Моя машина завелась ранним утром. Самым ранним, из всех возможных определений неуловимого перехода от глубины фиолетовой ночи - к быстрому прояснению серого вещества нашего общего состояния в заданный нам период пространства. Пространство и время сошлись, как разное - в общем. Пространство и время. Пространство во времени. И время в пространстве. Они и есть - основные элементы, взаимопроникающие друг в друга, постоянно сопутствующие нам и нашему прохождению отпущенных для нас минут-часов и метров-километров, которые мы, по наивности нашей, привыкли обозначать жизнью, перемещаясь, "отсюда - туда", с разной степенью нашего, тоже общего сопротивления личным воспоминаниям. ... И ещё. Ещё были звуки. Слышимые внутри нашего общего состояния. Полный утренний вдох тишины перед нашим совместным пробуждением. ... Потом капля сорвалась с ветки дерева и упала на крышу машины, как в барабан. Это было, ... как? Очень мимолётно и неожиданно. Как? ... Как - "Барабаны судьбы". Был такой фильм раньше, но во временном пространстве стёрлась его магия с чёрно-белой ленты. Как и сама капля растеклась по крыше моей машины под силой притяжения и ... сопротивления времени и обстоятельствам. ... А вот, и нет. Она не сама. Это же была крыша моего пространства. Моего мира. Моего ощущения времени. И оно тоже сопротивлялось. А что ещё ему и мне оставалось делать? В нашем совместном проникновении. Только одно - усиленно сопротивляться внутри себя. Внутри отпущенного нам пространства. Внутри отпущенного мне времени. А у них внутри был - я. Всё было очень просто, если посмотреть через астролябию в сторону Северной звезды. Но у меня не было астролябии в данный момент, в этом пространстве. И небо ещё, как специально заволокло сизой туманной мглой. ...
Одним словом, самое время было ехать на рыбалку. У меня был спиннинг. И это было неоспоримым фактом. Было желание, что тоже не было надуманно-искусственным. Были воблеры и блёсны, как очень важное дополнение ко всему общему, без которого само это - общее теряет всякий смысл для своего существования. Машина прекрасно сама по себе завелась. И я потихоньку начинал тоже уже заводиться от нескольких глотков горячего, крепкого кофе с молоком. Астролябия сейчас была явно лишней. Явно. На неё теперь ничего не поймаешь. Ни одного фанатика-первооткрывателя других пространств и миров. В данном времени - это был ненужный, пусть даже и очень красивый кусок металла. От этого вывода, моя машина сама, подчиняясь только моему желанию, направилась прямиком на Северо-запад. Без всяких там пергаментных карт и безупречного женского голоса, советующего вам, где лучше повернуть и через, сколько метров это лучше сделать. Если честно признаться, я был очарован этим тембром голоса. И испытывал к нему определённое влечение. Он был таким волнующим, доступным, и главное - ни на что не претендующим. Этот голос. Даже, если я ошибался, если делал что-то неверно. Он никогда не позволял себе срываться на визг или нудные упрёки. Даже, когда я в порыве чувств, предлагал ей всякие непристойности, очень и очень откровенные. Иногда и с применением самых грубых слов, в машине-то никого кроме нас тогда не было. И я старался ещё поплотнее перед этим прикрыть боковые стёкла. ... Она всё равно ни на грамм не отходила от принятого этикета. И тем же волнующим, ровным тембром произносила: - " А сейчас поверните направо ". И я, как наивный дурачок, с верой в магическую астролябию, подчинялся ему, этому голосу, и выворачивал, куда бы он мне не указывал. И, какие бы чувства, там у меня внутри, в тот момент не бушевали. Я подчинялся ему беспрекословно. Я слышал голос! Я слышал голос! Он мне приказывал жить в этом пространстве и времени, управляя мной по своему желанию. ...
Машина двигалась, так ей казалось. Я жил в это время внутри её и своих мыслей. Мысли мои тоже не стояли на месте. И занесло нас так, неведомо куда. В какой-то момент, я перестал вдруг понимать, где я и что это за местность такая вокруг. Что за страна это? Я ничего внутренне не узнавал. ... Мне точно нужно было в Слободку. В край озёр. Путь не близкий. Но там же очень много рыб всяких доверчивых, как и я. ... И такие красоты вокруг. Такие красоты! Их невозможно просто так описать в простых выражениях мысли обычным голосом. Их только нужно всё время созерцать молча, до отчаяния, молча. Они не стираются и не изнашиваются, как чёрно-белая плёнка всей прошлой жизни. Это настоящее творение духа и смысла его. ...
А тут туман, ... туман. Туман, туман. Он висел. Он вставал и падал. Он перемещался навстречу мне. И я завязал в нём, обрастал им, как пеной, интуитивно сбрасывая скорость, стирая все обиды с лобового стекла. Мне казалось, что моя дорога уже давно закончилась, и я попросту уже плыву в этой неизвестной мне субстанции. В своих и общих грехах. В другом пространстве без времени и берегов. Со своими, неизвестными мне, законами и дорогами. Которые, конечно же, куда-то ведут, и по ним, конечно же, можно двигаться, можно плыть. Вот только нужно к этому, как-то по-особенному только приспособиться. ....
