Он ненавидел её, ненавидел эту мерзкую старую дуру с её эклерами и слоёными полосками! Он ненавидел её тёмные ведьминские волосы, которые до сих пор не могли поседеть! Ненавидел её этот вечно добрый взгляд, будто чего нехорошее задумала! Ненавидел её пёстрые косынки и платки с дурацкими розами! Ненавидел этих её проклятых фарфоровых слоников! Ненавидел её вечное стачивание из двух дрянных простыней одной большой! Ненавидел её поганых блохастых кошек!
Всё потому, что они были соседями по коммуналке. Она развешивала на нити для белья в коридоре свои пёстрые доисторические панталоны, а он, уныло склонив голову, проходил под вереницами старухиного белья и мечтал, что квартира когда-нибудь будет принадлежать ему...
Все обещания о новой светлой жизни в будущем Александр начинал со слов 'когда она умрёт'...
Её звали Любовь Факировна. Отведшая Любочка, отулыбавшаяся своё Любаня. И фамилия у неё была Непогодина... девичья фамилия, которую она не поменяла даже после свадьбы. Фамилия в отличие от мужа осталась с Любовью Факировной навечно...
А как бы вы себя почувствовали, когда кроме старой не смененной по глупости фамилии и кучи дальних родственников у вас ничего бы и не было? Морозные узоры обозначились бы в вашей душе, сердце тронули бы заморозки, и оно было бы навсегда испорчено... Оставалось бы выбросить только.
Любовь Факировна была одинока. Вокруг неё копилась пустота, росла на дрожжах от любимых её булочек с марципаном. И она заполняла пустоту кошками.
Кошек было восемь. Разных пород и мастей. Разных характеров. Весёлые, добрые, вредные, игривые, спокойные, злюки - они были её семьёй. У каждой кошки и у каждого кота были имя и отчество, как и полагалось в любой семье. А младших пока что можно было называть ласково. Любовь Факировна готовила кошкам плов и другие вкусные вещи, и по вечерам у них был семейный ужин. Восемь хвостов были радостно подняты вверх, и Любовь Факировна, подперев голову кулачком, смотрела на эти хвосты и не могла нарадоваться.
- Саша, Вы не хотите плову? - спрашивала она иногда. - А то что-то кошки не стали есть...
Любовь Факировна очень любила, когда за ней закрывали дверь. Чтобы так легонечко её притворили, и что-то щёлкнуло в замке... и чтоб сквозь глазок было видно, как в коридоре гасят за ненадобностью свет, чтоб было слышно откуда-нибудь из дебрей квартиры унылое вымученное утренними заботами 'кыс-кыс-кыс'. Она могла представить за дверью квартиры семью только когда её сосед, Александр Метелёв, Саша, был выходной и оставался по утрам дома - созерцать блудливые снежинки в окнах, наблюдать, как каламбурит их ветер, и гонять со столов и кухонной плитки кошек.
Жил он прошлым числом, и календарь у него был десятилетней давности. Он ещё по студенческой привычке заваривал чай 'белые ночи' и брал книжки в библиотеке.
Раньше жила в этой квартире ещё одна старушка. Маленькая, сморщенная, терявшаяся в своём пальтишке, валенках, платочке, будто бы выросла из них, созерцала она пустоту вечернего коридора, слушала капель кухонного крана, вышивала гладью, всматривалась в темноту за окнами, в ледяной холодящий мрак. В комнатке её еженощно горела на подоконнике лампадка. Стены были увешаны иконами, пахло ладаном и воском, и совершенно точно поэтому можно было утверждать, что она 'на ладан дышит'... Дышала-дышала... и выдохлась. Птицей в небо взвилась. С ангелом по небу ушла. Завещала комнатку, лампадку и иконы Любови Факировне, а комнатные цветы и парусиновые занавески - знакомой с первого этажа. Сашеньке - книжки непопулярных писателей стран-союзниц.
Саша злился. Зажигал вечерами свет и злился. Все пятнадцать лет жизни в этой квартире.
'Если бы она завещала квартиру мне и умерла...' - думал он за вечерним чаем о Любови Факировне. Думал и улыбался. Улыбка для Любови Факировны вошла у него в привычку. Но прежде она была выработана перед зеркалом: мягкая, с ноткой грусти, сыновья... Вот такая вот.
