вероятно, Высшей Силе тревожно думать, как поведет себя род людской, соберись он весь в одном месте в единый час. Какими сюрпризами грешной и непредсказуемой человеческой души вымощена последняя дорога, и какими неожиданностями чревата конечная остановка? Готовы ли люди предстать пред Ликом? И не ослепнет ли их разум вслед за глазами? Не превратятся ли они в тварей земных или в растения, неприученные внимать Слову и неприспособленные к слезам раскаяния?
Поэтому и стояли присматривающие ангелы меж людей, сокрыв крылья и трубы свои под одеждами и, не размыкая губ, тихо напевали, репетируя мелодию, которую они исполнят, а каждый смертный услышит только один раз в жизни или после нее.
Так это было или не так, но какая-то неуловимая разумом и памятью последовательность музыкальных нот, едва различимая в невообразимом смешении плачущих голосов и храмового эха, действительно тихо и властно звучала в голове каждого, кто присутствовал на похоронах. Пытка многократным повторением странного мотива буквально выворачивала наизнанку и без того изболевшуюся душу. Спазм, сковавший сердце, подымался выше и горечью обволакивал глотку, и скапливал слезы в протоках глаз. И уже невыносимо было не зарыдать вместе со всеми в полный голос. И как благостен был тот момент, когда плач, наконец, прорывался на свободу сквозь непослушные гортань и глазницы, прорывался истошным воем испуганного, потерявшегося ребенка, внезапно узревшего родной дом.
Это был плач возвращения в лоно, плач раскаяния, ибо, вместо купола храма, на людей смотрела бездна. Все были уверены, что усиленный тысячекратно, их плач достигает в эти минуты неба. Каждому казалось, что не он стоит в обыкновенной людской толпе, а обнаженная душа его в сонме других душ вознеслась на невообразимую высоту Божьей ладони, откуда только и видно, что собственную жалкую жизнь на ничтожном клочке вселенной - жизнь человеческого насекомого, не ведующего истинного величия Духа и копошащегося в соринках перед необъятными пределами Его Царства.
После церемонии, выходя из-под сумрачных сводов храма на залитые ярким светом ступени, люди подставляли раскрасневшиеся, влажные от слез лица ветру и солнечным лучам и судорожным дыханием ловили из них благодать продолжающейся жизни. Никто не мог, да и не пытался объяснить, что вдруг произошло со всеми ними там, за спиной, полчаса назад? Но каждый был приятно поражен и втайне горд собою. Люди давно не думали о себе так положительно, с умиротворенностью принимая происшедшее за доказательство того, что еще наличествует в теле неочерствевшая и, порой, такая отзывчивая душа.
А о женщине, неожиданно появившейся и незаметно исчезнувшей, никто и не вспоминал и, уж тем более, не соотносил с ее присутствием в храме внезапно прошедшую над душой очистительную грозу. Авиву никто не знал: ни семья умершего, ни близкие ему люди. Ничего невидящая вокруг от горя, вдова - первая красавица в городе и наследница знатного рода, вообще, не могла потом припомнить, что видела в тот день какую-то женщину. Это и спасло Авиву. Люди подумали, что кто-то пригласил на похороны профессиональную плакальщицу и тут же поверили в небылицу. Город же отродясь не ведал таких услуг и специалистов.
3.
Усилием воли Авива отводит взгляд от воды и закуривает. В густеющих сумерках маячок вспыхивающего уголька сигареты высвечивает профиль лица, меркнущего одновременно с небом. Линия пробора в гладко зачесанных волосах переходит в красивое падение лба и дальше, через штрихи бровей и ресниц, в тонкие, еле угадываемые отблески на носу и губах.
Еще через минуту Авиву отвлекают огни, зажегшиеся на дальнем берегу косы. Словно из-под одеяла, укрывшего гавань, внезапно выпросталась рука спящего гиганта, сплошь унизанная сверкающими драгоценностями. По мере угасания небосвода, сквозь вуаль темноты, опустившейся на бухту, проклевываются неподвижные фонарики рыбацких лодок. Далеко за ними становятся видимыми неслышно ползущие вдоль горизонта созвездия светящихся гирлянд на круизных океанских судах.
"Как все это похоже на жизнь!" - грустно улыбается Авива. - "Хаос и равнодушие, отчаянье и праздник, агония расставания - репетиция смерти, призраки счастья на горизонте и неотвратимо надвигающийся мрак - все в пределах протянутой руки."
Авива редко ходила в Храм. За всю жизнь - раз пять или шесть. Она из тех, кто уверен, что каждый носит свой собственный Храм в себе. Некоторые из ее единомышленников даже считают, что душа человеческая и есть истинный Храм Божий. Другим же индивидуальный Храм представляется вполне реальным зданием из кирпича, арматуры и цемента, а также с уникальной архитектурой и, возможно даже, с историей, уходящей в далекое фамильное прошлое. Только здание это пока еще не построено и существует лишь в воображении. К чему спешить, рассуждают они, да и стоит ли тратить столько средств и усилий, когда их не хватает на насущное?
