|
|
||
Советская и провинциальная литература с точки зрения нормального читателя -- занятие нестоящее, однако для исследователя литературы, как известно, нет неинтересных тем -- есть плохие исследователи. Однако в отличие от литературы материка (материк -- это мировая литература) изучение маргинальной словесности начинается не с текстов, а с окружающих и сопутствующих обстоятельств. Тогда и тексты обретают смысл, как ответ на что-то и почему они написаны. В этом смысле мемуарная книга Сергеева "Бобровая охота" дает обильный познавательный материал, как, кем и в каких условиях произрастал этот монстр "советская литература", который в общем-то на Алтае живет и здравствует до сих пор.
Внешняя биография Владимира Сергеева более чем типична для рядового советского писателя и так же неинтересна. Ну родился он в Чите 31 мая 1930 года. Ну в 1934 году семья переехала в г. Ачинск, в 1937 году - в Барнаул. Потом об этих годах он написал в своей незаконченной биографии главу "Я сын врага народа", совершенно неинтересную, без деталей и подробностей, какие так услаждают глаз читателя, и без каких-либо намеков на политическую составляющую: обычные события обычного советского детства. "Зачем же с таким вызовом было называть главу?" -- спросил я его. "А с тем, что хотя я и был сыном врага народа, но жил нормальной обычной жизнью, и этот факт никак не сказался на моей биографии", -- ответил он с тем же самым вызовом. Ну окончил он десятилетку 1948 году , поступил на филфак Ленинградского университета, где основным для него делом "были занятия филфаковского литобъединения" и окончил оба -- университет и объединение в 1954 году. В Ленинграде же впервые Сергеев и напечатался -- в журнале "Звезда" (N 6 1952 г.).
После университета работал в газетах "Магаданская правда", "Советская Чукотка", заведовал Красной ярангой в пос. Энмелен Провиденского района, был редактором магаданского радио. Работа в советских и партийных органах -- это была необходимая стартовая площадка для занятий литературой. И поэтому без особых проблем в 1956 году выходит в Магадане первая книжка его стихов "Вместе с вами". Так же без проблем, как комсомольский работник, он в 1960 году становится членом СП и тут же посылается доучиваться на Высшие литературные курсы, по окончании которых в 1962 г оседает в более южном Барнауле (правда, из его биографического романа следует, что его чуть ли не сослали к нам из Магадана -- то что в Барнаул ссылают, в это верю свято и во веки веков -- нормальные писатели здесь долго не выживают, -- но что из Магадана -- это уже чересчур).
Умер в 1994 году
Темы его поэзии сверхнеоригинальны: любовь и дружба, война и мир, добро и зло, и все это, как у большинства советских поэтов, приправлено автобиографичностью и все так же скучно и банально. Привлекались им для стилистического разнообразия также юмор, бледный, как спирохета, и сатира, желчная, как сок поджелудочной железы. Во имя интернационализма и дружбы народов отрабатывал свой хлеб на переводах: переводил первые стихам первого чукотского поэта Виктора Кеулкута, первой чукотской поэтессы Антонины Кымытваль, первого эскимосского поэта Юрия Анко, а также с якутского, алтайского, немецкого.
Как особенность его поэзии стоит, пожалуй, отметить обостренное чувство долга -- советского патриота, коммуниста, журналиста. Это чувство -- сужу из небольшого личного знакомства, отнюдь не по стихотворным агиткам, которые ничем не отличались от продукции его конъюнктурных собратьев по перу -- было для него понятием, а не словом. Правда, чаще всего проявлялось оно в этаком показном фрондерстве, наскоках и наездах на своих благополучных и комфортабельных собратьев по перу.
Чтобы дать об этом представление, привожу фрагмент из мемуаров нашего алтайского писателя Кудинова "1980 год". В кавычки фрагмент не беру, потому что зная характеры действующих лиц, я осмелился несколько по-другому, чем автор, расставить акценты.
На одном из заседаний алтайского отделения Союза писателей обсуждали нашего главного в крае комсомольского поэта Панова. Тот давал отчет о проделанной им за последнее время работе. Эта была в Советском Союзе такая традиция: все от академиков до слесарей и продавцов должны были перед своим коллективом отчитываться, что они делают, какими трудами и достижениями на благо нашей социалистической Родины отмечен их труд за отчетный период. Писатели тоже были членами общества и тоже должны были нести ответ перед товарищами и страной за свою работу. недаром их называли писательским цехом.