Я остановился у края поля. У края поля стоял человек. Сколько ему было лет? Я судить этого не берусь. Здесь была своя, то есть, его жизнь. Свои вечные законы отсчёта времени в данном ему пространстве. И я бы, скорее всего, мог ошибиться в своих подсчётах его возраста. Ему могло быть, как около трёхсот лет отроду, и он также спокойно мог ещё смотреть на Наполеона, или же, он мог вот только ещё вчера родиться на этот свет, сразу, в этой вот своей фланелевой рубахе в крупную клетку. Одет он был вообще очень просто и неприхотливо. Старый, рябенький пиджак, да мятые брюки. Про рубашку я уже сказал. На голове его была слегка придавленная туманом кепка. Туман был и в глазах его. Свой местный, крепкий туман. Своего местного разлива. Он был для меня здесь всем. И я должен был его любить, как своего брата.
Я поздоровался с ним первым, ведь это я первым потерял свой путь и прибился к его полю жизни: - Здравствуйте! - я ещё и головой кивнул в довесок.
- Здравствуй! - степенно ответил он мне, продолжая смотреть на меня столь же неопределённо, как и прежде. ...
Вот здесь и потекло само время. Оно, как бы соединилось, проникло в туман и навсегда задержалось в нём, пропиталось его соком.
Он всё смотрел и смотрел на меня, не отводя взгляда. Или через меня. Сквозь мой мир. Такое тоже бывает. А мне вот самому стало вдруг интересно, как долго так может продолжаться? И что это? ... Минут через пять полной тишины, я снова поздоровался с ним, как будто я был уже совершенно иным, новым человеком для него и для себя тоже: - Здравствуйте!
- Здравствуй! - ответил он новому человеку по-старому.
Через полчаса мне окончательно надоело здороваться с неизвестным. Всему же есть свой предел. Ответ мне и так был знаком, как это мне казалось, уже с самого моего детства. Это, когда мама привозила меня в свою родную деревню. И чёрно-белая плёнка проскользнула передо мной ещё отдельно сохранившимися отчётливыми кадрами; вагон поезда забитый до отказа разными людьми. И запахи вагона, паровоза и дыма. Лёгкий говорок, смех в вагоне. Дёрганье и лязг на каждой остановке. Размеренный стук колёс. Темнота за узким окном. И редкие лампочки вдали, на столбах, которые отставали от нас, а потом и вовсе оставались на своём месте, выбившись из последних сил. От станции мы ещё ехали стоя в кузове "газона". Мама поправляла мне капюшон дождевика, чтобы я не промок весь окончательно. А мне приятно было ловить губами сбегающие по складкам струйки воды. Вода была сладкой и вкусной, как газировка, которую я любил. Но "газон" часто трясло на ухабах, и вода из моих губ иногда предательски выливалась прямо на синею кабину "газона". ... И ещё один кадр: я один на пустынной сельской дороге, рядом длинный, из тёмных, обрюзгших брёвен, колхозный амбар, в котором хранилось зерно. Ворота его открыты. Везде пусто. Нет никого; ни на дороге, ни в амбаре. И зерна тоже нет. Только песок с мукой вперемежку со своим перепревшим запахом. Я осторожно захожу туда и здороваюсь первым. Я же приехал из города, и знаю, как себя нужно вести. ....
Я, понимая всё, сдаюсь первым: - Уважаемый, как мне в Слободку проехать? А то я что-то заблудился здесь у вас в этом тумане.
- В Слободку? - переспросил он. И покачал головой: - В Слободку ты здесь не проедешь. Здесь дальше болото начинается. Это с одной стороны. А там, - он махнул куда-то в другую сторону. - Там! Там лес густой. И там партизаны уже давно кино документальное про себя снимают. К ним просто так идти нельзя. Они тебя так просто не пропустят. Могут немного ещё, и поиздеваться, и заставить в кино ихнее поиграть. Чтоб они сдохли! ... Представляешь? На немецкие деньги, суки, кино себе снимают, и делиться не хотят. Денег завались! Это у них там. Я, как представлю себе, сколько там денег этих. Пью потом месяц целый. Остановиться не могу. Обидно же мне. Здесь же всё вот моей кровью и потом пропитано. Каждый кустик этот. А они мне роль подобрать не могут. Суки, одним словом! Кругом одни фашисты. Ничего здесь не меняется.
- Какую роль? - не понял вообще я, о чём он мне говорит.
- Командира партизанского отряда, - серьёзно ответил он. - У меня ещё дед мой был командиром отряда. Поляков гонял здесь вот, по кустам этим. Это я помню. Как сейчас помню. Их только пусти, поляков этих, в кусты. Они всё из амбаров вычистят. И к бабке не ходи.
- К какой бабке? - спросил я с надеждой в голосе, значит, кто-то здесь ещё живёт, кто-то обитает в этом пространстве тоже.
Он сам встрепенулся, и сказал очень уверенно: - Иди за мной! Пойдём к бабке. Мать её за ногу. Если дойдём, конечно.
Мне стало нехорошо внутри: - Я на рыбалку приехал. Мне в Слободку нужно.
