Раздувшаяся вампирская луна лишила мир жизни и красок. Заснеженная земля промчалась мимо поезда. Он был серым и плохо очерченным, на нем стояли лишь несколько сизых коттеджей и бескрайний черный лес, покрытый снегом. Нет дорог; железная дорога не шла ни по какой дороге, она прорезала землю, как нож. Я насмотрелся этой унылой страны. Я потянул жалюзи вниз, схватившись за медную корзину для мусора, чтобы удержать равновесие, пока грохочущий поезд спорил с плохо обслуживаемым участком пути.
Иногда по ночам гибли люди. Лицо Джима Преттмана, которое всегда было бледным, в тусклом верхнем свете выглядело пепельно-бледным. Инертный на верхней койке, четки свисали с его светлокожей руки; на другой - золотое обручальное кольцо и массивные золотые наручные часы Rolex, показывающие девять тридцать утра. Для нас здесь было не девять тридцать. Его часы остановились. Или, возможно, это было подходящее время в Москве. Мы были далеко от Москвы, и для нас была еще ночь.
Джим зашевелился, как будто мой взгляд нарушил его сон. Но его веки не двигались. Он поднял шум; глубокий вдох, а затем сдавленный стон, закончившийся сдержанным носовым фырканьем, когда он затащил руку под одеяло и снова заснул. Джим был крепким и жилистым, но внешне он никогда не отличался атлетизмом. Стрижка его белого лица с рудиментарными бровями делала его похожим на труп, украшенный и приготовленный для родственников.
Джим подхватил какую-то инфекцию печени, а может, почки. Врачи российской больницы сказали, что могут вылечить это заболевание, но, поскольку их диагноз менялся изо дня в день в зависимости от того, что они пили за обедом, им никто не поверил. Какой-то дежурный врач американского посольства не поставил диагноз; он просто посоветовал Джиму не летать на самолете. Вместо того, чтобы заставлять его лечиться у московских медиков, американская жена Джима перевела деньги на его эвакуацию поездом под присмотром медсестры. Жена Джима была влиятельной женщиной. Она распорядилась, чтобы ее отец из Государственного департамента прислал ночной факс, чтобы убедиться, что сотрудники посольства к нему прибегли. Ее не было с нами; ей пришлось устроить званый обед в Вашингтоне для своего отца. Хотя оформлением документов для проезда Джима занимались американцы, кто-то в Центральном Лондоне приказал мне сопровождать его до Берлина. Я был в то время в Москве, и в их сообщении говорилось, что это просто означает задержку моего возвращения на двадцать четыре часа. Но поехать из Москвы в Западный Берлин по воздуху было совсем не так, как поехать на поезде. На поезде мне предстояло встретить целые армии любопытных таможенников, охранников и пограничников. Сейчас у Джима был американский паспорт, медсестра была канадской, а я застрял с немецким паспортом, который я использовал для въезда. С этой космополитической вечеринкой мне пришлось бы пересечь Польшу, а затем проехать через большую часть Германской Демократической Республики, прежде чем добраться до того места, которое я мог бы назвать своим домом. Возможно, люди в Лондоне этого не оценили. Иногда были веские основания полагать, что продавцы пера в министерстве иностранных дел в Уайтхолле все еще пользовались картами девятнадцатого века.
Я смотрел на Джима, пытаясь понять, насколько он болен на самом деле, когда раздался внезапный звук, как будто лопата тяжелой грязи ударилась о стену. Купе слегка покачнулось. Не сбавляя скорости, экспресс грохотал по воздуху и промчался между несколькими пустыми погрузочными платформами, оставив после себя лишь гулкий вздох и запах сгоревшего дизельного топлива. Поезд был переполнен. Вы могли почувствовать его вес, когда он раскачивался, и услышать неумолимый стук тележек. Купе освещенного вагона были забронированы на несколько недель. Все места в более дешевых автобусах были заполнены, и люди спали среди мусора на полу и подпирали багаж в коридорах. Пять вагонов были зарезервированы для армии: выносливые подростки с остриженными головами и прыщами. Их сумки и винтовки находились под охраной в товарном вагоне. Возвращение; в тренировочные лагеря после игры в военные игры, в которых не было времени на сон. Измученные призывники. Боевые батальоны давно отказались от винтовок. Винтовки предназначались только для неуклюжих молодых людей, которые учились бурить.
Еще в поезде были восточноевропейские бизнесмены в пластиковых костюмах и с застегивающимися галстуками; сморщенные старушки с корзинами, набитыми домашней водкой и копченой свиной колбасой; щетинистые торговцы на черном рынке с бывшими в употреблении телевизорами, запихнутыми в картонные коробки со свежей печатью.
Проснувшись в полусне, Джим вытянул красную костлявую ступню так, что пальцы его ног прижались к металлической перегородке, которая составляла стенку крошечного шкафа для одежды. Затем он схватился за край одеяла, отвернулся и свернулся клубочком. - Ты никогда не спишь? он сонно зарычал. Итак, он не спал и не видел сновидений; он просто закрыл глаза. Возможно, именно так меня всегда обманул Джим Преттман. Давным-давно мы были очень близкими друзьями, одними из четверки, состоящей из его раздражительной первой жены Люсинды и моей жены Фионы. В те дни мы все работали в Департаменте. Затем Джима выбрали на особую работу и отправили работать в корпоративную Америку в качестве прикрытия для своих настоящих задач. Он быстро сменил работу, жен, национальность и друзей. Он не был из тех колеблющихся слабаков, которые упускают хорошую возможность, беспокоясь о том, кто может пострадать.
«В коридоре кто-то стоит», - сказал я ему.
'Дирижер.'
«Нет, не он. Наш вспыльчивый кондуктор поселился в пятнадцатом купе. И он вонючий, пьяный и скоро потеряет сознание ».
- Откройте дверь и посмотрите, - предложил Джим. 'Или это слишком просто?' Его голос был хриплым.
«Ты умираешь», - сказал я. «Я эксперт по безопасности. Помнить?'
