Вчера российская словесность, все русское общество вновь
понесло тяжелейшую утрату; чудовищную тем, что, кажется
сам рок, со всей неотвратимостью и беспощадностью обрушивается
на самых талантливых, самых многообещающих представителей
нашей литературы. Как нам сообщили, поэт Юрий Семецкий, автор
"Цветов добра" и "Ласкового апреля" -- поэм, ставших событием в
нашей поэзии, едва ли не самым значительным от благословенных
лет Пушкина и Лермонтова, прыгнул с Крымского моста. Хладные
воды Москвы-реки приняли горячее тело юного пиита. До каких же
пор будет продолжаться эта безумная вакханалия самоубийств! До каких...
(Московский листок, 1901, 13 октября, пятница)
1
-- С-седьмой, -- бесстрастно произнес мужчина в сером пальто, шевеля носком ботинка яркие листья. Ботинок был хорошей, английской кожи, а листья еще вчера принадлежали московским деревьям, пока не пали под напором октябрьского ветра. -- П-причем снова поэт.
-- Да, Эраст Петрович, -- собеседник человека с несколько необычным для русского уха именем поднял голову, плотно вбитую в котелок (ростом был чуть ниже Эраста Петровича, но богаче усами -- с нафабренными по последней моде кончиками) и глянул в глаза.
Конечно, Эрасту Петровичу, ибо никого больше рядом не было.
Фандорин (такая у Эраста Петровича фамилия, в которой неглупый человек, -- или немец, -- тут же отыскал бы немецкие корни, да не просто немецкие, а дворянские, как у фон Визена, ставшего Фонвизиным, например. Модник-усач был как раз неглупым человеком, и совсем не немцем; что касается происхождения, был он из грузин, или как сам любил говорить -- из картвельцев, из простого княжеского рода, веками украшавшего собою сизые ущелья благословенного края. Сизые утрами, сонные вечерами, и вековечные. Фамилия его была... Впрочем, господину Фандорину эта фамилия была известна, для остальных секретна, был князь инкогнито, и потому имел документы на имя некоего Бакунина, дворянина Самарской губернии) кивнул:
-- Д-да-а...
Помолчали. Наконец, Фандорин вытащил ботинок из изрядно уже развороченной кучи, оттопнув, шагнул вперед, приглашающе поведя рукой для князя. Двинулись, посматривая по сторонам -- жизнь приучила к осторожности. Однако же и к философскому к себе отношению приучила тоже, что подразумевало -- делай, что должен, и будь, что будет. Такая философия была близка и господину Фандорину, который не далее, как месяц назад прибыл в Империю из другой империи, Японской, или как, японцы сами ее называли, Империи Восходящего Солнца; была эта философия близка и Бакунину, который прибыл оттуда же, прожив несколько лет в Токё. Да и третий человек, неслышно и незаметно присоединившийся к прогуливающимся господам, полностью разделял эту философию, мало чем отличающуюся от гири. Этот третий человек мог бы сойти за калмыка, или казаха, но больше всего он был похож на японца, каковым, собственного говоря, и являлся. Звали его Маса, и был он для Эраста Петровича компаньоном, телохранителем, слугой, другом, в общем -- охраняющей тенью-воином. Естественно, что и он недавно приехал из Японии, сопровождая своего господина. Как японец стал служить гайдзину, никто никогда не спрашивал ни у Масы, ни у Фандорина -- мало ли, какие жизненные обстоятельства могут быть у людей, ведущих столь отличающийся от обычного образ жизни. Да и вид Масы не располагал людей что-либо у него спрашивать. Вид Фандорина был много благообразнее, и спрашивали у него часто и охотно, но Эраст Петрович не говорил того, чего не хотел говорить, и ему почти не приходилось лгать. И людям было приятно.
Бакунин добирался долго, через Сибирь, Урал, и увиденное ему не понравилось. Страна была не готова к назревающей на Дальнем Востоке войне. То, что война назрела, Бакунину было совершенно ясно. Он мог с точностью до трех месяцев сказать. когда она разразиться. В этом и состояла его миссия, и именно поэтому у князя было много фамилий.