Авива же думает, что Храму важны не архитектура и фундамент, ему важно, чтобы с ним соотносились: думали о нем и, желательно, регулярно посещали. Все это можно проделывать мысленно, чем, кстати, многие и занимаются с разной степенью религиозной экзальтации. Одни соотносятся со своим Храмом еженедельно, в то время как другие - почти ежедневно, а то и по нескольку раз в день, в зависимости от душевной потребности. Истинному Храму, полагает Авива, достаточно, чтобы тропинку к нему протаптывала хотя бы одна единственная пара ног. Так, по мнению Авивы, в принципе и должно быть, ибо общественные храмы, как и все остальные заведения совместного пользования, появились на земле вследствии двух непреходящих факторов: бедности и страха.
Также из-за бедности и страха сцены и потолки подавляющего большинства индивидуальных храмов расписаны сценами из после-жизни. Авиву это сильно раздражает. Ее личный Храм построен из прозрачного невидимого стекла, и потому в нем видна вся жизнь, происходящая окрест. Таким образом, можно считать, что у ее Храма нет ни стен, ни потолка. У других же, из-за безконтрольного обилия картинок, Храм больше напоминает не приемную Господа Бога, а будку сапожника. Авива понимает, что варварская аляпистость интерьера - дело вкуса внутреннего дизайнера, а также - производная от впечатлительности попечителя. С обоими невероятно трудно спорить. Чем тверже вера в посмертное существование, тем больше заказчик индивидуального Храма желает знать о нем при жизни.
Авива несколько раз посещала бывшие храмы, превращенные в публичные музеи и подметила некий общий психологический принцип их эстетического убранства. Рассматривая храмовую стенопись, прихожанин, должен легко узнать свое место на любой мифологической картинке. Место это всегда оказывается свободным, так как глядящий на картинку - будущий персонаж ее - пока еще жив. Наверное, именно поэтому ни одна из сцен после-жизни, изображенная даже великими мастерами, не создает у Авивы впечатления абсолютной эмоциональной законченности. При внимательном рассмотрении, прихожанин всегда угадает логические пустоты, в которые так и просится его лик, а то и полуобнаженный участок тела. По этой причине ни один из шедевров живописи не может вызвать ни однозначного чувства радости, ни бесповоротной печали, но одну лишь неясную тревогу. Тревогу неясности!
И еще заметила Авива, что сюжеты большинства картинок, как правило, распадаются на две категории: в аду и в раю. Нигде вы не найдете ада без рая или наоборот. Одно без другого не воспринимается даже самыми неверующими прихожанами. Храму же крайне необходимо поддерживать в бессмертной душе, пока что пребывающей в смертном теле, вечный баланс небесных кнута и пряника. Поэтому нарисованные ад и рай обычно разнесены в пространстве: если рай изображен на правой стене, то ад - на левой, но ни в коем случае по соседству.
И все же, картинки - далеко не самое главное в Храме, считает Авива. Главное - это мысли, которые приходят в голову под его сводами. Для того, собственно, Храмы и возводятся. Храмовые мысли легко отличить от обыденных - в них обязательно присутствует элемент греховного Сомнения. Следует признать, что за порогом Храма люди более решительны, потому что четко знают, чего хотят, и не стесняются называть вещи своими именами. Войдя же в Храм, пусть даже собственный, прихожанин неизменно впадает в замешательство. Прежде всего потому, что не до конца осознает - для чего, собственно, он пришел. Если за тем, за чем обычно ходят все, то он пришел просить и вымаливать. Но тогда прихожанин не прочь бы выяснить - прислушиваются ли Небеса к человеческим просьбам, или все же творят то, что посчитают нужным? Учитывая, что связь с Небом у человечества всегда односторонняя, прихожанин никогда не получает ответа. Вот тогда на помощь приходят молитвы, пропитанные лейтмотивом покаяния в совершенных грехах. Но и тут прихожанину, опять-таки в одиночку, предстоит определить степень собственной греховности. Будучи мало сведущим в вопросах небесной юриспруденции, молящийся целиком и полностью полагается на древние тексты, повторяя которые, он, вроде бы, уже избавляет свою душу от части ответственности за совершенные грехи. Но даже истово молящийся в глубине души продолжает испытывать некоторое сомнение - стоит ли расходовать свой душевный пыл, если изжигающая себя спичечная головка его бесконечной веры все равно не согреет атмосферу, подымающуюся к Небу?
Авива же давно нашла ответы на все вопросы. Она не знает ни одной общественной молитвы. Она, вообще, не любит повторять что-либо за кем-либо. У нее есть всего одна, своя собственная Молитва. Но Молитва Авивы - большой секрет!
4.
Когда взгляд Авивы возвратился к берегу, то обнаружилось, что гигантский апельсин уже утонул, и в темной воде плавают остатки оранжевой кожуры. Догорающий расплавленным золотом запад напоминал окрестности ада.
В детстве Авива верила, что именно там, на краю земли, находится огромный город грешников. Их свозят туда со всех концов мира в длиннющих эшелонах, в наглухо забитых и опломбированных вагонах, предназначенных для перевозки скота. Такие Авива видела в кинофильмах про концентрационные лагеря. На станции засовы отпираются, и на платформы высыпают мертвецы - одинаково серые, без пожиток, но в нарядных костюмах и платьях, в которые их обрядили близкие. Некоторые при галстуках, платках, бантиках, цепочках, брошах и прочих аксессуарах, с неувядающими цветами в петлицах и увядшими во встрепанных волосах. Начищенные туфли и ботинки еще сохраняют гуталиновый блеск. На запястьях поблескивают браслеты, но обязательно без часов. Время уже отпустило своих соглядатаев, а близкие позаботились о том, чтобы мертвецы не заглядывали в будущее.