«Был ли кто-нибудь на вокзале?» - спросил он, прежде чем попытаться улыбнуться моей шутке. Когда я не предпринял никаких попыток исследовать шум в коридоре, он повторил вопрос.
«Да, - сказал я.
- Кого-нибудь, кого вы узнали?
'Я не уверен. Это мог быть тот же головорез, с которым я сидел в холле своего отеля ».
«Давай, чувак!» - устало сказал Джим. Он крепко зажмурился и привычным жестом наложил четки на запястье в знак благословения.
Я подошел к двери, расстегнул защелку и открыл ее, не готовый к яркой залитой лунным светом сельской местности, которая была нарисована, как фреска, вдоль незашторенных окон коридора. В нескольких шагах от него стоял мужчина. Он был ростом около пяти футов шести дюймов, с подстриженной бородой и аккуратными усами. Его шерстяной шарф Burberry выделялся ноткой достатка, которая шла вразрез с остальной его одеждой: плащом, старым и запятнанным, и черным беретом в стиле милитари, который в Польше стал знаком: пожилого ветерана давних войн.
Мы посмотрели друг на друга. Мужчина не подал виду ни дружелюбия, ни признательности. «Как далеко до границы?» - спросил я его на своем запинающемся польском.
'Полчаса; возможно меньше. Так всегда бывает. Везут нас в дальний обход по ремонту пути ».
Я кивнул в знак благодарности и вернулся в свое купе. «Все в порядке, - сказал я Джиму.
'Это кто? Кого-нибудь вы знаете?
«Все в порядке, - сказал я. 'Спи дальше.'
- Ты тоже можешь поспать. Придут ли поляки и расспросят нас на границе?
'Нет я сказала. Затем, передумав: «Может быть. Все будет хорошо. Я задавался вопросом, действительно ли объезд был из-за ущерба от наводнения, как говорилось в сообщении прессы, или было что-то на границе, что Советы не хотели, чтобы кто-то видел?
*
Я сожалел о том, что согласился сесть на этот поезд из Москвы обратно в свой офис в Берлине. У меня не было дипломатического статуса; они хотели снабдить меня письмом с королевским гербом наверху, прося всех в пути быть добрыми к нам. Это тоже было наследием менталитета FO девятнадцатого века. Мне пришлось указать им, что такое послание может выглядеть неуместно, если его несет человек с немецким паспортом в сопровождении американца и канадца. Я не возражал против этой задачи по сопровождению Джима, отчасти по старинке, отчасти потому, что я слышал, что Глория также будет в то время в Москве, и отсрочка даст мне два дополнительных дня с ней. Это было еще одно фиаско. Ее график был изменен; она уходила, когда я приехал. У меня было время только на один поспешный обед с Глорией, и это было омрачено тем, что ее переводчик приехал, чтобы забрать ее на полчаса раньше, и стоял над нами с часами в одной руке и чашкой кофе в другой, предупреждая нас об опасности. пробки на дороге в аэропорт. Мой краткий момент с ней был более болезненным, потому что она выглядела более привлекательной, чем когда-либо. Ее длинные светлые волосы были зачесаны в колючую меховую шапку, цвет лица был бледным и идеальным, а большие карие глаза полны любви и преданы мне.
Теперь у меня было достаточно времени, чтобы пожалеть о своей готовности вернуться поездом. Теперь наступили последствия. Мы приближались к польской границе, и меня не слишком уважали в Социалистической Республике Польша.
Я узнал в коридоре человека «Хитрого Джека», одного из крепких людей, нанятых нашим посольством в Варшаве. Полагаю, Лондон поручил ему присматривать за Джимом. У меня была причина полагать, что голова Джима была заполнена самыми темными секретами Департамента, и я задавался вопросом, что было приказано Сники сделать, если эти секреты были скомпрометированы. Был ли он здесь, чтобы убедиться, что Джим живым не попадет в руки врага?
«Где эта чертова медсестра?» - сказал Джим, когда я запер раздвижную дверь. Он повернулся ко мне. «Она должна быть здесь, держа меня за руку». Медсестра была хорошенькая молодая женщина из Виннипега, Канада. Она провела шесть месяцев, работая в московской больнице по программе обмена, и была рада возможности сократить ее. Она смотрела вслед Джиму, как будто он был для нее самым близким и родным. Только когда она чуть не упала от изнеможения, она удалилась в свое купе первого класса по коридору.
- У медсестры был долгий день, Джим. Дай ей поспать. Полагаю, он почувствовал мою тревогу. Джим никогда не был полевым агентом; он начинал как математик и попал на верхний этаж с помощью кодов и шифров. Было бы лучше, если бы он не знал, что Подлый был одним из наших людей. И это было плохой охраной сказать ему. Но если у Джима возникнут проблемы, Сники скажет ему, что делать. . . ?
О черт.
«В коридоре. . . паренек с бородой. Если у нас возникнут проблемы, а меня нет рядом, делайте, как он говорит ».
- Тебе не страшно, Бернард?
'Мне? Испуганный? Позвольте мне добраться до них ».
Джим признал свою хорошо репетировали имитацию моего босса Дикки Cruyer, давая в улыбку , которая сдерживалась достаточно , чтобы напомнить мне , что он был болен и боли.
«Все будет хорошо, - сказал я ему. «С посольством за дверью они даже не войдут».
«Давайте перестраховаться», - сказал он. - Верни эту медсестру в униформе, размахивающей термометром, или диаграммой температуры, или чем-то в этом роде. Для этого она здесь, не так ли?
'Конечно. Если это то что ты хочешь.' Я чувствовал, что человеку в ситуации Джима нужно успокаивать, но я, вероятно, ошибался насчет этого, как и все остальное, что произошло в том путешествии. Я пошел искать медсестру. Мне не нужно было беспокоиться о том, чтобы нарушить ее сон. Она встала и была одета в накрахмаленную белую форму медсестры, к которой добавили элегантное шерстяное пальто и вязаную шапку, чтобы согреться. Она пила горячий: кофе из термоса. Упершись в камень и перед поездом, она налила мне немного в пластиковый стаканчик, не спрашивая, хочу ли я его.
«Спасибо», - сказал я.