Эраст Петрович же, у которого в левом заднем кармане брюк был паспорт гражданина Северо-Американских Штатов по имени Herast Nameless, а в правом -- привычный и преданный, как опытный пёс, "герсталь-комиссар", прибыл в Россию через Манилу, Лондон и Берлин, и в чем состояла его миссия, не было известно ни князю, ни широкой общественности.
Удивительно, но Бакунин с Фандориным не говорили ни об Японии, ни о возможной войне. Не говорили, потому ни один, ни второй не знал, что его собеседник побывал в стране сакур, саке и суси. Они были ответственные и уважающие друг друга люди, и не затрагивали тем, с которых можно было бы соскользнуть в недостойное лукавство. Благородный муж тем и благороден, что муж.
А не сопливый мальчуга.
Бакунин мог бы догадаться по Масе, в любом случае, Маса мог бы заинтересовать Бакунина -- странно, когда за тобой, по Патриаршим, идет японец, особенно если ты только что из Японии. Но Маса (да позволено нам применить к нему сермяжную идиому) был не лыком шит, и потому князь, при всей его опытности и врожденной наблюдательности, ничего не заметил. Фандорин, конечно, знал, что Маса где-то рядом, ну так и что? Пусть.
Судьба свела Фандорина с Бакуниным не для бесед о Фудзияме Хокусая. Повод был намного печальнее.
Эраст Петрович был очень красив. Настолько красив, что шесть из дюжины женщин, девиц и даже почтенных матрон при взгляде на эту красоту немедленно обмирали и думали примерно одно и то же: "А всё-таки бывает и такое". Продолжая сию статистику далее, можно сказать, что еще три женщины (а именно такая доля умных женщин украшает мир по утверждению доктора Фрейда, берлинского знакомца Эраста Петровича) очаровывались Фандориным после первой же беседы с ним (эти умные женщины сознательно абстрагировались от фандоринской красоты, считая, что красота и ум скорее несовместны, как гений и злодейство, чем выступают вместе; но в глазах Эраста Петровича, то васильковых, то насыщенно синих, светился незауряднейший ум, проявлявший себя так же и в суждениях), а еще три вовсе не интересовались мужчинами.
Фандорин, конечно, понимал, что красив. Ведь он был умен. Глядя в зеркало на свое лицо, он часто иронизировал: "Стоит мне покрасить виски, и я сразу же перестану быть загадочным. Стоит перекрасить волосы в русые и сбрить усы, как я затеряюсь в толпе". Эраст Петрович усмехался. Мысли его не кружили вокруг "женского вопроса", ибо он решил этот вопрос для себя давным-давно.
Он любил, но любовь страшно оборвалась. И другой такой любви быть не могло.
Конечно, были увлечения. Вернее, уместнее было бы сказать, что иногда увлечений не было -- le belle obliges.
Со временем красота Эраста Петровича переходила из одной формы в другую, из одного качества в другое, как ручей переходит в реку, а река устремляется к морю, становясь все шире и глубже. Виски, седые с молодости, уже не так выделялись, потому что волосы, хотя и не поредевшие, обильно стали обсыпаны "солью с перцем", лицо утеряло свежесть, набрав зрелости, и мягковатые губы затвердели совершенно. Графиня Эстерхази, в **-м году находившая удовольствие в пребывании с господином Фандориным в одной стране, в одном городе, и даже в одном доме, примерно в пятом часу пополуночи однажды сказала, что Эраст Петрович похож на творение древнего скульптора -- Праксителя, или Мирона, -- и совершенством задуманных форм, и тем, что формы, меняясь, оставались совершенными; время не портило их, как не портило мраморные лица (если, конечно, не вмешивались люди).
На это Эраст Петрович, подождав, пока Big Ben угомонится, ответил, что было бы неплохо иметь собственный бюст (а лучше статую в полный рост, добавил Эраст Петрович после секундной заминки), который, стоя в чулане, стареет, в то время, как плотский прототип остается молодым.