Недоумевающие пассажиры, а по прибытию поезда - приезжие, еще шевелятся, проявляя никчемную активность, вроде не подозревают, что уже мертвы. Картина крайне похожая на те кадры, после которых неразумное впечатлительное дитя просыпается в поту и слезах несколько ночей кряду. Подобия между кино и реальностью на этом заканчиваются, и начинаются различия.
На эту станцию прибывают с пустыми руками, и поэтому их некуда деть. Одни мертвецы бродят по платформе, вытянув руки по швам, в то время как другие держат их скрещенными на животе или груди - точно так, как их уложили близкие. И еще: не слышно отвратительного лая собак, командных выкриков, паровозных позывных, шипения пара, лязга стрелок, свистков, гудения рельсов, юродствования ветра, хлюпанья воды, не слышно вопросов, хлопков, кашля, неприличных звуков, звуков приличествующей событию музыки, вообще ничего не слышно. Полная тишина! На этой станции царит тишина. Ее не в силах нарушить даже вспышка или помутнение воображения, потому что любой воображаемый фильм - всегда немой, не по замыслу, а по воплощению в нереальность, которая полностью избавлена от звуков - так как они предают первыми, возвращая зрителя в реальность.
В городе мертвых грешные души ожидают своей участи. Они проводят там кто дни, кто месяцы, а кто и годы, прежде чем попадают в настоящий ад. Души обитают запертыми в домах с большими окнами. Окна изготовлены из бронированного стекла, за которыми проглядываются оконные решетки - изготовители окон предвидели возможность покушения на стекла, но не извне, а изнутри. Иногда желто-красные вспышки позволяют увидеть в окнах искаженные ужасом лица грешников, старательно высматривающих, как в неожиданный момент какой-нибудь соседний дом вместе с обитателями внезапно сползает за край земли и обваливается в гигантскую пасть огнедышащей бездны. Поэтому в городе грешников мучаются двойной мукой: и от того, что страшатся ада, и от пытки ожиданием.
Авива закрывает глаза. Пора возвращаться. Путешествия в детство с возрастом становятся все утомительнее. Прыжки из дальнозоркости в близорукость особенно губительны для мозга. И если прикрыть веки, то можно получить несколько мгновений передышки.
5.
Когда Авива вновь открывает глаза, то видит, как в небе над городом всполохи света пляшут в такт исполинским языкам пламени, облизывающим очередной отломившийся пласт. И не различить - то ли зависли над преисподней обожженные облака, то ли эшелоны дыма скопились в тупиках самой конечной станции на земле.
И опять дивится Авива необыкновенной тишине, скрывающей от слуха истинный масштаб творящегося кошмара. Из-за огромного расстояния сюда на берег моря не доносятся ни душераздирающие вопли, ни рев огня, ни даже грохот падающих строений. И от этого кажется, что, может, вовсе ничего и не происходит там, где обрывается земля и надежда.
Авива ежится от прохлады и настраивается думать о том, что на определенном этапе человеческой жизни природа перестает утаивать свои секреты - как правило, те, до которых человек успел дойти сам. Ей вдруг приходит в голову, что в противоположность сводящему с ума безголосию ближних предметов, молчание отдаленных действует, пожалуй, даже умиротворяюще. "Вот и вся наука! - разочаровывается она еще одной легкой догадке. - Все дело лишь в расстояниях. Интересно, сколько шагов разделяет безмолвие покоя и тишину безумия? Сколько из них я уже прошла?"
Много лет назад студентка, изучавшая в университете любимую математику, сходу, не раздумывая, описала бы подобное состояние духа следующей формулировкой: "Кажущаяся глухонемота мира - есть функция расстояния до предмета, помноженная на константу психо-невротической дисфункции организма." Магический символ f(x) в длинных девичьих ладонях давно превратился в волшебный жезл. Девица размахивает им направо и налево. Чего бы он не коснулся, воспламеняется означенностью и смыслом - от текущей политической ситуации и текучести мочевыводящей системы, вплоть до морфологии топографических названий и эрогенных зон на собственном теле.
Восемнадцатилетняя первокурсница на пути к Олимпу всеобщего обожания. Улыбки воскресают на самых мрачных физиономиях ее однокашников при одном только появлении в обозримом пространстве особы, рост которой эквивалентен рейтингу популярности в местной студенческой среде. От нее ждут, и она щедро сыплет определениями и постулатами собственного почти мгновенного сочинения. Брызги интеллекта, парфюмы сарказма, одоры критически пограничного с недописанными нормами приличия юмора. Ими студентка обозначает идеи, людей и процессы. В будущем они будут использованы как вешки для выстраивания ориентиров, по которым студентка планирует сконструировать собственную модель вселенной. А пока она легонько поддает Вселенной под зад, в результате чего Глобальное и Умозрительное кувыркаются и меняются местами, точнее второе довольно бесцеремонно скидывает засидевшееся первое с трона под улюлюканье полутрезвой от перманентного недосыпания толпы. Оскорбленное Вечное обиженно перемещается в расписания занятий и в дежурные меню студенческих кафе. Мгновенное и Сиюминутное радостно подпрыгивают и, сами того не ожидая, возносятся до Небес. На Небесах недовольно поеживаются, то ли от уязвленного самолюбия, то ли от зачастивших циклонов, но помалкивают - студентка еще не дала им слова, а метеорологи - прогнозов.