- Не ной! - коротко отрезал он, а сам крикнул ещё кому-то в туман: - Колька! Я по делам. Ты здесь смотри за стадом! И никого больше не пускай! Хватит уже!
И мы пошли. Шли долго. Мои ноги промокли. Мы шли между кустов и редких зарослей молодых берёзок. Шли след в след. Иногда, твёрдая тропинка переходила в плывун. И нас шатало. Я проваливался по колено. Он говорил мне: - Не отставай! А то сгинешь здесь. Никто и не найдёт тебя, - потом он подобрал с земли немецкий автомат, и передал его мне со словами. - На-а, держи! Так нужно! Я взял его и повесил себе его на шею. Мне немного стало спокойнее. Потом я почувствовал запах печного дыма. Потом, ещё через какое-то время, я увидел вдали небольшой тусклый огонёк. Мы пришли. ...
В небольшой избе, в одну комнату, за деревянным столом играли в карты сразу четыре старушки. Одна из них, не отрываясь от размышлений над очередным ходом, коротко спросила: - Кого это там нелёгкая к нам занесла?
- Не стреляй, это я, Матвеевна! - ответил мой провожатый, снимая свою кепку.
- На тебя, Семён, пропойцу, и пули жалко, - ответила ему Матвеевна, выходя с козырной девятки. - А кто это ещё там с тобой? Не узнаю я.
- Это человек заблудший, - ответил ей Семён. - Он всё себе роль подобрать не может. Я вот подумал ....
- Мне в Слободку нужно, - не дал я договорить Семёну. - Я на рыбалку хочу.
- Ишь, ты! На рыбалку он хочет. Я может, тоже хочу, - Матвеевна звонко выложила на стол сразу пару валетов. - Да грехи меня не пускают!
Все бабки звонко прыснули со смеху, но как-то уж очень по недоброму они засмеялись от слов Матвеевны. И даже пара валетов ехидно заулыбалась во всю ширь своих ртов. А у меня почему-то холодок пробежал по спине, и я стал вспоминать, как же взводится этот самый немецкий автомат. Я же, когда-то помнил это, умел. Может, я был фашистом в прошлой своей жизни?
- Ты об этом даже не думай, милок! - прочла на раз мои мысли Матвеевна. - И дёрнуться не успеешь, как пулю схлопочешь. Вон, Дарья, у нас призы по биатлону брала.
Одна из соседок Матвеевны осторожно положила свои карты на стол и медленно опустила одну свою руку под стол, пристально смотря мне в глаза. Семён, перекрестившись, сделал шаг в сторону, и отошёл от меня со словами: - Фашист, как есть, фашист вылитый. Сгодится он на эту роль.
Создавшаяся напряжённая ситуация явно требовала, какой-то разрядки, какого-то выхода. Чёрно-белая плёнка закрутилась с бешеной быстротой, прогоняя свои кадры. Капелька пота с моего лба пробежала по переносице, и я почувствовал её солёный привкус на своих губах. В таких случаях принято говорить: - "Вся жизнь моя в один момент пронеслась у меня перед глазами". И я бы так сказал, если бы точно был уверен, что это я наблюдаю именно свою жизнь. А так: ... Большой чёрный паровоз дал длинный гудок с паром, и усатый машинист с добрым детским лицом крикнул, высунувшись по пояс: - " Следующая остановка - Вечность! Кто не выпрыгнул, я не виноват!", - и в глазу его пробежала дикая, шальная искорка, предвестник беды. Большие железные колёса провернулись по безупречно прямым рельсам, и вся эта махина сорвалась с места, и понеслась, изрыгая из себя огонь, пар, крики, смех и песни. На коротких остановках в одну дверь почему-то принимали передаваемых по цепочке голых младенцев, а с другой стороны состава, в другую дверь, выбрасывали труппы стариков и старух. И поезд бежал себе дальше, дымя и гудя. И снова были остановки. И снова он бежал дальше. ... А потом был самый страшный кадр. Самый, самый. Кадр, сковывающий вас своим ледяным ужасом неотвратимости. Вид сверху - поезд-то ездил по кругу. И не было другого пути. Только замкнутый круг. Большое кольцо. ... Как в детской железной дороге....
Я нашёл выход. Может, конечно, он и сам пришёл, но я ухватился за него со всей силой воли к своему спасению. Выбрав именно его из всех других возможных вариантов.... Я бодро хлопнул в ладоши, и сказал: - Девочки, я буду теперь руководить вашим хором. Я недавно сочинил одну потрясающую песню. Мы с вами ещё порвём все эти заграницы. Девушки с удовольствием отбросили все свои карты и мирно уселись на скамье в рядок. И песня полилась из них сама. Это было выдохом, выплеском всего пережитого и накопившегося в нас:
"Ой, лятели гуси-и-и. Ой, лятели гуси-и-и.
Ой-й-й, лятели гуси. Прямо в мае пусси.
Возвращайтесь гуси, возвращайтесь гуси.
Я вас не баюси. Не пущу вас в пусси. ..."