«Я должен заглянуть в эту дурацкую шляпу. Я купил его своему младшему брату, но мне очень холодно. В этих поездах не так много тепла ».
Я попробовал кофе. Он был приготовлен из консервированной сгущенки и был очень сладким. Полагаю, ей это понравилось. Я сказал: «Я проделал это паршивое путешествие миллион раз, и у меня никогда не хватало мозгов принести с собой термос кофе».
«Я принесла шесть таких фляжек», - сказала она. «Термосы были чуть ли не единственным, что я мог найти в московских магазинах, что могло бы стать полезным подарком для моих тётушек и дядей на родине». И все ждут сувенира. Вы можете поверить, что у них даже нет магнитов на холодильник? Я что-то искал с Кремлем ».
«Москва - не самое лучшее место для покупок», - согласился я.
«Это не лучшее место ни для чего», - сказала она. «Паршивый климат, вонючая еда, угрюмые туземцы. Ранний выезд оттуда был лучшим, что случилось со мной за долгое время ».
«Не всем это нравится», - согласился я. «Лично я бы с удовольствием вычеркнул из своего маршрута довольно много городов. Вашингтон, округ Колумбия, для начала.
«О, не говори так. Я работал в Вашингтоне более года. Какие у них там вечеринки! Я люблю это.'
«Между прочим, товарищи, которые поднимаются на борт на границе, могут иметь проблемы с украшениями. На твоем месте я бы убрала ту сапфировую брошь с глаз долой.
"О, это?" - сказала она, теребя его на лацкане пальто. - Мне его дал мистер Преттиман. Я хотел надеть его, чтобы показать ему, что Джей оценил это ». Может быть, она увидела вопрос в моем лице, потому что быстро добавила: «Это был маленький подарок от мистера и миссис Преттман. Его жена говорила по телефону. Она попросила его передать его мне. Они полны решимости поверить, что я спас ему жизнь ».
- А вы этого не сделали?
«Я остановил дежурного в ночное время, чтобы отрезать аппендикс в ту ночь, когда его приняли. Это был сумасшедший диагноз, но я думаю, он бы выжил ». Она остановилась. Буи: в ту ночь: доктор был очень потрясен. И он собирался попробовать сделать это сам. Вы никогда не поверите, что я видел в той больнице. Когда я думаю об этом, может быть, я спас ему жизнь ».
'Насколько он болен?'
«Он плохой. Такие инфекции не всегда поддаются лечению лекарствами. . . По правде говоря, о них мало кто знает ». Ее голос затих, когда она возилась с булавкой своей броши, обеспокоенная тем, что слишком много рассказала о своем пациенте. «Но не волнуйтесь. Если вдруг что-нибудь случится, я могу его забрать в Берлине. В посольстве сказали, что Варшава - не лучшее место ». Она взяла брошь в ладони и посмотрела на нее. «Это отличный подарок на память. Мне нравится причудливая форма ромашки; Я всегда любил ромашки. Я очень ценю это, но неужели ты думаешь, что какой-нибудь русский рискнет своей карьерой? Он бы выглядел немного сумасшедшим, не так ли: вырвать у такого туриста, как я, небольшую посеребренную брошь с пластиковыми боками и цветными бриллиантами? Она озорно ухмыльнулась. 'Хотите присмотреться?'
«Мне не нужно больше присматриваться», - сказал я, но все равно взял это у нее. «Это не цветок и не ромашка, это старинный узор в виде солнечных лучей. И это не черный пластик, это сильно потускневшее серебро с желтым золотом сзади. Большой, светящийся, бледно-голубой камень в центре - это высококачественный сапфир; может быть тридцать каратов. Это было запущено: сильно потёрто с царапинами, бор, который можно было отполировать. Все эти «цветные бриллианты», которые подчеркивают каждый его луч, подобны бриллиантам в оправе ».
'Ты наверное шутишь.'
«Застежка - простая булавка, без предохранителей. Это антиквариат. . . ну более ста лет. Это стоит кучу денег ».
«Боже. Вы уверены? Откуда вы так много узнали об украшениях?
«Еще в шестидесятых годах в Берлине сносили несколько старых домов в Нойштадте. Бульдозер толкнул стену и обнаружил тайно замурованную кирпичом часть подвала. Он был забит ящиками и металлическими ящиками. Мой отец был главой службы безопасности Берлина для британцев. Он должен был взять на себя ответственность за это. Он попытался выбраться из него, но некоторые ценности были помечены ярлыками Рейхсбанка. Это открыло целую банку червей. . . ' Я остановился. «Извини, я зануда». Я дал ей брошь.
«Нет, это не так. Я хочу услышать.' Она внимательно рассматривала брошь. «Я ничего не знаю о войне и нацистах, кроме того, что я видел дома в фильмах».
«Золото, серебро, монеты, иностранные бумажные деньги, включая фунты и доллары. И коробки с драгоценностями, и старинные столовые приборы, и прочее; большая часть из чистого серебра. Ярлыки Reichsbank сделали это политическим. СС хранила добычу в Имперском банке. То же самое сделали Геринг и некоторые другие. Это могло быть собственностью Федеративной Республики, или оно могло быть востребовано правительствами стран, которые нацисты захватили во время войны. Некоторые украшения считались частью фамильных драгоценностей Гессенского дома, которые были украдены американскими солдатами в 1945 году. Другими словами, никто не имел ни малейшего представления, что это все такое. Первая задача заключалась в том, чтобы все это было перечислено и детализировано, чтобы описания могли быть распространены. У моего отца через это проходили три опытных берлинских ювелира. Это было в старом плавательном зале на Хауптштрассе в Шёнеберге. Большой амбар из блестящей белой плитки, заброшенный в то время, но все еще слабо пахший хлором и отбеливателем. В осушенном бассейне стояли складные столики из армейской столовой; на них были разложены драгоценности, серебро и прочее, и на каждом предмете были напечатаны большие числа. Я вижу это сейчас. На трехметровой трамплине сидели копы и смотрели на нас сверху вниз. Мой папа сказал мне держать глаза открытыми и следить за тем, чтобы ювелиры ничего не крали ». Я выпил кофе.