Редкое умение остроумно и метко определять неопределяемое, означивать незначимое и развенчивать венценосное забавляет окружающих и, в первую очередь, саму студентку. Но разношерстной студенческой братии невдомек, что главной и скрытой от них причиной тяги к подобным экзерсизам является вовсе не детская забава, а истинное блаженство, которое испытывает рослая весталка от ощущения раскрываемости сути вещей, от податливости их тайной природы натиску ее разума. Восторг осознания собственной, несомненно ниспосланной свыше, с Олимпа, неординарности, подталкивает покорительницу вершин в гору.
Первокурсница Авива души не чает в профессоре Ш. Потому что профессор - большая умница! Ш. слывет в академических кругах либералом, каким поневоле становится каждый, кто посвящает свою жизнь истории религий. "Религия - суть страсть по невоплощенной свободе!" - так любит начинать свой цикл лекций по мировым религиям профессор Ш. - "Каждая страница, строчка, слово и буква в воображаемом многотомнике истории религий написана перьями ненависти и страха, чернилами крови, разбавленной человеческими слезами. Неподвластный разуму феномен веры состоит в том, что когда Великий Обман подминает своей глобальностью объективную реальность, то он становится самой Великой Правдой этой реальности."
Произнося столь символическое вступление, профессор Ш. убивает одновременно двух зайцев: он мгновенно становится обожаем теми, кто хотел бы утвердиться в своих воззрениях на религию, как на Великий Обман, и одновременно профессор получает неистовую поддержку другой части лекционного зала, которая непоколебимо верит в Великую Правду. Запутав подобным образом аудиторию, профессор завоевывает ее, что называется, без боя.
И все же, первокурснице Авиве жаль любимого профессора. За то, что он посвятил всю жизнь копаниям в историческом хламе. Он почти загубил свои легкие корпением над пыльными фолиантами. Он растрачивает время и талант на раскопках устаревшей мудрости. Авиве есть, что предложить профессору взамен. Есть, что противопоставить тысячелетним мумиям, место которым в этнографических музеях.
Это изыск современной экстремальной теософии - исповедуемая студенткой собственная уникальная религия, возведенная на фундаменте фразы, брошенной однажды в сердцах, а может, навеселе одним древнегреческим философом. "Пусть не входит сюда тот, кто не знает математики!" - строго предупреждала фраза, высеченная учениками эпикурейца (или пифагорейца - Авива точно не помнит) на фронтоне храма науки.
Студентка искренне верит, что миром негласно и невидимо правят числа. Поэтому, овладев премудростями главнейшей науки мироздания, жить будет легко и радостно, считает студентка, равно как и то, что:
здравый смысл - есть ни что иное, как естественное и добровольное подчинение человека диктату логики обстоятельств, обоснованному теорией вероятности, а глупость - наоборот, беспечное пренебрежение этой логикой или упрямое отрицание теории, как таковой;
удача - это событие, подтверждающее обязательное присутствие хотя бы одного шанса из тысяч или даже миллионов, а неудача - явление, демонстрирующее силу и превосходство больших чисел над малыми;
смысл жизни заключается в ассимптотическом стремлении личности к своему идеалу, то есть, в сколь угодно близком, но никогда до конца приближении к нему. Соприкосновение же кривой линии жизни с осью идеала возможно лишь в бесконечности, как у графика гиперболы, но, при этом, величина жизни приобретает значение нуля, что есть смерть.
С этой позиции, полагает основоположница религии будущего, уже проглядывается и вполне философский смысл существования: неизбывность перспективы конца ни в коем случае не должна воспитать в человеке душевный пессимизм. Тем более, что в идеале кривая так никогда и не касается оси - между ними всегда остается тонюсенькая полоска, которую студентка называет неожиданно поэтически зазором надежды,- исчезающе узкое пространство, теоретически все еще способное вместить в себя целые миры.
"Что это, как не шанс вечной духовной жизни? - провозглашает студентка. - Что это, как не победное сосуществование человеческого разума со смертью? Но, - тут студентка поднимает длинный перст, указующий в небо, и небеса настораживаются, - но, чтобы полноценно ощутить дарованное природой преимущество жизни, нельзя исключать из повседневных сфер смерть - закономерный конец всего живого. Нельзя бежать размышлений, навеянных неизбежной, но всегда преходящей печалью. Наоборот, следует всячески приветствовать невидимое присутствие конца и считаться с ним во всем, что происходит в природе и в человеке. И если миг слияния с идеалом невозможен без участия смерти, то необходимо стремиться жить так, чтобы смерть настигла тебя именно в этот момент, но не раньше!" Небеса, тревожно ожидавшие брутальной непредсказуемости воззрений студентки, удовлетворены. Все не так уж страшно, и можно перевести дух.
Сила подобных, довольно странных и, на первый взгляд, совсем не девичьего образа мышления верований заключалась в том, что постулаты их просты, очевидны и неопровержимы. Убежденность студентки в счастливом обретении истины укрепляет еще и тот исторически общеположенный и общепринятый факт, что законы чисел и счета, однажды открытые, уже никогда не изменятся, какой бы ревизии они не подверглись. Со времен Евклида покуситься на эти законы было не под силу не только смертным, но даже ни одному из богов сосуществовавших параллельно религий. На вопрос же, верит ли она в Бога, студентка неизменно отвечает задорным девизом: "Бог верит в меня!" Какого конкретно Бога имеет она в виду, остается неясным и для небес, и для нее самой.