... И песня эта оказалась не такой уж простенькой, как могло показаться любому этнографу на первый взгляд. Стоило только пропеть этот немудреный припев, как к вам сразу же возвращалась молодость. Тогда, в первый раз, в избе Матвеевны, когда все бабки в одно мгновение превратились в юных девушек, я ещё смог удивиться этому. Но уже позже, когда мы отправились в мировое турне, это больше не вызывало во мне таких бурных эмоций.
Утром, под первый петушиный крик, мы с Семёном сколотили три больших фургона - домика на лошадиных повозках, погрузили туда весь свой реквизит, девушек, и сразу же направились в Поставы, где и дали своё первое представление. Такой фурор мы тогда там произвели. Весь народ прямо рыдал от счастья на городском стадионе. Ничего, в общем-то, не понимая, только, разводя руками, тараща глаза и громко крича при этом.
А уже вот в Бердичеве нас нагнали представители крупных мировых компаний - "Coca-Cola" и "McDonalds" с предложением, разместить на нашей простыне, за которой, под нашу песню, все бабки превращались в юных девушек свои логотипы. Мы, немного посоветовавшись с Семёном, как руководители данного проекта, конечно же, приняли их щедрые предложения. И уже в Курске мы отработали с готовыми контрактами на руках и новой простынёй, где красовались всем известные яркие бренды. И это, казалось бы, простое, предприятие, которое, в принципе то, ничего из себя сложного и не представляло; садись на деревянную скамью за простынку, исполняй себе песню, и выходи оттуда уже новым, помолодевшим человеком, всколыхнуло весь мир. Мы оказались тем пунктиком, той точкой преткновения, которая действительно могла всё изменить и перевернуть. Но особенно на нас обиделось мужское население планеты; политики и депутаты в первую очередь. На них эта песня почему-то, ну, никак не действовала. Они платили нам огромные деньги, огромнейшие, но даже после трёх и более исполнений её ими, даже с большим воодушевлением, срывая последний свой голос, песня никак не действовала. Они, какими садились, такими и выходили обратно на свет божий из-за простыни. Ничего у них не менялось. Мы с Семёном ничего не могли понять. Видимо, как говорится, песня была народной, а из народной песни - слово не выкинешь. Некоторые из политиков даже пошли на изменение пола, чтобы соответствовать полностью словам из народной песни, но и эта их маленькая хитрость ни к чему хорошему не приводила. Они всё равно оставались такими же, какими и были в прошлой своей жизни. Есть всё же, наверное, какие-то неизменные законы нашего бытия, которые нам, ну, никак не подвластны. И мы с Семёном готовы были это признать. О чём Семён, кстати, очень подробно и рассказал в своей благодарственной речи на вручении нам Нобелевской премии. ...
Прошло какое-то время. И наша бродячая судьба артистов, снова нас занесла с нашими кибитками в то же самое место, откуда мы и начинали наше победное восхождение к всемирной славе и успеху. Честное слово, но мы никак не собирались попасть туда же. Наверное, так за нас распорядилась судьба. И вот, одним утром, когда Семён по старой своей привычке, "отливал" на дорогу, прямо на ходу. Он вдруг узнал родные места. Узнал свою Родину. И это стало шоком для него. Его губы только и смогли произнести одно слово: - Родина!
Наши кони сами свернули на боковую дорогу и потащили весь наш караван, а за это время, должен я вам сказать, он разросся до очень больших размеров, до целой колонны, состоящей, из разного рода транспорта. Были здесь и лошадиные повозки, были и верблюжьи, пристроились и трактора с прицепами, самосвалы разные, большие фуры, машины с мигалками, были даже танки. Одним словом, нехорошим словом, образовалась за нами большая - большая, всем знакомая "пробка". Но все уже свыклись с такой вот своей миссией и другой жизни себе и не представляли. Поэтому и двигались за нами понуро и тихо. Получается, что это мы их с Семёном вели, были для них ведущими, кормчими, или ещё, в общем, как-то вот так, может быть. ...
А на Родине у Семёна, как раз все готовились к большому празднику. Новому празднику. Раньше его ни у кого не было. А сейчас вот он сам возник, принимая в себя всю новейшую реальность. Праздник назывался, как мы смогли это все прочесть на большой растяжке между столбами у входа в сельский совет - " Тобою по праву горжусь я!", дальше буквы на этом транспаранте от времени осыпались и стёрлись, и кто-то вновь дописал внизу краской - "Пусся, моя пусся!". Что и стало логичным соединением "разного" в одно общее состояние, переросшее потом в праздник. Его глубинного содержания, до конца, видимо, так никто и не мог понять и осознать, но разве в этом было теперь дело. Это было простым и понятным поводом для гордости хоть чем-то реально понятным. Радостным поводом, связанным с надеждой на обновление и возрождение со всеми его сопутствующими этому элементами. И все улыбались от этого друг другу. А тут ещё и мы появились с Семёном, такие отлакированные всемирным признанием и славой, два красавца, гордо стоящие на самом передке повозки ...
" Семён!? ... Семён!!! ... Не может быть! Семён!!! ... Люди, Семён вернулся! Он вернулся! Он нас не забыл, мать его за ногу! ... И сестру тоже!", - разнеслось сразу же и повсеместно, упало на готовую принять это в себя почву. Нас встречали, как первых космонавтов. Самых первых!! ... А может даже, берите и ещё раньше, как первых викингов. Это точно! Сюда ведь многие заходили.
