По неровному, выщербленному асфальту Дубулты в весенних зеленых соринках, мельком глядя на такие знакомые и такие чужие пристанционные места, возвращаюсь в негаданное, якобы свое, прошлое. У бетонного торца 2-хэтажного минималистского здания в тупике меня встречает взрослый сын, родной и незнакомый. Отрешенность и легкая растерянность - в мерцанье пушистой радужки глаз, балтийский волос, скульптурный подбородок. В тенистой глубине декадентского дома-вечный ремонт родины, среди цветного стекла, картин на подрамниках и без рам, керамики, у остывшего камина - сидит его уставшая мать. Они любят друг друга.
"I"d like decadence and contradence" - сочиняю уже сочиненное и выхожу проулком, ведущим на дюну к морю в начале северного мая. Пустыня утреннего пляжа, пустыня нежно-серого залива и дымчатой сферы над ним. Вдоль берега - печальное, неизбежное наследие советской катастрофы. Разрушенные фантомы санаторного благополучия курорта. Редкая отпускница в возрасте согнулась странно у илистой кромки, вдыхая целебный воздух. Послевкусие кудрявой пряжи латышской речи струйкой уходит в эфир за спиной и выше. Прошелестел местный легкий велосипедист. Молчание.
Ирреальные страницы декорации минувшего - и на подмостках каменной столицы Латвии. Ее улицы и стогны, соборы и церкви, парки и монументы, центр, Московский форштадт, Старая Рига уместились в черепную коробку фантазера-рижанина. Прошлое существует там, определяя грустное настоящее. А будущего, боюсь, у Латвии нет, ком. власть она не пережила и медленно умирает. По разъятым деталям анатомии столицы расхаживает (увы!) турист в поисках книжного товара и словесного навара.
Набальзамированный Старый Город раскрашен, бледен и прекрасен красотой усопшего. Русская, немецкая, латышская речь свивается и развивается в прохладном воздухе разрозненными грамматическими подробностями, вися и тая заупокойной синей дымкой в горизонт за железнодорожный мост. Камни Ратушной площади, восстав из небытия, существуют случайно, не складываясь в органический ансамбль, соединяющий прошлое с грядущим.
Б. Московский форштадт - действительно, бывший. Он встретил близкими, деревянно-кирпичными очертаниями затхлых улиц, переулков, вкраплениями распадающихся, зияющих черными провалами того, что было налаженным бытом, строений. Дикий, праздничный крик полусумасшедшего и стук упавшего тела одинокого пьяницы у троллейбусной остановки обрамляли нашу печальную прогулку. Обшарпанный родительский дом(б. сожженная синагога с прихожанами внутри), грязно-зеленая полоса вместо входа в нашу квартиру, окружающие места красноречивого праха - дополняли встречу.
Встает солнце в конце прямого шоссе Юрмала-Спилве. Автомобиль набирает скорость, по обеим сторонам - все тот же лес старинных корабельных сосен. Окрестность напоминает благополучный городок в Нью Джерси или Лонг Айленде, из которого внезапно исчезла вся недвижимая собственность, густо и комфортно обсыпающая пригородную Америку. Но Латвия - не Нью Джерси и не Лонг Айленд. Поднимаюсь по трапу в боинг. Вскоре в иллюминаторе вокруг: тонкий сиреневый туман нижнего неба, воткнутые разорванные хребты сливочных ослепительных сюр-соборов. Чуть выше: запредельная песочная кисея облачности, сбоку - океаническая сфера ядущей глаз голубизны. Новая земля и новое небо.