Таким образом, к концу второго десятилетия своего детерминистки прочувствованного существования студентка подходит с четко сложившимся в ее понимании методом оценки окружающего мира. Жизнь не кажется ей пресной: хотя судьба особо и не балует, но и для печали поводов тоже не подает. Студентке есть чем гордиться - ведь она, в свои-то годы, опередив очень многих, успела добыть себе самое главное - знание, как жить. В перспективе остается лишь уточнить - для чего, то есть, уяснить свой собственный идеал. Чисто теоретически студентка знает ответ и на этот вопрос: жить надо для получения удовольствий. Абстрактное понятие счастья еще трудно определимо, ввиду недостаточно зрелого возраста. Поэтому бытовой термин удовольствия временно подменяет обезличенный счастье - до периода окончательного взросления и приобретения солидного жизненного опыта.
Стоит упомянуть, что у практикующей торжество рационализма студентки есть одна иррациональная, детская и, как видно, несбыточная мечта, которую она хранит в самых глубоких копях своей души. Студентка никогда и никому о ней не рассказывает, как и о том, что больше всего на свете любит читать волшебные сказки, публикуемые в серии "Для младшего и среднего школьного возраста". И причина подобной скрытности - вовсе не стыд переростка, а естественная бдительность характера студентки - хранителя сокровенных и возвеличивающих личность тайн.
Если бы только верные спутники ее детства - жар-птица или волшебный кувшин вызвались исполнить единственное желание студентки, то она, не колеблясь, загадала бы не разящую красоту, не талант гения и даже не богатство с бессмертьем, а... дар предвидения! Только способность предвидеть, по мнению студентки, может озарить ее жизнь самыми великими возможностями и ощущениями. Ибо истинная радость бытия, по мнению студентки, заключена не в обладании и власти, а в победном достижении любых поставленных перед собой целей.
Осознавая всю сверхъестественную сущность упомянутого дара, молодая жрица понимает, что в рамках рационального божества возможность осуществления ее мечты так же реально мала, как и сказочно прекрасна. Именно от этой отправной точки полусознательными-полуинстинктивными шажками студентка начала свой путь к идее главенствования математики над всеми остальными знаниями, ибо точный расчет событий может стать хоть слабой, но альтернативой божественному дару предвидения. И крепнущее год от года убеждение в правильности своего выбора придает студентке сил и оптимизма.
Первый удар, пробивший брешь сомнения в прочных, возведенных, казалось, на жизнь вперед, стенах аналитической веры, был нанесен опять же короткой фразой, вычитанной студенткой у француза Пуанкаре: "А действительно ли верна та математика, которой мы пользуемся?"
Оброненная вроде бы невзначай, облаченная в невинную форму вопроса, тонкая, всепроникающая мысль как-будто не покушалась явным образом на основы девичьей религии. Пуанкаре вовсе не отрицал прав существующей математики, но явно намекал на то, что возможно существование и множества других.
Уже через мгновение студентка постигает, какую катастрофу несет сокрытое от нее до сей поры откровение. Она ощущает, как из-под ног уходит земля, а из под ее религии - устои, ибо иерархия последних, как оказалось, зиждилась не на твердом фундаменте осознания, а на том же плывущем грунте интуитивных и безотчетных чувствований, на котором испокон веков покоились здания всех существовавших верований. Конструкция каждого из них, как правило, теряла устойчивость из-за обыкновенного пустяка - закравшегося в душу вируса сомнения.
Произнеси ту злополучную фразу кто-угодно, студентка не отреагировала бы так болезненно. Она бы просто проигнорировала некомпетентного ниспровергателя или высмеяла невежественного бунтовщика. Но за годы, проведенные в университете, она четко усвоила, что гении науки, по ее разумению - реальные и эксклюзивные обитатели земного Олимпа, такими сумасбродными идеями не бросаются, а вынашивают их полжизни, прежде чем заявить миру. Поэтому предположение о существовании множества математик, зависящих от того или иного взгляда на вещи или индивидуальной особенности восприятия вещей, становится для студентки первым ясно озвученным сомнением. А любое сомнение уже лишает ее религию главного достоинства - единственности, а значит, и права владения абсолютной истиной.
Максималистка, как все неглупые представители молодого поколения, студентка чувствует, что не может больше исповедовать принципы веры, предполагающие разночтения. Потрясенная неожиданным ударом судьбы, студентка поначалу еще тратит некоторое время в безвдохновенных попытках реабилитации уязвленной религии. Но чем выше вскарабкивается она по ступеням привычного метода рассуждений от противного, тем больше разочаровывает студентку открывающаяся перспектива, и ее энтузиазм спасателя необратимо угасает. Все чаще под руку попадаются примеры, подтверждающие, что нет в мире безоговорочно положительного и отрицательного, нет универсальности правого и левого, нет большого, обязательно превосходящего малое. Жизнь вокруг, которую раньше без труда удавалось разбивать на составляющие компоненты и раскладывать в рамки схем и таблиц, теперь не желает выстраиваться вдоль логических колонок и рядов.