- И они что-нибудь украли?
«Я был очень молод. Я не уверен, были они или нет, но в те дни немцы были безупречно честными; это был один из аспектов Берлина, который я считал само собой разумеющимся, пока не уехал в другое место. Эти старые ювелиры показывали мне каждое изделие перед тем, как написать описание. Это продолжалось четыре с половиной дня. Для меня это был интенсивный курс по оценке ювелирных изделий. Но я забыл половину. Этот камень высечен как der Achteck-Kreuzschliff. Я знаю только немецкое слово. Я полагаю, это означает восьмиугольный поперечный разрез. Сапфир огранки «кушон»; вполне Старый.'
«Что случилось со всеми сокровищами?»
'Я не уверен. Что я помню, так это то, что мне приходилось расшифровывать почерк - некоторые из них написаны старыми немецкими буквами - и напечатать его с восемью копиями. На это у меня ушла неделя. И я помню, как был счастлив мой отец, когда, наконец, получил за это подпись ».
«Это настоящая история, - сказала она. «Раньше у меня никогда не было настоящих украшений. А теперь, если вы любезно отвернетесь и отведете глаза, я засуну свою ценную брошь в пояс с деньгами ».
Экспресс замедлил ход, когда мы приблизились к границе, а затем, после долгого шипения и ударов тормозов и механизмов, медленно пополз к последнему западному форпосту Советской России, где прожекторы на высоких столбах ослепительно осветили территорию блокпоста. Как пенная вода, она лилась на железнодорожные пути и залила землю. Товарный поезд, залитый грязью, стоял и заброшен; маневровый двигатель был горячим и блестел от масла. На его темном краю я мог видеть казармы или местный пограничный батальон и их сторожевые башни. В ярком свете звездные тени вырастали из праздника часовых, железнодорожных чиновников, иммиграционных служб и таможенников. Огни освещали все брызги ледяной грязи на армейских грузовиках, ожидавших советских призывников. Первыми вышли солдаты, неистово крича, отдавая честь и топая ногами. Затем послышался шум, когда армейские старые железнодорожные вагоны отцепляли и отправляли на дальний разъезд.
*
Внутри экспресса советские чиновники почти бесконечно обрабатывали документы, чья манера поведения варьировалась от назойливой до глупой. Они лишь взглянули на документы для нашей вечеринки. Я получил издевательский салют, девушка ухмыльнулась, а Джим вяло кивнул. В конце концов поезд снова тронулся. Он выскользнул из ярко освещенной приграничной зоны, и, сделав множество остановок и стартов, мы с лязгом пересекли границу к тому месту, где поляки - и еще один контрольно-пропускной пункт -
нас ждали.
Здесь огни были менее яркими, вооруженные солдаты менее опасны. Я стоял в коридоре и смотрел на весь цирк. Повсюду болтались меховые шапки. Первыми на борт поднялись солдаты. Затем пришел билетный инспектор, затем таможенник, а затем два иммиграционных инспектора с военным на буксире и сотрудник службы безопасности в штатском. Это был долгий процесс. По коридору поезда, шаркая, прошла пожилая англичанка. На ней было пальто из верблюжьей шерсти в стиле реглан поверх ночной рубашки. Ее седеющие волосы были растрепаны, и она крепко прижимала к груди выпуклую сумочку из крокодиловой кожи. Я заметил ее на перроне в Москве, где она поссорилась с железнодорожным служащим по поводу мест, отведенных ей и мальчику-подростку, с которым она ехала.
«Солдаты арестовали моего сына», - сказала она мне, задыхаясь. Она была расстроена, почти истерична, но сдерживала свои эмоции так, как это делают англичане в присутствии иностранцев. «Он такой глупый мальчик. В его сумке обнаружили политический журнал. Я хочу поехать с ним и разобраться, но они говорят, что я должен продолжить поездку в Берлин, потому что у меня нет польской визы. Что мне делать? Вы можете мне помочь? Я слышал, что вы говорите по-польски, и знаю, что вы говорите по-английски ».
«Дайте сержанту немного западных денег», - сказал я. - У вас есть десять фунтов британской валюты?
Она коснулась распущенных волос, и прядь упала ей на лицо. «Я не заявлял об этом». Она произнесла эти слова, чтобы ее не подслушали. «Это скрыто. Она нервно откинула волосы назад, а затем быстрым движением пальцев закрепила их заколкой для волос, которая, казалось, возникла из ниоткуда.
«Это то, чего они хотят», - сказал я. «Дайте им десять фунтов стерлингов».
'Вы уверены?' Она мне не поверила. К этому времени она уже осознала свою неловкую внешность. Она неосознанно застегнула верхнюю пуговицу пальто на шее.
«А почему еще они позволили бы тебе прийти сюда и поговорить со мной?» Я сказал. Она нахмурилась, а затем грустно улыбнулась. 'Я понимаю.'
Сержант, - сказал я. - Отведи сержанта в сторону и отдай ему. Потом он поделится ею с офицером, чтобы никто не увидел. Если что-то пойдет не так, виноват во всем сержант. Так оно и работает ».
'Спасибо.' Со всем достоинством, которое она могла проявить в ночной рубашке с оборками и потертых красных бархатных тапочках, она поспешила обратно в свое купе. Дверь для нее открылась, когда она вошла, сержант высунул голову и посмотрел на меня. Я улыбнулась. Без выражения он снова втянул голову.
По поезду проползли новые чиновники в форме; решительный и недружелюбный, как колонна муравьев джунглей. Но польский охранник, который отвел меня в кондукторское купе в конце вагона, был пожилым гражданским лицом, толстым мужчиной с растрепанными волнистыми волосами, достаточно длинными и неопрятными, чтобы отличить его от солдат. На нем был галстук-бабочка в красную полоску и коричневое вельветовое пальто с поясом. Он просканировал мой паспорт ультрафиолетовым светом с батарейным питанием. С моими документами все было в порядке - это был подлинный документ Федеративной Республики Германии, - но он проигнорировал имя в моем паспорте и сказал: «Добро пожаловать в Польшу, мистер Самсон».