И люди всё бросали и бросали нам цветы, яблоки и огурцы. В общем, всё, что можно было очень быстро собрать со своего приусадебного участка в эту пору года. А мы скромно всем улыбались в ответ, стоически принимая любые подарки и пожелания. Ведь, в сущности, мы же этого все и добиваемся в жизни-то своей - дарить людям радость, процветание и надежду, кем бы мы не были в этой жизни; фашистами, депутатами или скромными поэтами-песенниками. ... Вот только, если бы не одно обстоятельство. Семён, как всенародный любимец, первым его прочувствовал всей своей израненной в разных местах душой, уловил, очень точно, под градом огурцов и цветов эту неотвратимую угрозу.
- Стойте! - смело скомандовал он, подняв свою руку вверх и поймав последнее яблоко налету. - Занимаем круговую оборону! Нас, в наш светлый праздник, подло окружили враги! ... Всю технику и животных валите на бок! Будем отбиваться! ... Быстро, я вам сказал!
Пока выполнялось распоряжение Семёна, и были перевернуты на бок и уложены в круг; повозки, фуры, трактора, машины с мигалками, верблюды и даже танки, я успел найти в нашем реквизите, припрятанный немецкий автомат, из которого мы потом по очереди, и строчили все короткими очередями во все стороны, передавая его по кругу.
- Нет, так дело у нас не пойдёт. Не отобьёмся мы так. Много их. Слишком много. ... Нужно кому-то срочно пойти в разведку, - тут же придумал ещё Семён.
- Я не могу, - ответил я ему первым из первых.
- Это почему?
- Мне не с кем идти.
- А как же я? - удивился Семён. - А я на что?!
- Я не доверяю тебе, Семён, - честно признался я ему. В такой момент, просто, нельзя было врать. Нельзя было кривить душой. И я выложил ему всё с предельной прямотой откровения. - Ты же меня обсчитал, Семён, когда мы с тобой Нобелевскую премию нашу делили. И как я сейчас могу с тобой в разведку-то идти?
- Ой, что я там обсчитал уже тебя. Ну, взял я немного больше. Что мы сейчас считаться будем? ... Родина в опасности! Родина!!! ... А ты о каких-то там жалких деньгах мне!? ... И всем нам говоришь, теперь!? Об этих паршивых деньгах!? Это в такую-то минуту!? Когда священный долг каждого отдать всё до последней капли, до последней копейки, до последнего грамма, до последней нитки!!? ... Уходи! Уходи, ... лучше уходи отсюда. И не оглядывайся. ... Не нужен нам такой боевой товарищ. В такой момент.
И все посмотрели на меня с таким выразительным презрением в глазах. С таким!!! ... Я не смог этого выдержать. Я встал и ушёл. ... Я всё шёл и шёл. Шёл и шёл. Шёл через кусты, ломая их. Я спотыкался, падал, снова проваливался по колено в какую-то топь, грязь, мерзкую и зловонную жижу, пока не увидел вдали чуть мерцающие огоньки аварийных сигналов моей оставленной в тумане машины. ...
Когда я сел на своё сиденье и завёл её. Она спросила у меня встревоженным голосом: - Зачем ты бросил меня? Зачем оставил здесь одну?
- Я не бросал тебя. Мне нужно было найти дорогу. Самому найти.
- Зачем? Я сама знаю правильную дорогу. Ты только послушайся меня. И двигайся туда, куда я тебе совету. Я тебе плохого не посоветую.
- Откуда я знаю, могу ли я тебе доверять? И куда ты меня заведёшь?
- О, вот этого я всегда и боялась. Меня предупреждали, что здесь такое возможно. А я всё им не верила. Думала, что это они шутят. Что это юмор такой. А это всё серьёзно, оказывается.
- Здесь всё очень серьёзно, - подтвердил я это. - Ну, так, что же мы делать-то будем?
- Не нужно так сильно впадать в отчаяние. Включи первую передачу, - я подчинился ей. Машина снова сама поехала. Сама двинулась в нужном ей и мне направлении. Мы ехали очень осторожно, не спеша, в таком спокойном ритме, чтобы всегда можно было остановиться. Так и ехали, пока я не вернулся полностью в себя, не стёр все те взгляды презрения, которые, казалось мне, отпечатались на моём лобовом стекле и продолжали меня беспощадно жечь своей ненавистью, как последнего предателя. .... Я так захотел чего-нибудь перекусить в этот момент. Благо, я увидел впереди стоянку и небольшое кафе на ней, а рядом ещё сверкал всеми огнями - "Дом исполнения желаний". ...
"Нет, теперь вы меня так просто не возьмёте", - твёрдо подумал я сразу, но уже после полной тарелки прекрасного горячего, куриного супа с вермишелью, я несколько изменил свою категоричность: - " А что? ... Нет, ну, в самом деле. Почему бы и нет?".