Графиня осталась в Лондоне, Эраст Петрович перестал быть Фандориным, став господином Неймлесс, прошло время...
И вот, по возвращении в Россию, будучи еще в Петербурге, Эраст Петрович испытал сильнейшее потрясение.
Он полюбил.
Не склонный к трюизмам, Фандорин мог сказать о себе лишь одно -- влюбился, как мальчишка, как сопливый мальчуга! Да, именно так, если подумать о разнице в возрасте.
Она была девятнадцатилетней поэтессой по имени Софико. Софико -- или Сафо, как звали ее домашние -- без памяти влюбилась в Эраста Петровича, всего дважды встретившись с ним. И хотя обе встречи были весьма мимолетны, в окружении множества людей, Сафо поняла -- это именно она, великая любовь, за которую нужно сражаться, если ее хотят отнять. И, главное, она видела, знала, поняла, что и Он ее полюбил. Но стали мешать -- родители, родственники! Стали говорить про Эраста Петровича гадости, стали уговаривать, пугать, ругать, не пускать. Отправили из столицы в Москву в лапы к любимому дядюшке, который, как было известно Сафо, писал в "Новое время", "Биржевые ведомости", "Сатирикон", и еще в десяток изданий, писал под псевдонимом Бакунин, чтобы не трепать гордую фамилию, фамилию, которую носила и Софико -- Ч...швили. Дядюшка окружил племянницу родственной опекой, он был очень мил и добр, он был умен, но Сафо видела в дядюшке только препятствие и вела себя мерзко, отвратительно, и от этого начинала себя ненавидеть, потому что дядюшка явно не заслуживал такого отношения; он стоически переносил тяготы и лишения, выпавшие на его долю, от чего раздражал Софико еще больше, и это был замкнутый круг, нет, скорее пружина, которая все закручивалась и закручивалась...
Да, Сафо была племянницей князя, который стал известен Эрасту Петровичу под фамилией Бакунин. В тот день, когда Эраст Петрович, ведомый любовью, примчался в Москву и нашел было способ встретиться с Софико, но вместо этого был вынужден провести три часа в беседе с ее дядюшкой, холодно поблескивающим на Фандорина стеклышками пенсне, их так и представили друг другу -- "господин Бакунин", "господин Неймлесс" и, конечно, возникло взаимное подозрение. Грузинский князь по фамилии Бакунин совершенно не желал, чтобы его горячо любимая племянница, гордость и надежда рода, красивейший цветок, талантливейшая поэтесса, о которой уважаемые поэты, критики, знатоки, говорят, что до сих пор ей не было равной после Сафо, и сравнивают -- вдумайтесь! -- с Пушкиным!.. Князь не желал, чтобы его племянница погубила себя с безвестным господином. Который настолько нагл и дерзок, что решился намеренно преследовать невинную девушку, несмотря на волю семьи. Фандорин же заподозрил Бакунина в том, что тот либо эсер, либо эсдек, либо Третьего отделения Е.И.В. Канцелярии агент.
Фандорин потребовал немедленной встречи с Софико. Чуть ли не впервые в жизни Эраст Петрович чувствовал себя столь странно -- лицо его пылало, кулаки сжимались, сердце колотилось, как заячий хвост, от волнения он совершенно перестал заикаться:
-- Она взрослая девушка, и пусть она решит, что ей делать, -- жестко сказал он Бакунину.
В кармане у князя что-то негромко металлически щелкнуло. Фандорин хищно улыбнулся, глядя Бакунину прямо в глаза.
-- У вас "герсталь-агент", если я не ошибаюсь? -- спросил он Бакунина и увидел, что не ошибся. -- А у меня "герсталь-комиссар"... Уже пятый год. Слыхали про новшество?
-- Именно. И он направлен вам прямо в голову. Вам же еще нужно вытащить свой.
И в этот драматический момент грянул душераздирающий женский крик.