Если они знали, кто я, они знали, чем я зарабатываю на жизнь. Так что их не следовало убеждать, что я был менеджером по рекламе из Гамбурга.
Паспорт не вернул, а положил в карман. Это всегда было плохим знаком. Он расспрашивал меня по-немецки и по-английски. Он сказал мне, что его зовут Рейнольдс, а его отец англичанин и родился в Манчестере. У всех поляков в рукаве был родственник-англичанин, точно так же, как англичане любят оставлять в запасе ирландскую бабушку. Я сделал вид, что не понимаю по-английски. Рейнольдс снова сказал мне по-немецки. Он был очень терпеливым. Он курил сигы и постоянно ссылался на пачку документов, которые, по его словам, были посвящены мне и моей деятельности. Это была толстая папка, и пару раз казалось, что целая куча незакрепленных страниц упадет каскадом на пол поезда, но ему всегда удавалось сохранить их в последний момент.
Я сказал ему, что это простой случай ошибочной идентификации. Мистер Рейнольдс зажег свежую сигару из приклада своего старого и вздохнул. Еще десять минут прошли на бесплодные вопросы, а потом меня вывели из поезда. Подлый Джек ничего не делал, кроме как стоял в коридоре, время от времени мельком замечая меня через дверь и подслушивая все, что мог. Я не винил его. Без сомнения, ему было поручено присматривать за Джимом. Решение проблем такого сверхштатного полевого агента, как я, не было чем-то, от чего зависела его карьера. Насколько я мог видеть, я был единственным человеком, которого сняли с поезда. Я спрыгнул и почувствовал холод твердой промерзшей земли сквозь подошвы своих ботинок. Теперь было темнее; луна пряталась за облаками. Наручники на меня не надели. Я последовал за двумя солдатами - сержантом-знаменосцем и трубачом, если серьезно относиться к значкам на их руке. Мы пересекали рельсы, переступая через рельсы и стараясь не споткнуться, пробираясь сквозь груды сломанных шпал и другого мусора. Когда мы поднялись по набережной, мистер Рейнольдс тяжело дышал. Мы ждали, когда он догонит.
Я снова посмотрел на поезд. Было много шума и пара, и вся эта скрипучая суматоха - это ритуал подготовки поездов к движению. Желтая штора купе Джима поднялась, и в окне появилась медсестра. На стекле образовался конденсат, и она вытерла рукой чистое пятно. Она посмотрела туда и сюда, но было слишком темно, чтобы меня заметить. Она не была сотрудницей департамента, а была нанята канадской медсестрой, чтобы сопровождать раненого в Лондон. Внезапное исчезновение попутчика, несомненно, приводило ее в замешательство. Я дрожа стояла рядом с Рейнольдсом и его солдатами, и мы все смотрели, как поезд медленно уезжает. Когда он исчез, ночь была темной, и я чувствовал себя одиноким. Я посмотрел в другую сторону: обратно через границу к советскому блокпосту в полумиле. Он все еще был залит светом, но вся эта бешеная деятельность прекратилась: армейские грузовики и чиновники исчезли. Огни все еще сияли на овале из застывшего снега, но единственным движением было размеренное шагание одинокого вооруженного часового. Это было похоже на заброшенный хоккейный стадион, с которого необъяснимым образом сбежали команды и зрители.
«Пойдем, - сказал Рейнольдс. Он щелкнул окурком своей сигары так, что та полетела в красных искрах.
Прежде чем я успел среагировать, сержант злобно ударил меня по пояснице встречным прикладом своего пистолета. Застигнутый врасплох, я потерял равновесие. Сначала я поскользнулся, а затем, когда мои колени подогнулись подо мной, я рухнул с насыпи, размахивая руками. Внизу была дренажная канава. Толстый лед треснул, и моя нога ушла в холодную мутную воду. Когда я снова встал на ноги, я был мокрым и грязным. Ветер сотряс деревья и порезал меня до костей. Мне хотелось надеть пальто перед тем, как выйти из купе и ответить на их вопросы. Через пять минут блуждания в темноте послышался звук запуска дизельного двигателя, а затем фары темно-зеленого армейского грузовика осветили узкую дорогу и деревья.
*
Меня не везли в Варшаву или в другой большой город. Грузовик натыкался по проселочным дорогам, а багровый рассвет вылез из леса. Когда мы подошли к мрачному замку в Мазурах, небо начало светлеть. Без лишних слов они заперли меня там в комнате. Это была неплохая комната; В польских отелях я пережил и худшее проживание. Беспокоит то, что мы были недалеко от Растенбурга, где я недавно снимал польский UB.
мужчины и не вернулись, чтобы пощупать их пульс. Размышляя об этом, я долго не мог заснуть.
Человек, который любил, чтобы его называли Рейнольдсом, очевидно, руководил мной. Он пришел ко мне
на следующее утро и прямо обвинил меня в убийстве двух силовиков при уклонении от ареста. Рейнольдс много говорил и продолжал говорить, даже когда я не отвечал. Он сказал, что меня задержат и судят здесь, в штабе военного округа. В ходе расследования и последующего военного трибунала военные свидетели, прокуроры и судьи посещали место, где произошло мое преступление. Он ничего не упомянул об адвокате. Второй день был средой. Он допрашивал меня все утро и после обеда и обвинил меня в том, что я не воспринимаю обвинения всерьез. Я ни в чем не признавался. Я сказал, что я немец, но он мне не поверил.
«Вы думаете, что ваше правительство сейчас усиленно просит вас освободить по дипломатическим каналам, не так ли?»
Я посмотрел на него и улыбнулся. Он мало что знал о моем правительстве или его дипломатической службе, иначе он знал бы, что заставить их делать что-либо усиленно было далеко за пределами разумных ожиданий.
«Тебе не из-за чего улыбаться», - сказал Рейнольдс, стукнув расплющенной рукой по досье, лежащему на столе.
Как он был прав. «Я требую встречи с консулом из посольства Федеративной Республики Германии», - сказал я.