Я ещё взял стаканчик кофе и вышел с ним на улицу. Ничего существенно за время моего отсутствия здесь не изменилось. Моя машина одиноко стояла на стоянке у кафе. И дверь в " Дом исполнения желаний" была так же закрыта. ... Я пропихнул первую свою купюру в электронный приёмник. Он мягко принял её, но дверь мне не отварил. От этого мои желания только усилились. Я впихнул ему ещё парочку купюр. Подождал, а потом ещё и ещё. И вот, когда я уже думал, что - "Всё! Точно, обманули, гады!", - дверь плавно распахнулась передо мной. И я смог зайти внутрь, в очень приятно пахнущее помещение, в котором ещё и играла приятная, успокаивающая музыка. На одной из стен этого "предбанника" вдруг вспыхнул большой интерактивный экран. И я увидел прекрасное женское лицо: - Ты правильно сделал, что зашёл к нам, - томно произнесла она, - Мы исполним все твои желания. Даже, самые сокровенные. А сейчас, повесь свою верхнюю одежду на вешалку, и сними свою обувь.
Когда я всё это сделал, как и было сказано, она снова обратилась ко мне: - А сейчас, нажми своим указательным пальцем на мои губы. И ты сможешь выбирать, ... всё, чего бы ты только не пожелал.
Я, сглотнув слюну, поднёс свой дрожащий указательный палец к её полносочным, прекрасным губам, и слегка их коснулся, почти теряя своё сознание. Я же догадывался, кто она. У неё был очень знакомый мне голос. От этого меня так и трясло всего. Но она послала мне свой прощальный воздушный поцелуй, за которым и исчезла вся полностью с экрана, а весь экран заполнила собой большая таблица с разными предложениями. Я судорожно стал водить своим пальцем по таблице, выбирая, что-нибудь действительно стоящее и подходящее. Я всё не мог никак выбрать, здесь было столько всего. Столько! И разного. Но вот мимо промелькнуло, прямо пролетело, знакомое мне слово - "король". И тут меня, как током ударило. Вот же оно! В этом слове же всё и сходится. Как же я раньше, ну, сам не догадался. И я лихорадочно стал перебирать все подходящие страны. Но в Европе, к большому моему сожалению, всё уже было давно занято, и в ближайшее время, уходить никто не собирался, так я понял из сносок. Только в самом конце списка я всё же нашёл одну свободную незаполненную строчку - "Бурбурбляндия". ... Я сразу не понял. ... Ничего не понял. Прочёл ещё раз. ... Ещё. Потом прочёл и сноску тоже. Да, действительно, место короля там пустовало уже не один десяток лет. Но я же учился в школе. И такой страны я точно не помню. Что это за - Бурбурбляндия такая? Такого же не может быть? ... Но потом у меня стали возникать самые разные сомнения по этому поводу. Я же мог именно в тот день пропустить занятия в школе. Такое бывало, перед кем мне врать. Мог и забыть, что тоже вполне нормально. Много ли у нас остаётся после школы? Так, разные отрывочные воспоминания; первая любовь там, ну, может быть, ещё и таблица умножения. Потом, что ещё? ... Волга впадает в Каспийское море. Волга впадает в Каспийское море! Это точно! И непоколебимо, как и первый спутник. Таблица Менделеева. За неё в меня ещё химица тряпкой бросила. Там же все эти элементы собраны, из чего, ну, и состоит весь наш этот мир. Всё наше пространство это ... грёбанное. Да, и мы, наверное, тоже. Элементы ещё те. ... А! Вот! Вот! Вот! Геометрия! Я тоже это помню. Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов Пикассо в кубический период его творчества. Нет! Нет. Это я уже потом понял. Сам это я придумал. Форсу я так на себя нагонял, чтобы с девушками легче было знакомиться. Они это очень любили тогда. А так просто, я сам, очень любил слово - "параллелепипед", так оно меня интриговало чем-то неуловимо-притягательным, раньше. В школе. Уф-ф-ф! ... Да! Я же и деньги, большие деньги засунул в этот их автомат. Не могут же они меня так подло обмануть. В самых моих святых чувствах. Нет! Должна быть такая страна. Она, просто, обязана быть. И потом. Я же сам недавно слышал. Ну, вот, что у нас наконец-то взялись за развитие придорожного сервиса. Да, так ещё плотно взялись, должен я вам сказать! Это я из выступления понял. Так, плотненько за него ухватились. Ну, так его прихватили там, бедолагу этого, за все дела, сервис весь этот. Мать его за ногу! ... Ну, не могут же они всё время обманывать? ... Это же придорожный сервис. Я и деньги заплатил им. Последние не пожалел.
И мой палец сам уже, без всяких на то сомнений, твёрдо надавил на - "Бурбурбляндия". ...
=== : ====
Ветер сухой и колючий, с песком, ударил меня прямо в лицо. Он принёс с собой ещё и кисло-сладкий, тошнотворный запах мертвечины. Я весь измотанный и уставший стоял посреди пыльной дороги, а меня с двух сторон обтекал поток, таких же уставших, и израненных солдат. У них совсем уже не осталось сил идти стройно, и они ковыляли себе в полный разброд, опираясь, на свои, измазанные кровью, мечи, копья, алебарды или рогатины, которые им служили костылями. И вороньё с нескрываемо-ехидной радостью кружило над этим потоком обречённых. ... Мне подвели коня, и помогли сесть в седло. Потом мы, молча и долго скакали мимо брошенных деревень. Мимо дымов и пожарищ. На пепелищах нам попадались заплаканные вдовы, которые рвали волосы у себя на голове и посылали свои проклятие нам вслед: - "Будь проклят ты король, Зыгмонд-красавчик! Ты отнял у нас наших мужей и детей. Ты их отправил на эту кровавую бойню. Ты опустошил все наши дома. Наши поля. И наши души". И ветер подвывал им со всей неистовой силой, усиливая их горькие обиды. Я, не поворачивая своей головы, отдал короткий приказ: - Срочно соберите мне совет из всех оставшихся в живых вельмож! Срочно!!!