Только Любовь Факировна, пудрясь у зеркала и обильно подводя себе губы, упоминала каких-то двоюродных сестёр, троюродных племянников и четвероюродных внучат, которых Саша никогда в жизни не видел.
Саше было сильно за сорок. Его терпение подходило к концу. Хотелось семью. Чтоб жена вечером в фартуке, дети за уроками, и чтобы вот здесь, на этой кухне был семейный ужин... Убрать с полочки в буфете мерзких фарфоровых слоников, поставить баночки с сыпучими ароматными приправами и красный заварочный чайник в белый горошек, большой и постоянно горячий...
Но Любовь Факировна, манерно проплывая по коридору, говорила что-то о внучатой племяннице, которая с мужем ютится у родителей в однокомнатной квартире чуть ли не в кухне. 'To have not a chance...' - читал Саша, кусая губы и уходя с головой в проверку тетрадей.
- Ибрагимов? Ты издеваешься надо мной, Ибрагимов! - бормотал Саша, орудуя красной ручкой. - Я же диктовал chess, chess, а не chance! Chess! - уверял он себя и тушил сигареты мимо пепельницы.
Кухня к зиме превращалась в обитель ведьмы: стены были увешаны хрустящими пучками трав; во всех углах прятались рыжие тыквы Джеки; парились банки, надевавшиеся сверху на кофейник, варились золотистые закаточные крышки - приговорённые овощи ждали своего часа.
У Саши кровожадно улыбались нарисованные дети из учебника по английскому с темой 'Halloween'. 'The Pumpkin call's a witch!..' - пели они, пристально глядя со страницы.
Саша бросал тетради, где ученики переводили 'a basin is full' как 'бассейн глуп' (прим: full и fool - созвучно), подходил к окну, бережно трогал раму, доставал с карниза припрятанную от кошек куриную грудку и натыкался на старинные чулки, свисающие с кухонных гардин страшными волдыристыми ногами. Внутри чулок угадывались золотистые луковицы.
Ведьма испарялась к одиннадцати утра на работу, унылыми гомункулами оставляя в перевёрнутых банках огурцы. Большая Любовь Факировна работала в маленькой булочной с большой красивой витриной.
На прилавок рядом со щёлкающей кассой Любовь Факировна выставляла плетёную вазочку с овсяным печеньем; а за стеклом, залитые нежным кремовым светом, красовались изумительные пирожные: эклеры и корзиночки, шу и яблоки со взбитыми сливками. У булочной были даже постоянные клиенты, которые порой заказывали сырные пироги и вишнёвые штрудели.
Иногда Любовь Факировна звонила домой и, щебеча, напоминала Саше, что нужно покормить кошек.
'His temperature rose - у него поднялась температура', - правильно переводили школьники по теме 'Winter'. Саша хмурился, перелистывал страницы и трогал лоб... Но о температуре, как и о любых болезнях, в этой квартире говорить не стоило: Любовь Факировна распахивала закрома, и буфет превращался в лечащего врача устрашающего вида (на четырёх дубовых ножках). Как и любая пожилая дама, Любовь Факировна собирала коллекции пилюль и пластинок с таблетками, варила зелья из целебных трав: на завтрак - с листьями чёрной смородины, на обед - с золотым усом, на ужин - с мятой и мёдом. В арсенале её были клизмы и свечи, несколько видов слабительного, отдельный ящичек успокаивающих средств, ароматный карвалол и другое, прочее, в невероятных количествах. При любой болезни Любовь Факировна была наготове. Поэтому Саша старался болеть незаметно, в школьной столовой пил горячий чай с лимоном, по пути домой грыз леденцы от кашля, в комнате перед сном бросал в стакан с водой шипучие таблетки и тихо выскальзывал из дома в поликлинику.
Любовь Факировна верила в приметы, сны и предсказания. Поэтому по утрам внимательно слушала астрологический прогноз и перед сашиным уходом подробно рассказывала ему про всевозможные неудачи, которые ждут скорпионов. Саша поднимал взгляд к небу, но вместо неба видел над собой старый потолок в разводах и, не задумываясь, выходил за двери в свой очередной неудачный день, в который стоило бояться недовольства коллег, неудачи на работе или в любовных отношениях, проблем с деньгами и со здоровьем, и других неприятностей.