Я требовал того же много раз, но на этот раз он рассердился и сильно ударил своей сигой, так что она раскололась в пепельнице. «Вы перестанете повторять эту дурацкую историю с прикрытия?» В его голосе была настоящая злость. «Мы знаем, кто вы. Немцы никогда о вас не слышали. Возможно, это потому, что он пропустил обед.
Они поместили меня в развалившуюся старую крепость, которую Рейнольдс называл цитаделью. Это был своего рода волшебный замок, который Уолт Дисней построил бы на вершине горы, но это был регион озер и болот, а возвышенность, на которой стоял замок, была не более чем холмом. Строения, составлявшие комплекс, представляли собой сборник истории укреплений: темницы XII века, почти такая же старая башня и башня XVII века. Было три мощеных двора, один под моим окном был заполнен ветхими деревянными хижинами и другими строениями, которые добавила немецкая армия, когда она стала региональной школой военной гигиены во время Второй мировой войны. Стены были толстыми и зубчатыми, с неприступными входными воротами, которые когда-то служили подъемным мостом. По верху стен проходила тропа, по которой патрулировали вооруженные часовые, как они, без сомнения, делали веками. Трудно решить, насколько бедные негодяи бьют себя, чтобы согреться, потому что армия процветает благодаря дежурству и смене караула, или предупреждению о приближающейся опасности. Но в то время в этом приграничном восточном регионе перспектива советского вторжения никого не могла забыть. Некоторые московские сторонники жесткой линии заявляли, что поляки зашли слишком далеко в своих реформах, и единственный способ сохранить коммунистическую власть во всем Восточном блоке - это братская демонстрация советских военных репрессий.
Будь то реформаторы, коммунисты или филантропы в хаки, военное правительство в Варшаве не приветствовало бы советские бронетранспортеры, переброшенные через границу. Возможно, именно поэтому здесь разместился этот увеличенный батальон польской пехоты, и почему их день начался в пять тридцать с церемонии поднятия флага, сопровождаемой барабанщиком и той несогласной трубой, которая толкает людей в бой. И почему паства, которая выстроилась на следующей Святой Мессе, была в полном боевом порядке.
Мой чемодан вынесли из поезда. В моем присутствии они открыли его, просмотрели его содержимое и сфотографировали выбранные предметы. Теперь чемодан был открыт и поставлен на низкий столик в моей комнате. Ничего компрометирующего не нашли, но мне это не понравилось. Чемодан, фотографии, вежливые вопросы и все остальное, что они делали, пахло подготовкой к публичному суду. С вами плохо обращались? Нет. Вас пытали? Нет. Вас правильно кормили? да. Вам предоставили комфортабельный номер? да. Были ли эти ответы даны свободно и без принуждения? Я чувствовал запах такого диалога в воздухе, и перспектива мне нисколько не понравилась. Окно третьего этажа выходило в небольшой внутренний двор. За ним был главный двор, где проходил утренний и вечерний парад. Моя комната не была камерой. Они не лечили меня винтами с накатанной головкой, стойкой и электрическим током. Они не отняли у меня часы и не перекрыли дневной свет, чтобы дезориентировать меня, и не попробовали какие-либо уловки из учебника. Единственная пытка, которую я перенес, - это когда Рейнольдс выпустил сигаретный дым мне в лицо, и это было больше потому, что он напоминал мне об удовольствиях от курения, чем потому, что меня одолевали ядовитые пары.
Комната, которую мне предоставили высоко в башне, также пахла древним табачным дымом. Пахло плесенью и несчастьем. Его толстая кладка была холодной, как лед, побеленной и блестящей от конденсата. К стене было прибито пластиковое распятие, а на кровати лежали чистые простыни; потертые, покрытые пятнами, твердые, серые и морщинистые. У небольшого деревянного столика одна ножка была забита пачкой туалетной бумаги. На столе было разложено полдюжины листов бумаги и два карандаша, словно призывая к признанию. К стене над столом была прикреплена полка с дюжиной книг в мягкой обложке; Польские бестселлеры, некоторые немецкие классические произведения, а также старинные и хорошо читаемые издания Tauchnitz на английском языке: Thomas Hardy и AEW Mason. Полагаю, Рейнольдс надеялся застать меня за чтением одной из книг на английском, но он этого не сделал. На то, чтобы повернуть массивный замок, потребовалось слишком много времени, и я всегда слышал, как он приближается.
Был и водяной радиатор: он сильно стонал и дребезжал, но никогда не становился теплее тепла крови, поэтому я держал на плечах одеяло. Большую часть времени я проводил, глядя в окно.
Мой маленький внутренний двор был вымощен булыжником, а в углу у колодца стояла бронзовая статуя. Статуя была вырезана с фронтона факелом, расплавившим ее нижние ноги до острых лепестков. Лицом вниз этот лежащий воин взмахнул саблей в последнем жесте отчаяния. Я так и не узнал личность этого дважды павшего солдата, но он явно считался достаточно политически значимым, чтобы сделать его уличное выступление опасным для общественного порядка. В то время как мне была видна только небольшая часть главного двора, я мог видеть заднюю часть офицерской столовой, где полдюжины беспокойных лошадей постоянно ухаживали и тренировали. Каждое утро рано утром, только что после галопа, они носились по двору, фыркая и запотевшие. Однажды поздно ночью я увидел там двух пьяных подчиненных, обменивающихся ударами. Таким образом, ограниченный вид на двор и открытые секреты офицерской столовой были подобны тому, который обеспечивали дешевые кресла в фойе, высоко на балконе театра, закрытый вид на сцену компенсировался возможностью увидеть закулисную деятельность. за кулисами. Я видел, как падре готовился к мессе в полумраке раннего утра. Я видел, как двое мужчин ощипывали бесчисленное количество цыплят, так что перья кружились, как дым, а во время обеда иногда на мгновение появлялись прислуги, чтобы незаметно перевернуть бутылку вина.