Конечно же, на университетских лекциях студентка не раз слышала и о принципе неопределенности Гейзенберга, и о теориях, оперирующих понятием энтропии - меры беспорядка в природе, и о пространствах Бояи и Лобачевского, но сами профессора убеждали ее в том, что все эти понятия и теории применимы лишь к ничтожно малым или невообразимо гигантским мирам, заполненным неживыми объектами. Мир же, населенный людьми - существами, как она полагает, разумными, не терпит неопределенности и хаоса. Во всяком случае, они должны быть противоестественны самой природе человека, который всего-то и хочет, жить счастливо! И если даже случаются на свете такие вещи, как несправедливость и несчастья, то именно они, убеждает себя студентка, указывают цивилизациям единственно верный путь развития - объединение усилий для искоренения общих проблем и причин их порождающих.
В последней попытке вдохнуть душу в обреченную математическую модель бытия, студентка кидается за помощью к анналам истории и философии, которые с легким пренебрежением считала науками второстепенными и вспомогательными. Но уже через короткое время студентке становится ясно, что путь, проделанный человечеством с момента сотворения, ни на шаг не приблизил его к заветной цели. И вехи этого пути - боль, страх, ненависть и, как ни странно, - ... любовь. И, конечно же, ни одна из четырех вышеназванных не может быть измерена или подсчитана. Студентка осознает, что запуталась окончательно и теперь не знает, как следует жить! Безукоризненно вычерченная ею архитектура мироздания разрушилась, не сойдя с чертежного листа. Так студентка, до сих пор не познавшая смысл слова счастье, неожиданно впервые в жизни ощутила себя глубоко несчастной.
6.
Авива чувствует, как остыл песок, а воздух стал прозрачней. Звезды, сначала мерцавшие так далеко, теперь приблизились и напоминают россыписветлячков, покрывших черную небесную лужайку. Авива замечает, что сегодня в небе происходит необычное движение. Пристально вглядевшись, она обнаруживает, что огоньки в небе оказываются детским садом, вывезенным на прогулку в поле. Одетые в одинаковые белые панамки, дети уже успели разбрестись во все стороны небосвода, и некоторые из них, очерченные воображаемыми линиями, образовывают замысловатые фигуры, в которых угадываются знакомые созвездия. Поглощенная картиной, Авива наблюдает, как одни дети передвигаются группами, часто останавливаясь, словно что-то рассматривают на своем пути, другие блуждают парами, а есть и такие, что гуляют сами по себе.
И Авиве вдруг открывается еще одна загадка - именно в эти самые мгновения молчаливыми и важными звездными детьми замысливается будущее неба. И вероятно, что от незаметной травинки, на которую упал случайный взгляд, от странности насекомого, привлекшего чье-то внимание, от произнесенного кем-то из детей тихого слова зависит - какой быть вселенной через много-много лет.
"У каждого на лице написана жизнь. Мне об этом еще моя бабушка рассказывала. Сумеешь прочесть свою жизнь - будешь счастливой!" - приговаривает мама, причесывая Авиву перед зеркалом.
В свои девять лет Авива не знает - что значит быть счастливой. Разве сейчас она не счастливая? А мама? А дед? Что это за слова такие, которым нет применения в жизни? Счастье... Кто знает - что оно обозначает? Авива пробовала разузнать, но соседские девчонки понятия не имеют. Лишь одна из них - толстая Гадоль, которая на год старше и на голову выше всех, сказала: "Счастье - это выйти замуж." Но ей никто не поверил. Наверное потому, что замужних видели все, а счастья - не видели.
Ни дед, ни мама тоже не могут объяснить, что такое счастье. Дед вместо ответа закуривает, а мама отворачивается к окну и, кажется, опять плачет, то есть, тихонько дрожит плечами, без слез - как только она умеет. "Знают, но скрывают! - с обидой думает о них Авива. - Считают, что я еще маленькая."
Кроме слова счастье, Авива также не знает слово бабушка. То есть, конечно, она знает, что бабушка - означает жена дедушки, но у ее деда нет жены, и потому у Авивы нет бабушки. Одно время Авива сильно обижалась за это на деда, но потом свыклась. Честно говоря, она очень завидует своим подругам, у которых бабушки есть, особенно тем, у кого они живут в других городах. Тогда на каникулы и на праздники подруги уезжают к бабушкам на поездах, и во дворе остаются лишь Авива и косой Лехи. Дед Авивы, хоть и живет отдельно, но совсем недалеко от них, пешком минут пятнадцать. А Авива обожает поезда...
У Лехи бабушка под боком, то есть живет вместе с ним и с дедушкой. Правда у Лехи нет ни мамы, ни папы, и поэтому они живут втроем. И все же Лехи счастливый, живя сразу и с бабушкой, и с дедушкой. Но Авива ему не завидует, потому что Лехи косой. Авива очень боится его кривого глаза и старается не смотреть на него. Но почему-то одним глазком она постоянно подглядывает за ним. Ее всегда интересует - куда смотрит Лехин кривой глаз, когда нормальный смотрит на нее.
А вообще-то Лехи кажется ей красивым. Он только ниже ее ростом, почти на полголовы. Авива завидует его густым русым волосам. Они у него прямые, как травы, и ложатся, как положишь. У Авивы волосы тоже густые, но черные и упрямо кудрявые. Расчесывать их приходится не менее двадцати минут, и под силу только маме. Авива вся изнемогает, пока мама заплетает ей две длинные, как змеи, косы. Всем подругам стригут волосы с детства, а Авиве почему-то всегда запрещали. Мама говорит: "Да как же можно состричь такую красоту?" А Авива не понимает, - причем здесь красота. Речь же идет о волосах. И обижается на маму. Один раз обиделась так сильно, что когда гребешок в очередной раз больно натянул прядь, Авива заплакала и сильно стукнула маму ладонью по колену. А потом они обе плакали очень горестно. Обеим было больно и обидно.