И мой слуга в золоченой кольчуге, с покриком вонзил шпоры в лоснящиеся бока своего чёрного жеребца, переходя на дикий галоп с пеной из лошадиного рта. ...
В большом пустом тронном зале при пляшущем свете огня, я в нетерпении, ожидая приглашённых вельмож, прохаживался из одного угла в другой. И мои шаги гулко отзывались по всему притихшему замку. Когда быстро в зал вошёл, вернувшись один, мой слуга. Я всё понял сам: - Что никого не осталось?
- Нет, - ответил он мне, поклонившись, пряча свои глаза.
Я подбежал к своему трону в центре, но не смог на него взобраться. Обида переполняла меня, сжимая моё горло клещами. И я не выдержал. Я зарыдал, упав на колени пред своим золотым троном, уткнувшись в него лицом. Мой верный слуга тоже упал на колени, посреди зала, там, где был, не смея стоять в этот момент, даже согнувшись. И он тоже задёргался весь в своих рыданиях.
Когда я наконец-то смог взять себя в руки, и сумел подавить в себе этот приступ отчаяния. Я спросил его: - Где они все?
- Они все удрали за границу, мой государь.
- Все-все?
- Да, все государь. ...
- Они что, так не любят нашу Бурбурбляндию?
- Видимо, уже нет, государь.
- Это странно. ... Раньше они были другими. ... За что же нам посланы такие испытания? Такие жестокие испытания. ... Года просочились сквозь мои пальцы словно песок. И я не сумел ничего с этим поделать. Если бы я мог, что-то удержать, ... остановить. Я раньше не думал об этом. Гнал эти мысли от себя. ... Но неизменен закон вечности. Непосилен он нам, простым смертным, даже восседающим на тронах. И повелевающим миром этим. Владеющим всеми и всем. ... Ведь, был же счастлив народ наш бурбурбляндский? Был или нет? Ответь мне честно теперь. Сейчас нельзя лукавить. Я только горькой правды жду от тебя.
- Был, государь! Был! - ответил мне слуга. - Он всегда был счастлив в твоё правление, государь. Каждую минуту свою испытывал такой прилив счастья, что мне, как слуге твоему и не описать этого жалкими своими словами.
- Да, ты прав, - согласился я, подумав. - Сейчас ты правду говоришь. И много сделал я для этого. Всё верно. Так оно и было. И не могло быть по-другому. Когда король своё всё время делам отечества был предан. И о другом не помышлял он. ... Так почему ж мои вельможи сбежали все?! Что за предательство такое? Ударить в спину так меня! ... Но я исправлю всё. Я соберу все силы! Всю волю призову! И Бурбурбляндия ещё восстанет, как птица Феникс воспарит! ... Нам нужно войско срочно новое собрать. Сколь денег там у нас в казне осталось?
- Прости, мой государь, - опять склонился мой слуга. - Пуста казна твоя, милорд. Нет ничего в ней; ни копейки, ни сантима, нет даже захудалого юаня. Всё выскребли и увезли. ... И даже доски разобрали, где злато с серебром горой лежало. Украли всё, как опытные воры, чтобы потом два раза не ходить.
- Какая это подлость! ... Кто ж их такому научил? ... Ну, ничего! Я соберу народ весь свой многострадальный. И мы последнее с себя всё отдадим на возрожденье нив, полей и пашен. Мы восстановим все мануфактуры. Заставим, чтоб дымили все заводы! И фабрику печенья создадим. Пусть люди кушают печенье! Об этом будет первый мой указ, что независимо от званий и сословий, что каждый житель Бурбурбляндии, неограничен будет в потреблении печенья. В любое время дня и ночи. На всю оставшуюся жизнь. С последующей передачей по наследству этих прав и привилегий.
- О, как ты щедр, господин! - не выдержал слуга.
- Да! Я теперь такой! Я раньше просто был неугомонный, теперь вообще забудьте про покой! ... Зови народ! Всех собирай, слуга мой верный! Пред ними речь хочу произнести. Зови на площадь всех. И передай, чтоб не толпились только. ...
Слуга ушёл, а я на трон уселся, предавшись думам, как быстрее Бурбурбляндию поднять во всём величье духа. И потекли картины
счастья пред глазами в моём глубоком забытье; всё плавало и всё летало там. И я летал там, в крыльях из пера гусиного, давая тем пример и указания другим, куда лететь и как....
Чрез час слуга привёл троих; одну безумную вдову с седыми волосами, мальца лет десяти и полупьяного калеку: - Вот все, кого сумел найти я, государь! - признался мне слуга.