Ну вот Панов и отчитывался: он де написал кучу стихов, венок сонетов, посвященных Шукшину, поэму "Первопроходцы", а сейчас работает над другой поэмой "Тихий колокол", которая должна выйти в издательстве "Молодая гвардия".
-- Все это интересно, -- прерывает подотчетного Сергеев. -- Но мы как-никак поэты, а не канцелярские работники. Ты бы лучше почитал из того, что написал, чем бить нас по ушам цифирью.
-- Слушаюсь, Владимир Андреевич, -- отвечает Панов и начинает читать.
-- Да... все это интересно, -- задумчиво говорит Сергеев, когда чтение закончено, но вот своих лучших-то стихов ты и не прочитал.
-- Каких это лучших, -- удивляются все и Панов в том числе.
-- Многих -- так же тянет кота за хвост Сергеев. -- Ну например таких.
И начинает шпарить наизусть:
Не забыт проселок древний
там, где озими знобит...
Еду к матушке в деревню,
с целым ворохом обид.
Еду духом укрепиться,
но в авоське на весу --
что таиться -- из столицы
лук везу и колбасу
Успокаиваю душу,
Понимаю, для чего
отлучаем мы горбушу
от народа своего.
Народ, не тот о котором речь идет в стихотворении, а писатели на этом совещании, так и пристыл на месте от таких стихов, а некоторые и заерзали боязливо: на встрече присутствовал, как его обозвал Кудинов, представитель крайкома товарищ Н. Все молчали и тот молчал. Наконец отворил уста:
-- Геннадий Петрович, неужели ты и самом деле возишь лук из Москвы? Ну, колбасу, я еще могу поверить, а лук... И потом, что это значит: "отлучаем мы горбушу от народа своего"? Что ты этим хотел сказать.
-- Бе, ме... -- начал было Панов и сам не радуясь, что так некстати всплыли его стихи.
Но Сергеев и тут влез, как всегда с напором, запальчиво:
-- А что, разве не так? Или, может быть, вы мне покажите, где у нас, в каких магазинах продают горбушу? Вообще-то я знаю, в каких, -- посмеиваясь и глядя прямо в глаза товарищу Н., добавил: -- Но меня туда не пускают.
Квин попытался погасить и сглазить назревавшую дискуссию:
-- Да не в горбуше суть и не в колбасе, а в поэме, которую прочитал Панов. В конце концов мы собрались здесь для обсуждения поэтического творчества нашего товарища, а не проблем продовольственного снабжения населения.
-- А я думал, что как живет народ -- это и есть главное для поэта и его творчества, -- уже совершенно красный как рак не унимался и готовый чуть ли не в рукопашную идти Сергеев. Вот такие выходки были обычным делом для Сергеева и очень мешали, как писал в другом месте Кудинов, нормальной работе писательской организации: ну там получении писателями квартир, ремонта помещения писательской организации.
К концу жизни его потянуло на прозу. Он писал об одном из известнейших алтайских председателей колхоза Шумакове, и на этой почве поссорился с редактором Алтайского книжного издательства, которым в том момент угораздило быть автора этих строк. Дурацкая была ссора. Книжка мне крайне не нравилась. Шумаков, хотя и очень успешный председатель колхоза, но был руководителем ярко выраженного авторитарного стиля, не считался ни с людьми, ни даже с природой. Однако публикацию проталкивали в крайкоме, и я, как редактор, против этого ничего не мог поделать. Но были места, которых я никак не мог пропустить, ради своей же собственной безопасности.
Этот Шумаков был большим поклонником Сталина и не скрывал этого, а Сергеев имел наглость не замалчивать этой его склонности. Причем сталинский мотив был глупым и совершенно лишним в книге. Ну например, поучает Шумаков своего молодого коллегу и рассказывает ему притчу:
-- Были два ворона, молодой и старый...