В общем, косы свои Авива не любит, а вот Лехи они нравятся. Он иногда берет их обе, каждую в свою узкую грязную ладонь и покачивает косами в воздухе вверх-вниз, будто взвешивает. Авиве нравится, что Лехи нравятся ее волосы, и поэтому она прощает ему грязные руки. "Все равно волосы ничего не чувствуют, - думает она, - и заболеть от микробов не смогут. Пусть трогает!"
Сама же она просто умирает от желания потрогать Лехины прямые волосы, но все откладывает. Чувствует какую-то неловкость и немножко страха. Ну что может быть страшного в волосах? Да ничего! Но Авива боится, что произойдет что-то неожиданное, а неожиданностей Авива не любит и потому откладывает троганье. Она никогда и никому не рассказывает о том, что вообще старается избегать прикосновений к чужой коже и даже к одежде. И если случается ей соприкоснуться нечаянно с кем-либо, то Авива чувствует, как пробегает сквозь ее кожу чужой ток и бьет неприятно.
Все равно Лехи ей должен, рассуждает Авива, он вон сколько раз ее волосы трогал! Поэтому и ведет себя с ним Авива, как с должником. Приказывает всякое: принеси то, расскажи это, достань, залезь, сделай и тому подобное. А Лехи и рад бегать да вертеться перед ней. Задора и энергии у него хватило бы на десятерых. Авива просит одно яблоко, - Лехи приносит два. Она его спрашивает: зачем два? А Лехи улыбается, и кривой глаз его смотрит на солнце. Как можно смотреть на солнце? Ведь сожжет! И Авива в ужасе, что сейчас Лехи обожжет свой больной глаз, хватает его за рукав и тянет в сторону, поворачивает спиной к солнцу. А Лехи, дурачок, сопротивляется - не понимает, что Авива не просто так толкается, а спасает его глаз. А когда однажды она рассказала об этом маме, то мама неожиданно произнесла ужасные слова. Она сказала, что Лехин кривой глаз не видит. "Как не видит?" - воскликнула тогда Авива. "Вот так! - ответила мама. - Он же мертвый."
Это было первое в жизни потрясение, которое испытала Авива. Оказывается Лехи носит мертвый глаз. Он живет, ест, пьет, спит, играет с нею и ходит в школу с мертвым глазом. Авива два дня не выходила во двор, целых два дня не могла унять болезненные волны по коже, представляя себе, как она будет снова играть с Лехи после того, как узнала про него такое. Но из окна она видела, как Лехи бродит по двору кругами, совершенно одинокий, молотит палкой воздух, скучает, наверное. И каждый раз, приближаясь к ее дому, заглядывает в ее окно, в надежде рассмотреть в нем Авиву. А мертвый глаз его опять смотрит на солнце.
- Читай свою жизнь, Авива, читай! - говорит мама, расчесывая Авивину красоту перед большим зеркалом. Зеркало очень старинное, еще маминой бабушки - следовательно, Авивиной прабабушки. Стеклянный овал его обвивает рама в виде двух разлапистых ветвей, покрытых бронзовой краской. Дед рассказывал, что это ветви дуба, и что дуб - очень крепкое дерево. Авива так и представила себе однажды, что много лет назад (может быть, сто!) скрутил мастер крепкие дубовые ветки вокруг зеркала, покрасил краской, чтобы листья и желуди не рассыпались от старости и дошли (через сто лет!) до нее - Авивы.
Авива никогда не видела дуба. Не растут в их городе дубы. Но она видела дубы на картинках, и знает, что их любят свиньи. Сначала Авива не понимала, как свиньи могут любить деревья. Деревья могут любить только птицы, которые на них живут, и еще Лехи, потому что ему нравится по деревьям лазить. Но дед объяснил, что свиньи обожают желуди - дубовые орешки. В книжках они нарисованы неотразимо красивыми, отполированными до глянцевого блеска, с такой аккуратной муфточкой-шапочкой, что Авива сама, не будучи свиньей, с превеликим удовольствием положила бы желудь в рот и перекатывала его языком, наслаждаясь... Поэтому давным давно она загадала: все отдаст, на все пойдет, лишь бы заполучить бронзовый желудь с зеркала себе во владение.
Лехи признался ей однажды, что он с удовольствием жил бы на дереве, из-за того, что там высоко, и все выглядит по другому. "Как? И ел, и спал бы на дереве?" - изумляется Авива. "Конечно!" - гордо отвечает смелый Лехи. "И не свалился бы вниз?" - не верит Авива. Но Лехи объясняет, как надо расположиться между двумя ветвями, чтобы не свалиться вниз даже будучи спящим. Авива поражена перспективой заснуть на дереве. Это кажется чудом. Правда, Авива хотела было спросить Лехи, как он собирается ходить в туалет, ведь на дереве нет туалета, но потом до нее доходит, что в ветвях и листьях Лехи останется для всех совершенно незамеченным.