-- Д-договорим п-позже, -- сказал Фандорин, спокойно кладя руки на столешницу, -- в-вы как?
-- Согласен, -- Бакунин быстро встал, -- что-то случилось, договорим потом.
Мужчины быстро пошли к лестнице, ведущей на второй этаж, крик раздался именно оттуда. Бакунин по пути недовольно глянул на присоединившегося к нему Эраста Петровича, но промолчал. На данный момент все было сказано.
-- Софико! Софико! -- снова закричали.
Ворвавшись к комнату, откуда доносились вопли, Фандорин обмер: княжна лежала на полу, головой на подушке собственных темно-рыжих волос, из-под которых растекалась кровь -- почти такого же цвета. В бессильно откинутой руке вороно блестел "герсталь-анфан", из ствола которого... -- Время вдруг застыло для Эраста Петровича и он видел, как замер в воздухе падающий на колени Бакунин, как искрятся на солнце шарики слюны, вылетевшей изо рта незнакомой ему грузной дамы, неслышно кричащей... -- и из ствола так же неслышно вышел дымный завиток, развивающимся колечком поднялся и пропал...
2
С той поры прошло две недели. Прошло две недели, и разное случилось. Не случилось лишь одного -- Софико не очнулась. Она выжила после того, как пыталась убить себя: направив ствол точно в висок, не колеблясь выстрелила, но к счастью патрон был бракован. Патрон был бракован! Нет, осечки не было, как потом определил Фандорин, в гильзе была треть от обычного порохового заряда. Почему так случилось? Может быть, наследственное фандоринское везение? Значит, Фатум уже считает, что Софико и Эраст -- одно целое, раз распространил на нее свое покровительство?..
С Бакуниным Эраст Петрович все выяснил. Как и Бакунин с ним. Эраст Петрович назвал князю свою настоящую фамилию, и пояснил, отчего теперь он Неймлесс. Объяснение князя удовлетворило настолько, что и он открылся Фандорину. Тот не очень удивился, когда узнал, что князь -- на самом деле Генерального штаба полковник, и занимается вещами, способными только послужить для блага отечества, а никак иначе. Больше друг другу они ничего не рассказывали о своем происхождении, поскольку было кое-что, требовавшее их внимания -- и немедленных действий.
Потому что Софико стрелялась не из-за любви к Фандорину (чему Эраст Петрович был искренне рад и за что благодарил то(го?), что было для него между Нечто и Некто, но осознанно выше и мощнее его).
Софико заставили выстрелить в себя.
3
За прошедшие две недели шесть человек в Москве покончили жизнь самоубийством. Трое писали прозу, трое писали стихи -- Софико, единственная женщина, среди них. В последний день каждый из несчастных общался с неким господином в черном. Их видели вместе посторонние, родственники, да и сами самоубийцы писали об этом человеке в предсмертных записках. Поговорив с неизвестным, обреченный (становилось ясно, что спасенья для тех, кто пообщался с загадочным незнакомцем, не было... Кроме Софико) некоторое время тратил на то, чтобы написать записку (буквально две-три строки, причем все описали проклятого подстрекателя), а потом сводил счеты с жизнью.
Все они были чертовски талантливы. Первый, Лавр Рождественский, которому едва исполнилось двадцать два, прославившийся романом "Лес душ", перед тем как шагнуть с колокольни, написал карандашом на беленой стене: "...Свет, зелень и пустота, пепел и покой. Он позвал меня к себе, значит не зря я...". Василий Соловченко, погибший четвертым, вскрыл вены и кровью успел оставить:
Бархат мягких его крыл
Светом истинным накрыл.
Он, незыблемый покой,
Я скажу, кто он та...
Софико написала то, для Эраста Петровича (к стихам он был, в общем, равнодушен), было не очень понятно, но веяло от этих строк какой-то неясной жутью: "Любовь -- либо боль, либо больше, звезда в бездонном глазу"...
Конкретнее всех о неизвестном написал Юрий Семецкий, седьмая жертва: "Мой черный человек пришел за мной, великий маг, познавший всех и вся, и мне совсем не страшно отправиться с ним в райские края, где всех нас собирают для веселья".