Ну были они и были, хрен с ними. Ну зачем же ты, Владимир Андреевич (так звали Сергеева), ни к селу ни к городу пишешь, что это любимая байка Сталина. Или рассказывает Сергеев о спартанской обстановке, в которой жил председатель богатейшего на Алтае колхоза: диван, стол, три стула, книжные шкафы и небольшая книжная полка с любимыми книгами Шумакова. И опять не обходится без упоминания того, что среди этих книг был и много раз читанный, с многочисленными отметками двухтомник Сталина. Поэтому как редактор я просто просил Сергеева убрать эту фамилию, но Сергеев уперся рогом, и ни в какую. Так с помощью Госкомиздата и зарубил я эту книгу. А потом все ходили и пожимали мне руку: ведь Сергеева никто не любил. А сейчас вспоминаю эту глупую ссору и стыдно мне за себя, хотя, повторись все сначала, я вел бы себя точно так же, ибо поступить в той ситуации по-иному не было никакой возможности: я не был врагом писателей, но еще меньшим врагом я был самому себе.
Постоянно вибрировал Сергеев в краевой печати и с другой публицистикой, по большей части на тему, почему у нас, кроме как на центральном Ленинском проспекте, нет ни одного фонаря, и ночами на барнаульских улицах так же темно, как в глухой деревне. Все это было бы так же печально, как и его стихи, если бы подхваченный волнами перестройки он не написал, а тогдашний редактор "Барнаула" М. Юдалевич не опубликовал "Бобровую охоту" (у тех, кто него заправлял в этом журнале, до сих пор не прошел шок от этого опуса и они поклялись на том святом что у них осталось -- на сегодняшний день это что-то там из национальных проектов, -- что больше подобного они не допустят, конечно, если соответствующие волны не пригонят благоприятную конъюнктуру).
Это книга воспоминаний, где детективный сюжет сочетается с едкими колкостями в адрес советской литературы, автобиографическими заметками, историческими справками и стихами. Причем, автобиография здесь предстает отнюдь не в том прямом, как стрела виде, как это изложено в начале статьи и как она подается в парадных портретах Алтайского СП, и извилистой и неухоженной.
Книга довольно-таки сумбурная. В отличие от традиционного детектива, сконцентрированного на расследовании преступления и не мыслимого без умного, понимающего сыщика, олицетворяющего то закон, то нравственную справедливость, сергеевский вводит в мир бездушного чиновничества, одиночества и предательства. Смысл не в раскрытии преступления, а в изнурительной борьбе обвиняемого против фабрикуемого против него прямо на его глазах -- и довольно-таки топорно -- дела. Причем, топорность здесь не столько неумелость, сколько расчет. Сам писатель раскрыл его смыслом названия: "бобровая охота", когда по зверькам начинают палить оглушительно, но беспорядочно, отчего те впадают в страховую кому -- и бери их голыми руками.
Нечто напоминающее кафковский "Приговор" -- о чем Сергеев кокетливо не преминул ремаркироваться пару раз в романе -- но в атмосфере не того кафковского абсурда, как вселенского закона, а в атмосфере абсурда особого -- советского, сознательно и планомерно творимого и культивируемого и, не к современности будет помянуто, хорошо организованного.
Сам писатель -- как, уже отмечалось патриот, коммунист, к диссидентству не имевший никакого отношения даже в помыслах -- разворачивая свиток летописи свой жизни и деяний, пытается доискаться до истоков своих незапланированных приключений. И он их видит как раз в своей прямолинейности и принципиальности, за что система якобы и мстит ему.
В книге хорошо воссоздана атмосфера советской жизни -- о не мешайте же, не мешайте нашим ветеранам вздыхать по ней и упиваться на страницах журналов типа "Алтай" ее ароматами -- атмосфера доносительства, подхалимажа, подстав, тотального контроля за всем и вся и полной безысходности. Кстати, многие писатели и поэты, причем известные, "добрые имена" которых сейчас вроде бы восстанавливаются, а в нашем крае никогда и не свергались, предстают в книге в нравственном неглиже (алтайских коллег Сергеев, тоже презирает, но, так сказать, в целом -- пофамильно же предпочитает не трогать).
Ценность сергеевского произведения в том, что автор пишет о себе, о том, что пережил и перечувствовал, о своих мытарствах по коридорам литературных бюрократов и следственных изоляторов, о том, как своей лозунговостью и прямотой он слишком мешал жить "нормальным людям", которые были и принципиальными и партийными, а теперь, кто дожил, патриоты и государственники, но никого этим не доставали.
Одни очень часто говорят, что советская литература была заидеолгизированна тотально контролируема, другие адепты, зилоты, оставшиеся "верными" прежним идеалам, говорят, что это все вранье, и что то были "годы золотые". Сергеев же показывает на своем личном опыте и примерах, как и в каких формах этот партийный и идеологический контроль над литературой осуществлялся. Какую роль при этом играли писательские организации с их курсами, литстудиями, совещаниями, какую партийные, а какую и спецорганы.