Авива тайно знает про себя, что она трусиха, но себе же на удивление упрашивает Лехи взять ее с собой на дерево. Лехи и слушать не желает, хотя видно, доволен он до крайности - не часто Авива его за рукава хватает. Лехи уворачивается для виду, отказывается, объясняет, что опасается за ее кости. Кости, показывает Лехи, ломаются как сухие ветки. И для пущей убедительности демонстрирует перед носом Авивы перелом кости. Авива вздрагивает от неожиданного треска и с ужасом в глазах глядит на вихрастый конец обломка, который может оказаться ее собственным. И все же Лехи уступает Авиве. Она так и знала, что этим закончится! Но когда Авива, наконец, встает на поднесенный к дереву ящик, то ей становится страшно. Даже с этой смешной высоты все вокруг выглядит уже иначе, чем с земли. В животе ее урчит вовсю, в голове кружение, и Авива решает, что на дереве, если и есть чем развлечься, то ведь не обязательно сегодня. Правда?
"А прочтешь - станешь счастливой!" - звучит в Авивиных ушах, когда она смотрится в зеркало. Краска на дубовых ветвях облупилась во многих местах, и, вместо дубовых, ветви стали вязовыми. И только листья сохраняют свою волнистость, и из-под них, по-прежнему, выглядывают ядреные бронзовые желуди. Авива гладит их пальцами и сожалеет, что нельзя выколупнуть хотя бы один.
И вот как-то раз оказывается в ее руке нож, обычный кухонный нож, к которому Авиве категорически запрещают прикасаться. Нож ужасно острый, потому что дед, когда приходит к ним в дом, всегда затачивает нож до блестящей полосы на лезвии, которая сверкает даже в темноте. И вдруг этот самый нож оказывается в руке Авивы, да еще в то время, когда мамы нет дома.
Авива сама не понимает, что толкает ее с ножом в руке к зеркалу. Просто сила какая-то неодолимая берет Авиву за плечи и подводит к раме да еще помогает встать на табурет, заботливо поднесенный той же силой. И вовсе не намеревалась Авива ничего дурного с рамой делать. Но словно чья-то рука поднимает ее руку и ведет к самому дальнему желудю. Он растет на верхушке правой ветви и больше всех высовывается из-под листьев, и блестит ярче остальных желудей, даже тех, что на картинке.
"Давай! - поторапливает сила Авиву. - Давай быстрее! Подсунь под него нож и поддень." Авива повинуется. Нож скрежещет-скрежещет, а потом вдруг как выгнется дугой и как распрямится с громким щелчком! А кусок желудя отстреливает от своего толстого воротничка, пролетает над Авивой и падает где-то за ее спиной. Авива, напуганная такой неожиданностью, смотрит сначала на нож - тот невредим, потом - на пустой колесик желудевого воротничка. Внутри него зияет белая-белая остроугольная дырка, похожая на мертвый глаз Лехи! Авива цепенеет от ужаса, глядя на страшный белый глаз. Потом бросается на поиски головки желудя, но находит лишь несколько кусочков сыпучего, похожего на мел камня. По следам бронзовой краски Авива опознает останки бывшего желудя. Она осторожно берет в пальцы кусочек и катает его. Кусочек с готовностью белит ее пальцы мелким порошком.
Желудь был не настоящий. А значит, и ветви с листьями тоже не настоящие. "Зачем же обманывать?" - першит у Авивы в горле. "Зачем же обманывать?" - собираются едкие слезы разочарования и страха.
- Я же думала, что он настоящий! - ревет Авива, стоя под веткой с вырванным желудем. Мама очень рассержена, и Авива ожидает самого худшего. Оттого и ревет так громко невесть откуда взявшимся басом. Когда же Авива повторяет громогласное "Зачем же обманывать?" в пятый раз, то замечает, что мама как-то странно обмякла и сидит без сил, раздвинув ноги, как мужчина, склонившись вперед и голову обхватив руками, как будто заболела голова.
- Зачем же обманывать? - ревет уже без слез Авива и недоумевает: что вдруг вызвало ее столь чудесное избавление от неминуемого наказания и мамину слабость? А когда взглянула сквозь слезы на согбенную мать, то стало ей так сильно жаль ее, что слезы опять потекли ручьями с новой силой.
- Зачем же обманывать? - как заведенная повторяет Авива, рыдая до тех пор, пока мама не притягивает ее к себе и не укладывает ее голову на свое плечо заплаканным лицом в шею, и не закрывает собой ее мокрый рот.
"Читай свою жизнь, Авива, читай!" - повторяет мама. А как читать - не объясняет. Когда Авива была совсем маленькая, она думала, что мама заставляет ее искать буквы, начертанные на ее лице, ну не буквальные буквы, написанные рукой и чернилами, но всякие линии, точечки и прочие похожести. И Авива искала. И так смотрела, и этак, и уставала, разочарованная. Не было на лице ничего узнаваемого. На букву походил, разве что, рот, если губы сложить колечком. Ну и что это за жизнь, похожая на круг?
Жизнь, если бы Авиву спросили, больше похожа на гладкую ровную дорогу, шириной от левого горизонта до правого, которые ясно видны при любой погоде. Дорога эта уходит далеко вперед, туда, где горизонта никогда нет, так как его всегда закрывает голубая дымка. За той голубой мглой находится Авивина взрослая жизнь. Поэтому жизнь сегодняшняя - это еще не жизнь. Жизнь - обязательно впереди! Так думает Авива и решает, что больше не будет слушаться матери, если та опять заставит искать жизнь на лице. Не будет слушаться, потому что уже выросла.
День рождения у Авивы в июле, и исполняется ей десять лет. Предыдущие дни рождения она не помнит, да и многие последующие тоже уплывут из памяти. Но десятилетний