Большой двор был не менее активен. Большую часть светового дня он был заполнен молодыми солдатами, которые прыгали, бегали и поднимались высоко в воздух по командам двух инструкторов по физподготовке. Стажеры были одеты в майки и шорты цвета хаки и яростно двигались, чтобы согреться на морозном воздухе. Инструкторы пробегали мимо меня, боксируя с тенью, как будто не в силах сдержать безграничную энергию. Когда днем последняя группа мужчин завершила свою физическую подготовку, солнце вылезло из укрытия. Его жестокий свет осветил пыль и паутину на оконном стекле. Он поджег лес и осветил зубчатые стены золотым светом, оставив двор в холодной синей тени, сияющей и мерцающей, как если бы он был до краев заполнен чистой водой.
Моя комната была не менее удобной, чем комната младших офицеров, которые делили со мной одну лестничную площадку. Часто, когда я шел в ванную и туалет, или когда Рейнольдс проводил меня вниз в свой кабинет, я замечал нарядно одетых младших офицеров. Они смотрели на меня с нескрываемым любопытством. Позже я обнаружил, что охранная компания использовала часть «цитадели» для учебных курсов, а офицеры были отобраны для выполнения политически чувствительных обязанностей по надзору за муниципальными властями. Для Польши была земля, которой управляли ее солдаты. Меня несколько раз били кулаками и пощечинами. Никогда не Рейнольдсом. Никогда, когда был Рейнольдс. Это произошло после того, как мои умные ответы разозлили его. Он попыхивал своей сигарой, вздыхал и уходил из офиса на десять минут или около того. Тот или другой из охранников наносил мне пару ударов, как будто бы за свой счет. Я так и не узнал, было ли это сделано по приказу Рейнольдса или даже с его ведома. Рейнольдс не был злым. Он не был серьезным следователем, вероятно, поэтому его и отправили в эту военную захолусть. Он не ожидал, что я открою какие-либо секреты, которые вызовут вопросы в Варшаве или даже вызовут удивление там. Рейнольдс был доволен своей работой. Он задавал мне одни и те же вопросы каждый день; время от времени меняя порядок и синтаксис, но не дожидаясь ответа слишком долго. Обычно заключительная часть дневного сеанса состояла из того, что Рейнольдс рассказывал мне о своей сестре Хании и своем ленивом никчемном зяте, а также об оптовой торговле деликатесами, которой они владели в Детройте. В пятницу днем дикая природа улеглась, и деревья неестественно замерли. Из-под низких серых облаков длинные косые лучи солнца падали на стены. Часовой вышел вперед и полностью замер в свете, чтобы уловить скудное тепло. Наблюдая за ним, я заметил мерцание в воздухе. Крошечные золотые уколы булавками, похожие на пылинки внутри собора. Снежинки: вернулась зима. Словно на празднике, из одной из комнат по коридору Таубер ворвался в колючую теноровую рендеринг «Dein ist mein games Herz» . Он казался ужасно старым. К утру снег уже не был золотым. Он расстелил по земле белую простыню, и мой бронзовый воин был посыпан ею. Это не прекратилось. К вечеру субботы все покрыло снегом. Я слышал скрежет грузовиков, которые возвращали часовых с дежурства на ближайшей радиолокационной станции. Они ехали на низкой передаче, их двигатели рычали, а колеса периодически вращались на предательски ровном участке проезжей части, который приближался к главным воротам. Снег разнес мой двор, образовав глубокие сугробы вдоль стены, и бронзовый воин был похоронен в нем. Я открыл окно и высунул голову на пронзительный холод. Мир неестественно затих от той тишины, которую всегда приносит такой снег. Затем я услышал крики и увидел взволнованного часового, целившего в меня свое ружье. Я втянул голову и закрыл окно. Обрадовавшись такой быстрой реакции, он замахал пистолетом и засмеялся, так что его счастье сконденсировалось в холодном воздухе.
В среду вечером, после пяти дней заключения, посреди ночи за мной пришел солдат. Я узнал в нем одного из инструкторов физкультуры. Он был жилистым парнем с непостижимым лицом, которое, кажется, свойственно гимнасткам, как будто длительные упражнения способствуют созерцательному состоянию. Он провел меня по черной лестнице через часть здания, которую я раньше не видела. Мы прошли через душные кухни и череду кладовых, которые когда-то были подвалами. Наконец он указал, что я должен опередить его.
Когда я склонил голову под низкий дверной проем, он ударил меня по пояснице. Он последовал за этим еще одним ударом, который попал в почки и вызвал приступ боли по моему телу от пятки до головы. Это было похоже на электрический шок, и мой разум отключился, пока я боролся с сильной болью. Я упал как дерево.
Было темно, но в темноте был еще один мужчина. Он вышел из тени и поймал меня, нанес мне пару сильных уколов в живот: поднес ужин ко мне в рот. Я склонил голову и попытался укрыться от их ударов, но их это не остановило и не доставляло неудобств. Эти двое были экспертами. Они работали надо мной систематически, как если бы я был говядиной, которую готовили для сотейника. Через несколько минут один из них взял на себя весь мой вес, поддерживая меня, чтобы его ударили. Когда он отпустил меня, я рухнула на каменный пол в полубессознательном состоянии. Я не мог ясно мыслить. Каждая часть моего тела пела от боли. Подо мной чувствовалась грубая циновка, а за ее краем - гладкая мостовая. Я двинулся достаточно, чтобы прижаться лицом к холодному камню. Меня вырвало, и во рту почувствовал вкус крови. Двое мужчин стояли надо мной и смотрели; Я видел проблеск света и их туфли. Затем они ушли, без сомнения удовлетворенные проделанной работой. Я слышал, как их шаги затихают, но не пытался встать. Я прижался головой к мешку с луком. На дне мешка прогнивший лук подвергся ферментации, превратившись в жидкость с неприятным запахом, которая сочилась через мешок. Я отключился, а затем несколько раз приходил в сознание. Несмотря на зловоние, я оставался там в полный рост в течение долгого времени, прежде чем очень-очень-очень медленно катиться и змеиться по полу, медленно прижимаясь спиной к стене и дюйм за дюймом садясь. Кости не были сломаны; на моем лице нет синяков и следов. Это не было спонтанным актом жестокости или злобы. Им было поручено причинить мне вред, но не навсегда искалечить меня, и они хорошо выполнили свою работу. Никаких обид, ребята, это обычное дело для солдата, служащего в стране, где правят генералы. Мне повезло, что им не сказали разорвать меня на части, потому что я уверен, что они сделали бы это с таким же непостижимым мастерством. Решив это, я снова потерял сознание. Кто-то, должно быть, отнес меня в комнату в башне. Я ничего не помню, но я точно не попал туда без посторонней помощи. Но почему после недели, проведенной с мистером Приятным парнем, внезапно вытащил меня из постели и выбил из меня дневной свет без допросов и обещаний? Было только одно объяснение, и постепенно оно стало мне ясно. Какая-то высшая инстанция распорядилась о моем освобождении. Это был негласный способ мистера Рейнольдса опротестовать это решение и попрощаться со мной.