Поскольку книга Сергеева так и не вышла отдельным изданием, а была опубликована в безвременно ушедшем из литературного поля журнале "Барнаул", да и то не полностью, считаю уместным привести отрывок из этой книги, ярко характеризующий атмосферу литературной советской жизни.
Январь 1956 года. Третье Всесоюзное совещание молодых писателей, куда мы прилетели с первым чукотским поэтом Виктором Кеулькутом. В фойе Дома культуры "Правды" праздничное столпотворение многочисленных представителей всех жанров, национальностей, возрастов ("среди сотни молодых -- полсотни лысых и седых") и всех степеней известности.
[...]
Основным докладчиком был Василий Ажаев, автор знаменитого в свое время романа "Далеко от Москвы". Девятый вал популярности, принесший ему Сталинскую премию, квартиру в Лаврушинском переулке, высокую должность в СП СССР на улице Воровского, 52 и массовые переиздания, к тому времени заметно спал. Но имя его по-прежнему было на виду и на слуху.
Незадолго до этого он прилетал в Магадан. Опубликовал в "Магаданской правде" длиннющие отрывки из романа "Вечная мерзлота". А с местными литераторами встретиться не удосужился, хотя и возглавлял комиссию по работе с молодыми.
Битком набитый зал и президиум, ломившийся от обилия знаменитостей, создали непередаваемо торжественную атмосферу.
В. Ажаев в одном месте решил сдобрить суховаты и доклад незамысловатой шуткой.
В рядах послышался шум, раздались хлопки. Польщенный оратор скромно потупился и даже слегка поклонился. А хлопки перешли в аплодисменты, затем в овацию.
Только тут докладчик догадался оглянуться: из-за кулис появился невысокий человек в зеленой офицерской гимнастерке, по-военному перетянутой широким ремнем. Михаил Шолохов...
Выступление самого Шолохова больше походило на беседу. Не оставайтесь перестарками. Есть такие -- ходят в девках до самой старости. Максим Горький говорил нам, что работа писателя состоит из двух процессов: лыко драть и лапти плесть. Желаю вам побольше драть хорошего лыка и научиться плести из него добрые лапти... И под общий смех, имея в виду Ажаева и, возможно, не только его, заключил:
-- А то некоторые... Когда драли лыко далеко от Москвы, лапти получались неплохие. А теперь дерут лыко на асфальте улицы Воровского -- лапти совсем не те...
Даже Шолохова не простили официальные писательские верхи за такой "выпад"...
На следующий день праздничный подъем и напряженная деловитость совещания заметно стихли. Еще через день зал опустел чуть ли не на треть, а на сцене за столом, насколько помнится, сидели Алексей Сурков, Василий Ажаев, Мирзо Турсун-заде и еще одна старая очкастая прозаичка. Присутствующие нехотя слушали ораторов, бесцеремонно переговаривались.
Выступление свое я начал с того, что призвал всех к порядку -- не для того мы съехались со всех концов страны. Обратился с упреком и к председательствующему Суркову:
-- Почему президиум, как вырубленный, поредел?..
Ошарашенные таким нахальством, молодые и не очень молодые притихли. Я всегда выступал не для того, чтобы произвести впечатление, а чтоб выплеснуть то, что накопилось в душе. А если этого нет, то незачем на люди вылезать. И любая аудитория обычно чувствует, с каким багажом взобрался человек на трибуну.
У меня, после полуторалетней разлуки с "материком" прибывшего не куда-нибудь, а в Москву, да еще на совещание молодых, разумеется, что-то не только накопилось, но и накипело. И где, как не здесь, поделиться всем этим...
Основное внимание обратил я на взаимоотношения маститых и молодых. Проблема отцов и детей, острая и сложная во все времена, вызвала немедленную и энергичную реакцию.
Я могу сейчас поднатужиться и вспомнить что-нибудь интересное, эффектное, но, боюсь, подкараулит меня тот самый недуг, под воздействием коего можно ненароком вспомнить и то, чего не было...