- Да, не густо, что-то у меня народу. ... Что ж делать будем, господа? Я здесь таких надумал планов. А вас всего лишь трое. ... Как быть?
Вдова смеялась всё себе, не поднимая глаз, ногой круги, чертя по камню. Малец был восхищён, впервые видел близко трон. И остальную красоту. От этого всё озирался он, и ковырял в носу.
Калека, он один не растерялся, ветеран: - О, государь! Таким тебя всегда я представлял. И никого другого себе не мог представить я, и сколько бы ни выпил я крепкого вина. Я за тебя! Нам нужен только ты! Один у нас король. Хотя кругом, одна лишь нищета и голь. Короче, нет ни в чём у нас порядка. А наша жизнь и так несладка. Вот, если бы у нас была, хотя б одна лошадка. ... Хотя б одна лошадка. ... Хотя б одна лошадка. ... Хотя б одна лошадка. ... Хотя б одна....
А потом, приятный знакомый женский голос сказал: - "Ваши деньги закончились. Если хотите продолжить дальше. Произведите новую оплату". И я оказался снова на улице перед придорожным кафе, весь в отчаянии, у дома исполнения всех желаний. И мой кофе в стаканчике всё ещё дымился, оставленный мной на столике. Я пошарил по своим карманам. Денег больше не было.
В общем, когда я сумел очистить свою машину от снега, и хорошо её прогреть, можно было двигаться дальше. Я же ехал на рыбалку. И мне оставалось уже совсем чуть-чуть до Слободки. И уже, если очень сосредоточиться и предельно собраться, можно было вдали разглядеть, чуть уловимый силуэт строгого костёла, возвышающегося над озёрами, деревьями и домами. ...
На берегу замёрзшего озера меня ждал Иван. Рядом с ним стоял, какой-то чудак в шортах и вьетнамках, но тоже с удочками.
- На, выпей! - Иван протянул мне полную рюмку. - Ты чего опоздал?
Я взял рюмку и сразу почувствовал знакомый хлебный аромат: - И не спрашивай, Ваня, - опрокинул я в себя всё сразу. - Дай, чем занюхать! Скорее! Крепкая, зараза! - попросил я Ивана.
- Снег разгребите. Там трава есть особенная. Ей лучше всего занюхивать, - подсказал мне незнакомец во вьетнамках.
- Это наш историк Лосев, - познакомил нас Иван. - Ну что? Что делать будем? - спросил у всех Иван. - Спиннинг сейчас бросать бесполезно. Ничего не будет, - мы с ним и не спорили. Иван в отношении рыбалки был непререкаемым авторитетом.
- Может, пойдём к викингам? - предложил Лосев. - Здесь недалеко есть единственная их стоянка в наших краях, хорошо сохранившаяся, между прочим.
- Можно, - согласился я, когда тепло полностью растеклось у меня внутри после третьей рюмки. ...
По удивлённым лицам викингов я понял, что наш визит к ним оказался для них очень неожиданным и даже нежданным. Мы застали их явно врасплох, крепко спящих ещё, у своих больших костров. Особенно их поразил Лосев, когда он стал сходу говорить с ними на непонятном нам языке. Видимо, они тоже мало, что могли разобрать из речи Лосева. Но для будущих исследователей я постараюсь всё произвести дословно полностью. Может, кто-нибудь потом и сумеет её перевести на более понятный язык:
Ай эм Лосеу-у-у! Это што за чиба-чуча здеся. Ясный пень. Чо за палево? Шу-у-у-у. Шу-у-у. За-а-а. За-а-а. А-а-а! Поняа-а-ал! Эту вашу мать. Ясный пень. Каво тут! Ну, Чо! Чо тут курите? Вы усе-е-е. Усё! Усё! Эта-а-а. Один!!! Вам! Вольва вашу эту-у-у. Я вас. ... Ой, мама! Заби. Забу. Как её? Эту. Ваще-е-е. Ну-у-у! Чиба. Типа. Типа. Так. Вот! Бля! Ну, забе. Зае. Ну-у-у! Бу-у!!! ... Бу, на вас! Дай мне камень. Я вам щааас высеку. ...
Лосев сам нашёл себе подходящий камень. Он достал его из-под головы старого больного вождя викингов. Потом он пристроился у самого костра и что-то стал там карябать потомкам на этом камне своим перочинным ножом. Викинги с почтением и интересом встали вокруг Лосева. И тут громко застучали барабаны судьбы. Очень громко. Я не ошибся, это были именно они. Я помнил их ещё со времён своего детства. И мы все стали двигаться вокруг костра и Лосева. Викинги, что-то пели очень торжественное, а мы с Иваном просто мычали в ритм их песни и пританцовывали, как умели. Викинги вздымали свои руки со щитами и мечами вверх. Туда, к самой Северной звезде. И потом кланялись дружно все Лосеву в шортах и вьетнамках на босу ногу. Мы тоже с Иваном кланялись. В общем, всё было строго. И в один из поклонов, я заметил, что Лосев уже вывел первую свою букву на камне. Это была сакральная буква - " Х ". ...
----------------------------------------------------------------------------------------------------А.Ш. 2012 г.