Любовь Факировна очень любила фарфоровые и гипсовые статуэтки: сидящие барышни, лежачие собачки, какие-то птицы, незабвенные вечные слоники населяли буфет, расхаживали по нему меж лекарств и рецептов, тянули лямку коммунального братства несмотря на их преклонный возраст и аристократическое происхождение (некоторые из них были старше Любови Факировны и, вероятно, застали живым Ильича и, возможно даже, Николая). Кошки статуэток не любили и при возможности старались столкнуть особенно ценные экземпляры на пол. Потому-то статуэтки с лёгкой руки их хозяйки въехали в буфет, в сервант, в прикроватную тумбочку и в книжный шкаф (во всё, что имело дверцы, разве что не в хлебницу) на постоянное проживание.
Иногда у Саши появлялось чувство, что он такая же вот статуэтка, может быть, даже такой же белый слон... Взяли его хрупкого, фарфорового, поставили в шкаф на вторую полочку вместе с двумя пожилыми дамами. Одна разбилась, совсем старенькая была. А другая, пышная, в ярком платье, так и осталась тут. По слухам, в серванте у неё были родственники.
Сашина невеста Леночка в юности жила в студенческом общежитии. Узнав о том, что вместе со своим избранником она никогда не увидит собственную ванную комнату с французской кафельной плиткой, а всю жизнь будет довольствоваться сожительством с Любовью Факировной, Леночка стала женой небедного, но совершенно неинтересного человека, который даже не знал французского!.. (хотя к французской кафельной плитке относился положительно). Но с Сашей она дружила до сих пор и по телефону весело рассказывала:
- Перевожу сборник русских песен!.. 'Ах вы сени, мои сени' на французский переводится 'ах вестибюль, мой вестибюль'! - и громко смеялась.
Саша был крёстным её дочки и раз в месяц приходил к ним в гости с шоколадкой. Во время разговоров с Леночкой по телефону он сидел в коридоре, под вешалкой, на которой уныло болталась одинокая его холостяцкая курточка. Улыбался в трубку. А по коридору незримым зверем крался сквозняк... Холодил ступни, холодил душу...
В упражнении из учебника:
cool - прохладно
cold - холодно
frost - морозно
Сердце тронули заморозки...
Как-то утром кошки нагадили на его стол. Поаккуратничали: точно на разделочную доску. Саша выругался по-английски и выбросил доску в мусоропровод. По логике, вослед за доской должны были полететь все восемь кошек, поскольку, кто именно из них виновен, оставалось только гадать. Но Любовь Факировна ринулась на защиту хвостатых родственников, яростно размахивая зонтиком.
'Get on one`s nerves - действовать кому-то на нервы' - читал Саша в учебнике, скрипя зубами, брезгливо сидя за своим столом спустя полчаса.
Когда Саша только въехал в свою комнату, у Любови Факировны была всего одна кошка. Белоснежная Зося. Зося Федотовна. Любовь Факировна, когда ей хотелось поговорить, обязательно рассказывала приятельницам историю появления Зоси (другие рассказывали про знакомства с будущими мужьями, свадьбы, рождение детей и покупки квартир). Белая Зося пришла по шахматным плиткам подъезда в дни первых ноябрьских пышных снегопадов. Зося сказала своё первое слово - 'мяу' - и скрутила хвостик колечком. Ах! Посмотрела на Любовь Факировну как-то особенно. Ах!
Я встретил вас и все былое
В отжившем сердце ожило -
попеременно пели на пластинке в рассказе Любови Факировны то Козловский, то Лемешев, делая историю слабодостоверной. Тем не менее, приход белоснежной Зоси в белоснежный ноябрь - это был какой-то там 'знак свыше' для начала 'новой, другой жизни', конечно же 'осветлённой и наполненной смыслом'. После появления Зоси у Любови Факировны появилась и работа в прекрасной булочной, а потом и её 'милый сосед Сашенька'... На этом месте Александр переставал подслушивать и, подбирая с пола какой-нибудь там клубок ниток, стянутый у Любови Факировны кошками, шёл на кухню и смотрел сквозь окно на новый белоснежный ноябрь с бесконечными вереницами человеческих следов.
Иногда Леночка звонила совершенно без причины:
- Mon Cher, - говорила она, - cher ami, скоро у нас дата!
- Дата? - переспрашивал Саша, привычно сгоняя какую-нибудь кошку с табуретки.- Ленка, ты опять звонишь совершенно без причины?
- Дата для тебя не причина?! Двадцать пять лет как мы познакомились!