Не успел я сесть на свое место, как поднялся разгневанный Сурков:
-- Я очень дисциплинированный, по-солдатски дисциплинированный человек, и только поэтому сумел сдержать себя и не оборвать Сергеева!.. Да будет известно, что здесь Всесоюзное совещание, а не сборище двадцатых годов в Политехническом музее!..
По укоренившейся литобъединенческой привычке я с трепетом приготовился выслушать доводы, обосновывающие столь нешуточный гнев.
Но напрасно -- никаких обоснований. На меня лился густой, четко направленный поток отборной трибу иной брани...
Отныне так будет везде и всегда, за редкими исключениями: более или менее бурный поток утонченной или откровенно базарной ругани вперемешку с ловкой или неумелой ложью. Только недавно я трезво уразумел, что такое -- в порядке вещей, что иного варианта у них нет и быть не может. А твою ошибку или огрех (или глупость -- чего иногда не брякнешь в полемическом пылу) раздуют до неузнаваемости и громогласно предадут анафеме.
Но тогда я с искренним недоумением обратился в перерыве к моему могущественному оппоненту:
-- Товарищ Сурков, за что вы меня так?..
В ответ последовала широкая улыбка, резко деформировавшая все его лицо:
-- А об этом я еще скажу!..
Но праздник все-таки продолжался -- праздник открытого поэтического общения. На творческом семинаре я просто купался в атмосфере азартной деловитости и раскованности и, споря, убеждая, иногда соглашаясь, по-дружески выдавал всем сестрам по серьгам.
Под конец выдали и мне, когда принялись обсуждать мою рукопись. Через много лет, перебирая тогдашние записи, я уже как бы со стороны увидел, что обошлись со мной не по-товарищески: почти ни единого доброго замечания.
Были еще, правда, подытоживающие слова руководителя семинара Льва Ошанина:
-- Володя, ты сможешь остаться в Москве еще на несколько дней -- чтоб собрать стихи, рассортировать, перепечатать?..
Мне предлагали начать делать сборник -- большего признания на любом семинаре быть не может.
Но какие еще там стихи, какая, к черту, перепечатка, когда меня протащили по таким кочкам!..
На совещании этом была выведена из строя одна из главных творческих движущих сил -- мое авторское честолюбие. После этого я уже не очень радовался, когда меня хвалили, и не шибко огорчался, когда ругали, и привычно отсекал от себя любые эмоциональные излишества. Для зрелого возраста качество, очевидно, благотворное, но в молодости все-таки надо во что бы то ни стало стремиться быть первым парнем на деревне!..
И вот заключительное пленарное заседание, и количественно и качественно приближенное к первому.
Всем нутром чувствую, что Сурков свое обещание выполнит.
И вот он на трибуне:
-- ...Товарищ Шолохов, как эстрадный остряк, срывал аплодисменты с неоперившейся, зеленой молодежи!..
Если он про Шолохова так, то что же тогда обо мне скажет!
-- ...У Сергеева на груди значок Ленинградского университета. И дальше идет страстный монолог о том, достоин ли я того, чтоб носить этот значок.
-- ...но это еще не все. Вот у меня в руках магаданский альманах "На Севере Дальнем"!..
Ну как, когда он успел и сумел его раздобыть?.. Альманах журнального формата и объема. Собирал, составлял, редактировал и пробивал его наш батька и наш нянька Николай Владимирович Козлов. И стихи он туда отобрал такие, что мне не стыдно читать их и теперь...
А Сурков потрясает альманахом высоко над головой:
-- Ознакомился я, товарищи, с виршами Сергеева и скажу откровенно: много амбиции, но мало амуниции!..
Да прочитай ты людям хоть одно стихотворение!..
В кулуарах потом раза два-три подходили незнакомые парни, жали руку, говорили ободряющие слова, но я не знал, как на это реагировать.
Перед концертом хора Пятницкого сижу в проходном ряду. Вот-вот должен раздвинуться занавес. И тут ко мне на виду у всех подходит Володя Алексеев, наш университетский сатирик, басни которого исполнял сам Игорь Ильинский, и громко, не обращая ни на кого внимания, говорит мне о том же, о чем говорили мои безвестные друзья:
--...Молодец, Володька, что сказал правду. Ее всегда надо говорить, если даже тебе попадет! И гордись, что ругали тебя вместе с Шолоховым!..
Немного помолчав, он уходит -- бледный, с глазами чуть навыкате, с гордо поднятой головой.
Случилось так, что после этого я его больше не видел...
