И, однако, это была игра. Игра по принуждению обстоятельств, которые от нас не зависели и которые собрали всех нас в одном месте.
Вокруг нас был песок, в редких местах покрытый, словно лишаями, пятнами полувысохшей травяной растительности. Мы не видели солнца над нами,
потому что независимо от времени суток над нами стояла песчаная полумгла. Утром, с наступлением слабой видимости, мы
собирались в одном и том же месте и вставали в фигуру созвездия рака, образуя что-то в роде четырехугольника с хвостом,
и начинали играть. То, что мы делали, называлось игрой, которая
заключалась в выполнении одних и
тех же операций по одним и тем же правилам, и это продолжалось изо дня в день.
Мы не общались друг с другом. Мы были углублены в себя, словно превратились в
ходячие автоматы. Что это была за игра, для чего, кем она была придумана, этого
мы не знали и не могли знать. Мы знали только одно: что мы все оказались в
этом месте и должны играть в эту совместную игру, и перед нами одна
единственная задача: выдержать, вытерпеть всё это, как-то сохраниться, выжить. Я
видел, что среди нас, людей, есть корова, которая всегда занимала место хвоста
рака, но я не задумывался над тем, как корова может играть в человеческие игры.
Моё сознание фиксировало только то, что есть корова, которая, как и все мы,
каждое утро образует вместе с нами одну и ту же фигуру и течение всего светового
дня выполняет то, что почему-то называется игрой. Но как это может быть, я об этом не думал, как и вообще ни о чем не думал, потому что я с самого того момента, как оказался в этой песчаной полумгле, сказал себе, что
для того, чтобы выжить, ни о чем нельзя думать. Или, может быть, этого не было, и я ничего не говорил себе, а просто жизнь была такая, что в ней не за что было зацепиться, потому что в нашей жизни было только то, что имело вид игры и представляло собой для каждого из нас простые движения по одним и тем же, бесконечно повторяющимся простым правилам, и кроме этой простоты больше ничего не было. И только где-то на самом дне нашем что-то еще теплилось живое, какая-то неосознаваемая надежда, ради которой мы пытались сохранить себя, хотя бы
посредством этой прижизненной смерти .
У всех у нас были постоянные места. Я думаю, не потому, что мы принуждены были занимать одно и то же место, а потому, что однажды мы оказались на каком-то месте, и начали выполнять операции, которые этому месту соответствовали. И так как
создание привычки - это было самое простое в нашем существовании выживания, то мы и оставались на одном и том же месте. Я играл между Режабеком, большим чувственным мужчиной с продавленным тазом и маленькой змеиной головкой, и кривоносым поляком Стефанеком. Режабек в моей прошлой жизни был человеком, неприятие которого во мне было ни с чем не сравнимо, хотя и не было вызвано ничем осознанным. А так как наши отношения к людям отражаются на них, то точно такое же неприятие испытывал и я с его стороны. Но здесь, в этой игре, это не имело значения. Я сразу же сказал себе, что это не имеет значения, и я сам по себе, а Режабек сам по себе. Я не могу выяснять свои отношения с ним, это было бы непозволительной роскошью
в ситуации, в которой мы все оказались. И мы играли бок о бок друг с другом, и я знал только, что Режабек стоит слева от меня, и я продолжаю
разыгрывать то, что только что разыграл он.
Стефанек, из-за вывороченного на бок носа, во время игры начинал хрипеть. Это меня раздражало, и я толкал его.
Стефанек от неожиданности пугался, и его реакцией было бурное
негодование. Как-то Стефанек попытался занять моё место. Я сказал ему: "Хочешь занять
моё место - занимай, я стану на твоё". Но Стефанек молча возвратился на своё место.
Напротив от меня слева играл Иван Линьков, мой лучший друг. И то, что среди присутствующих есть близкий мне человек, согревало душу, хотя лучше бы его здесь не было, но с этим уже ничего не поделаешь. А напротив справа играла Елизавета Григорьевна, довольно полная женщина с одышкой. Она,
или, может быть, её одышка, вызывала во мне чувство сочувствия и беспричинной жалости.
И так мы играли, как автоматы, изо дня в день в этой песчаной пустыне, не видящей солнца из-за нависшей
над ней остановившейся песчаной мглы.
Как-то Иван подошел ко мне возбужденный и сказал: "Слушай, среди нас есть корова.
Но дело даже не в этом. Дело в том, что она играет не хуже всех нас." Только после этих его слов я, наконец, обратил внимание на корову, которая вместе со всеми изо дня в день, из утра в утро становилась в хвост рака и играла со всеми нами.
И так прошло после этого моего осознания сколько то дней, или, может быть, лет, потому что время наше потеряло измерение, но однажды мы увидели убегающую корову. Корова убежала, и мы остались без хвоста рака. И после этого игра не заладилась. Мы пытались продолжать игру, но из-за отсутствия хвоста она постоянно прерывалась. Невозможно было сложить игру в единое целое.
Из-за того, что не стало полной игры, положение наше ухудшилось. Уже невозможно стало превратить себя в автомат и ни о чем не думать.
И мы готовились к худшему. Елизавете Григорьевне становилось всё хуже, она задыхалась.
Я смотрел на неё, тяжело дышащую. В душе моей заиграла сначала тихо, а потом всё
громче музыка вальса. Я подошел
к Елизавете Григорьевне и пригласил её на танец, Она положила мне руку на
плечо, и я осторожно повел её. И я увидел, что ей стало лучше,
что кожа на её лице порозовела, и она начала приходить в себя.
Как-то под утро я услышал возбужденные крики. Иван тряс меня за плечо: Режабек убежал, прихватив с собой все наши очки. И вот тут словно пружина сработала во мне, та сжатая пружина, которую я держал всё это время сжатой по отношению к Режабеку. Теперь она
безудержно распрямлялась. Я бросился за ним, впрочем, вместе со всеми, пребывающими в отчаянной панике. Но сила моего неприятия Режабека была несравнима с отношением к нему у остальных, и я, несмотря на песок, летел стрелой. И я увидел его. Я увидел, как тяжело он бежит в этом песке, связывающем его ноги, и я понял, что силы его на исходе. Я представил себе, как настигну его и сзади
изгибом локтя руки перехвачу ему шею. Режабек неожиданно остановился и сел на песок. По инерции я влетел на него, перехватив изгибом локтя его шею. Режабек
не сопротивлялся. Меня охватило чувство омерзения от прикосновения к нему, и я
отпустил его. Между тем, нас окружили все, бросившиеся за ним вдогонку. Мгла
начала рассеиваться, и сквозь неё проявился круг поднимающего солнца. Я понял,
что игра окончена, и дальнейшая судьба Режабека уже не в наших руках.
07.04.11 г.