4
Именно о нем, о черном человеке, и говорили Фандорин с Бакуниным, медленно идя по Патриаршим.
-- Располагая такими скудными д-данными, -- продолжил разговор Фандорин, -- мы вряд ли сможем п-понять, кто п-преступник.
-- И как он заставляет молодых людей идти на такой страшный поступок. -- подхватил Бакунин.
-- Н-ну это-то элементарно, к-князь, -- хмыкнул Эраст Петрович, ощутив себя в своей тарелке.
-- Да?
-- Внушение!
-- Внушение?! -- понимающе кивнул Бакунин, -- Магнетизм! Однако, какой же гипнотической силы должно быть внушение, чтобы действовать так быстро и безбожно?!
-- Б-быстро, и б-безбожно, -- повторил Фандорин, -- именно так нам и нужно д-действовать. И я вам скажу следующее: нам его не п-поймать. Он убивает и будет убивать. Смотрите, кого он склоняет, даже не склоняет, кого он заставляет убивать себя -- талантливейшую молодежь. Это неспроста. Это архиважно! И я уверен, что число жертв будет расти. Ведь есть еще п-поэты в Москве, есть п-писатели... есть художники, в конце концов.
-- Так что же нам, сдаться?! -- с неожиданно прорезавшимся акцентом крикнул князь.
Сидевший на скамье долговязый мужчина, до этого мгновенья пристально созерцавший блужданье листьев по воде, привлеченный шумом, поднял голову. Князь смущенно поклонился, и незнакомец в ответ коснулся рукою берета, давая понять, что ничуть не расстроен.
-- Мы не сдадимся, -- тихо сказал Эраст Петрович, в свою очередь кивнув вежливому господину, одновременно протыкая того взглядом, -- п-поговорим об этом чуть позже.
5
Через два часа они вошли в подъезд дома на Садовой. Поднимаясь на третий этаж, который занимал князь, Бакунин с Фандориным были перехвачены немолодой служанкой, что-то бурно кричавшей по-грузински. Князь быстро переспросил и захохотал так, что Фандорину перевода не потребовалось.
-- Очнулась!
-- Да, дорогой! Полчаса назад приехал доктор из госпиталя, очнулась наша красавица! Что случилось, -- испугался Бакунин, глядя, как переменилось лицо Фандорина.
-- Внушение! -- быстро проговорил тот, разворачиваясь, -- внушение продолжает свое действие! В госпиталь, срочно!
Все мгновенно понявший князь огромными прыжками понесся вслед за ним по лестнице.
6
Бешеная гонка по улицам Первопрестольной надолго запомнилась москвичам. Чудом никого не убило. В середине пути извозчик, обезумевший от гортанных криков князя и сверкающих льдом глаз Фандорина, спрыгнул и был таков в подворотне. Пришлось Эрасту Петровичу взять бразды правления в свои руки.
7
Открытое окно они увидели сразу. Не сговариваясь, бросились к нему. Фандорин рыбкой влетел в палату, по-кошачьи извернулся и приземлился на четыре конечности. Сразу же огляделся и увидел склоняющуюся над Софико фигуру в белом халате.
-- ...покой, ты заслужила его, девочка. Не каждому достается такой дар. Там ты встретишь своего мастера, станешь его глиной...
Эраст Петрович моментально узнал давешнего незнакомца с Патриарших.
-- Не сметь! -- страшно прошипел Фандорин, не желая пугать возлюбленную.
Князь, успевший пробраться следом, ни слова ни говоря, бросился головой вперед на неизвестного. Тот резко выпрямился и развернулся, выставив руку. Отброшенный неведомой силой, Бакунин пролетел через всю палату и смачно ударился о стену спиной. Зависнув на секунду, точно пришпиленный энтомологом жук, он съехал вниз с закатившимися под веки зрачками. Глаза его моментально стали белковатыми.