Спасибо тебе, Володя, на добром слове, вовремя сказанном. Светлая тебе память...
Немного о Шумакове
Считаю не лишним также добавить несколько слов о "проблеме Шумакова". Шумаков был в советские времена одним из знатных, если не самым знатным руководителем сельского хозяйства на Алтае. В его колхозе люди жили так, как и должны жить люди при социализме. Устроиться работать в его колхозе было труднее, чем прописаться в Барнауле, да и в самой Москве. Это был, судя по всему, талантливый организатор производства, замечательный земледелец. Достаточно сказать, что его урожаи зерновых, пусть и в более благоприятных для земледелия предгорьях составляли 35-40 ц с гектара. Эка невидаль, скажут некоторые, да такие же урожаи собирают и в Швеции, где 1,5-2 см земли едва прикрывают голимый гранит. Так-то оно так, но у нас на Алтае официально тогда урожайность была 10-15 ц, а фактически, как смеялись колхозники, едва вытягивала на половину это цифры, ибо распахивалось все подчистую, в том числе и поля, которые официально числились под парами (в Шумаковском колхозе редко одновременно под пашней находились половина, а то и менее, полей, что для Алтая было и есть единственно разумная система землепользования: но ведь руководителей не спрашивали, давай стране зерно -- и все тут). Кроме того, шведы напихивали свою землю химией, а Шумаков был принципиальным противником химудобрений (над ним, да над еще одним председателем Наливайко шутили, что их колхозников сразу узнаешь по запаху -- навоз был главным удобрением в их хозяйствах): его зерно, а значит и хлеб, были, как теперь говорят, экологически чистыми.
Но была у этого светлого облика и своя темная сторона. То что методы его руководства были авторитарными -- это одно. А другое... Как бы выразиться поточнее. Достижения эти были показушными. Показушными -- не значит надуманными. Достижения были настоящими и действительными. Но и условия для Шумакова были созданы такие, каким остальные руководители хозяйств только завидовали. Так, он напрямую общался с министром сельского хозяйства, во все кабинеты, в приемных которых рядовые председатели колхозов и директора совхозов жужжали как мухи, часами дожидаясь своей очереди, он входил, что называется, пинком открывая двери.
Показательный факт, кстати, отраженный в так и неизданной книге Сергеева: Шумаков в упор отказался от посадки кулис.
Вопрос, конечно, неоднозначный. В условиях Алтая с его степными просторами (кстати, шумаковского хозяйства, расположенного в предгорьях, это касалось меньше) и соответственно гуляющими ветрами, кулисы (тополиные в два ряда аллеи, высаженные по краям полей, так что с самолета Алтай глядится как расчерченное на ровные квадратики бескрайнее поле) остаются единственной преградой суховеям и, кроме того, задерживают снега. Но они же являются и главным рассадником и питомником для всех вредителей урожая. Эти кулисы сами колхозники называли и называют до сих пор не иначе как "сифилисом". Но дело не только в этом. А в том, что хочешь ты иметь кулисы или не хочешь, тебя, если ты руководитель хозяйства, никто и не спрашивает. Не хочешь, партбилет на стол, и пошел вон в скотники. А Шумаков отказался от кулис, и никто ему и слова против сказать не моги.
То есть достижения Шумакова невозможно было повторить без тех особых условий, какие были созданы для него и его хозяйства. А смысл социализма именно в том и состоит, чтобы достижения любых его членов становились всеобщими. Попутно замечу, что сейчас на Алтае при всей нынешней разрухе засевается примерно только половина полей, а другая половина, судя по ровным рядкам одинаковых растений, отнюдь не брошена, а находится под парами. Вот что значит отсутствие административного давления.
Вот обо всем этом в свое время подробно написал в серии своих документальных очерков (если не ошибаюсь они назывались "Не только о погоде: Алтайские дневники", к сожалению под рукой книги нет, в краевой библиотеке спрашивал -- тоже нема) ленинградский журналист и писатель Глеб Горышин. Книга была встречена очень неоднозначно на Алтае, а попросту говоря поднялась настоящая вонь. Книга Сергеева и должна была быть ответом на очерки ленинградца. Поэтому крайком и проталкивал ее, но не очень настойчиво: иначе мне как простому редактору навряд ли бы удалось заморозить ее: ведь Сергеев тоже написал не совсем так, с точки зрения крайкома, как надо было бы.