Полагаю, высшее начальство было удовлетворено. Генералы в Варшаве не пытались спровоцировать Третью мировую войну. Они просто: хотели показать своим коллегам в Лондоне, что им не нравятся любопытные незнакомцы, приходящие на их территорию и делающие то, что я делал на прошлое Рождество в Растенбурге. Они не хотели, чтобы я демонстрировал самолет с коротким взлетом и посадкой после наступления темноты и похищал полезных польских шпионов. Им не нравилось, что я поджигаю блестящие новые государственные автомобили Volvo, которых в Польше в 1987 году не хватало. И им не нравилось, как я стрелял и ранил польских охранников, которые, не сумев меня остановить , позаботились о том, чтобы уведомления об аресте и задержании были вывешены по всей стране. Что ж, это была моя ошибка; Я должен был убить ублюдков.
*
Следующей ночью Рейнольдс посадил меня в поезд. Он отвез меня на вокзал на машине, все время рассказывая о своей сестре в Америке и делая вид, что не замечает, что его люди почти выжили из меня. Это был тот же экспресс Москва-Париж, в тот же день недели. Меня даже посадили обратно в купе с тем же номером. Мое пальто, которое я не видел во время заключения, было сложено и уложено на вешалку. В частности, мой паспорт лежал на маленькой корзине, которую железная дорога вывозит для мусора. Все было так же, за исключением того, что Джима и его няни не было.
В купе поезда было тепло. Снаружи снова шел снег. По оконному стеклу скатывались его мокрые капли. Я рухнул на койку и потянулся. Боль от побоев не утихла, и моя одежда все еще пахла гнилым луком. Мои синяки и ссадины были на той стадии развития, когда боль была наиболее острой. Я закрыл глаза. Я не мог даже собрать достаточно сил, чтобы встать и захлопнуть дверь. Из соседнего купе я услышал на повышенных тонах голоса молодой американской пары, спорящей с солдатом. Говорят, это политический журнал, - сказала женщина. У нее был приятный голос с музыкальным бостонским акцентом, который семья Кеннеди сделала патрицием.
«Я никогда этого раньше не видел», - сказал мужчина. Затем он громко повторил свое опровержение по-немецки. Последовала минута молчания, затем женщина закашлялась, а мужчина коротко сердито рассмеялся.
Я услышал, как моя дверь открылась. Я приоткрыл глаза, и вошел польский офицер, чтобы посмотреть на меня сверху вниз. Затем к нему присоединился сержант, и они двое двинулись дальше по коридору. Полагаю, американская пара самостоятельно переняла местные традиции. Несколько дополнительных железнодорожных вагонов были переброшены и присоединены к нашему поезду с грохотом и тряской, которые потрясли меня до глубины души. Затем, после продолжительного свиста и выкрикивания приказов, поезд с грохотом рванул вперед. Я натянул подушку на уши.
2
Резиденция SIS, Берлин
«Этот проклятый человек Коль», - сказал Фрэнк Харрингтон, говоря с непривычной горечью о канцлере Федеративной Республики Германии. «Это все его дело. Приглашение этого ублюдка Хонеккера в Республику полностью деморализовало всех порядочных немцев - по обе стороны Стены ».
Я кивнул. Фрэнк, вероятно, был прав, и даже если бы он был не прав, я бы так же мудро кивнул; Фрэнк был моим начальником. И везде, где я был в Берлине, я находил уныние по поводу любого шанса реформировать восточно-германское государство или заменить упорно непреклонных аппаратчиков, которые им управляли. Всего за несколько месяцев до этого - в сентябре 1987 года - Эрих Хонекей, председатель Государственного совета Восточной Германии, председатель Совета национальной обороны и всемогущий генеральный секретарь Партии социалистического единства, был приглашен с государственным визитом в Западную Германию. Немногие немцы - ни восточные, ни западные - верили, что такому бесстыдному тирану когда-либо удастся добиться такого признания.
«Коль - змея в траве, - сказал Фрэнк. «Он знает, что все здесь думают об этом чудовище Хонеккере, но он сделает все, чтобы его переизбрали».
Коль, конечно, умело разыграл свои карты. Приглашение Хонеккера посетить Запад было политической бомбой, с которой соперникам Коля было трудно справиться. Премьер Саара - Оскар Лафонтен - настолько ошибся, что позировал презираемому Хонеккеру для фотографии в газете. Возникший в результате протест нанес социал-демократам Лафонтена политическую неудачу. Это, а также несколько умных двусмысленностей, патриотических заявлений и туманных обещаний оживили, казалось бы, мертвого канцлера Коля и подтвердили его власть.
Те, кто все еще надеялся, что визит Хонеккера на Запад будет ознаменован некоторым уменьшением тирании дома, просили его отдать приказы, чтобы его пограничники не расстреливали всех, кто пытался сбежать из его мрачных владений. «Сны у камина далеки от наших мыслей», - сказал он. «Мы воспринимаем существование двух суверенных государств на немецкой земле как должное».
«Коль и его друзья взяли их всех на прогулку, - сказал я. «Весси» рассматривали политические манипуляции Коля над визитом Хонеккера с той смесью горького презрения и пламенной преданности, как у немцев; всегда отдавали своим лидерам. По ту сторону стены