Фандорин в это время выхватил свой излюбленный "герсталь-комиссар" и привел в действие ударно-спусковой механизм. Указательный палец Фандорина сокращался в два раза чаще, чем его сердце, и за две секунды Эраст Петрович выпустил шесть пуль. Все они повисли в воздухе перед неприятным господином. Фандорин, с ужасов глядя на это и понимая, что столкнулся с чем-то, что явно выходит за рамки нормального, все же попытался выстрелить снова. Палец не слушался его.
-- Убей его, клоп, -- тихо сказал незнакомец и Эраст Петрович почувствовал, как его рука начинает идти за плечо. Там с хрипом, со всхлипом втянул в себя воздух князь.
Фандорин пытался сопротивляться, но ничего не мог поделать. Он попросту не чувствовал руки.
-- Кто ты? -- спросил он.
-- Я часть той силы... -- начал было незнакомец, но махнул рукой, -- какая тебе разница? Почему я тебе должен вообще что-то объяснять, жалкий, презренный клоп?
-- Сам ты клоп, -- каркнул из-за спины Фандорина князь, -- ты даже не клоп, ты блох! Ты... -- и князь разразился потоком апокалиптически звучащих проклятий.
Лицо дьявола (так назвал его про себя Фандорин) побагровело. Эраст Петрович подумал, что такое существо должно знать все земные языки и наречия. Он присоединился к Бакунину, став извергать из себя все самые мерзкие ругательства на всех языках, которые знал.
"Я тебе покажу глоссолалию", подумал Фандорин.
К ним присоединилась и Софико, о которой все забыли. Слабым голосом она сказала такое, что князь запнулся и неодобрительно протянул:
-- Э-э...
И снова бросился на незнакомца.
Тот опять швырнул его в стену и, несколько секунд молча краснеющий, выдохнул. Фандорин мгновенно замолк, почувствовав, что тело перестало ему повиноваться.
-- Сначала ты убьешь ее. Потом себя. Нет. Это слишком просто. Сначала ты убьешь себя. А потом -- ее.
Сказав так, дьявол взглянул прямо в глаза Эрасту Петровичу, и рука того потянула "герсталь-комиссар" к седому виску.
Понимая, что спасения в себе он не найдет, Фандорин по-детски всхлипнул и так же по-детски, совершенно неожиданно для себя, сказал:
-- Господи, спаси....
Мигом власть над телом вернулась к Фандорину, но дьявол, не мешкая, выхватил у него из руки оружие и дико, обиженно заревел:
-- Да как ты посмел, в моем присутствии?! Я тебе руки оторву!
-- Групый дур-рак! -- вдруг раздался крик, и с потолка на дьявола обрушилось плотное тело Масы.
Японец перекрестил дьявола катаной, из разрезов повалил едкий дым и требуха. Дьявол стоял, растеряно глядя на вываливающиеся внутренности
-- Как же так? -- недоуменно спросил он неизвестно у кого.
-- Элементарно, -- пояснил Эраст Петрович, -- М-маса исповедует шинто, он не христианин. Т-так что все довольно логично.
-- Но что же все же тут произошло? -- спросил очнувшийся князь.
-- Во-первых, -- начал Фандорин, -- дьявол решил, что если он явится к нескольким м-молодым людям, п-поэтам, п-писателям, и...
-- Я не могу этого слушать, -- взвизгнул дьявол, и сгинул к чертовой матери с глаз долой.
Бакунин тяжело поднялся, придерживаясь рукой за поясницу. Он подошел к тому месту, где стоял дьявол, и присмотрелся.
-- Ничего нет,-- пояснил он. -- Да... Так все феерически закончилось, а как скучно начиналось.
-- Ну, не так уж сукушна начинарось... -- сказал Маса.
-- Маса, -- строго обратился к нему Фандорин, -- ты ведь можешь нормально говорить по-русски, хватит коверкать язык.
-- Благородный муж не считает чужих ошибок... -- с улыбкой сказал Маса.
-- ...но учится на них, -- закончил Фандорин, обнимая Софико.