Он снова улыбался в трубку и предлагал отметить, тут же представляя, как будет звонить в ресторан и заказывать столик на троих - она никуда не ходила без своего мужа...
- Кошки просто так не появляются. Они не могут быть случайными, - утверждала Любовь Факировна, и все её кошки действительно появились в доме в связи с какими-нибудь обстоятельствами.
Михаил Ерофеич был подброшен Любови Факировне в булочную в коробочке, к которой прилагалась записка - что-то там детским почерком: 'позаботьтесь', 'родители не разрешили', 'не выбрасывайте' и т.д., и т.д. Любовь Факировна была растрогана до слёз, и уже тем же вечером сидела перед телевизором с только что вымытым котёнком, заворачивая его в полотенце.
Дымчатую Мурку во дворе добивали камнями мальчишки. У Мурки была сломана лапка. Любовь Факировна и Саша возвращались из магазина и, увидев происходящее, бросились ревностно драть хулиганов за уши, после чего взяли домой дымчатую Мурку. Поскольку она была дымчатая, она, как дымка, иногда испарялась. А потом она возвращалась через некоторое время, и Саша с завидным постоянством топил котят. Хромая Мурка оказалась на редкость плодовитой, и в какой-то момент, Любовь Факировна, душевно измученная топлением котят, стала просто-напросто запирать форточки. Но Мурка выскальзывала в двери и неслась вниз по ступенькам навстречу новым любовным приключениям.
- Непутёвая кошка, - жаловалась Любовь Факировна приятельницам в ответ на их рассказы о непутёвых дочерях.
А жизнь текла...
Любовь Факировна неминуемо старела (хотя это почти не отражалось на цвете её волос), Саша, потеряв невесту, превращался в одинокого неудачника... Михаила Ерофеича пришлось жестоко кастрировать, когда он воинственно пометил территорию на лучшей шляпке Любови Факировны. Мурка - всем на зависть - продолжала гулять. А белоснежная Зося отсиживалась на антресолях - не время было для белого цвета...
Но время не может стоять на месте. Время крылато и постоянно летает. Время ходит, время спешит. Прошло своими длинными худощавыми ногами (одна короче другой), прогремело будильниками, утренними кастрюлями, телефонными звонками.
Саше и самому коллеги подарили котёнка. Выросла сиамская Луша, с характером, с чёрно-чёрной мордочкой и чёрными лапками. Породистая, своевольная. От гречи нос воротила.
- Проклятая аристократия, - ругалась на неё Любовь Факировна. - Ей только корм подавай! А вот не получит!
Ну а что оставалось после этого кошке? Как там было в анекдоте: 'Фуу. Греееча. На следующий день: Фуу. Вчерашняя греча. На третий день: О! Греча!' Поэтому Луша была очень маленькая и очень худая. На коврике ей не спалось - приходила к Саше, ложилась головой на подушку. И пела. Никто из кошек не пел, как она...
А Любовь Факировна грудью встала на защиту котика, которого хотели умертвить хозяева: у него были сломаны две лапы и челюсть. Любовь Факировна забрала его домой, и через месяц кот уже гремел по коридору гипсовыми ногами. Назвали его Никитой, победителем - 'победил недуг'! И челюсть срослась. Только клыки справа у него не выросли, и язык иногда вываливался вбок розовой тряпочкой.
Саша смотрел на хвостатых, греющихся под его настольной лампой вечером, и объявлял Леночке в телефонную трубку, что они с Любовью Факировной стали коллекционерами дурацких кошек.
Фонари кивали головами в метели. Кому кивали?
Тетради не проверялись в такие вечера... В это ненастное непонятное время, непогожее, путающее людей, обрывающее с неба звёзды, гонящее вдоль по набережным и через мосты - через мосты, Саше казалось, что нет ничего приятней вечернего чая с ненавистной Любовью Факировной. Как будто Любовь Факировна у него была вместо сахара: глядя на неё, он начинал мечтать о том, как она умрёт и оставит две комнаты ему в наследство. Правда позже, ночью, во мгле, после a cup of tea, Саша, как всегда, опомнится: 'Какой ещё чай с этой проклятой старой дурой?! Смотреть на неё тошно!.. Какие же всё-таки мерзкие у неё береты! И эти слоники на буфетной полке!..' Но пока было время смутное и тёмное, Саша садился за стол и пил чай. На колени к нему приходила Машка, чёрно-белая кошка, кошка-домино, кошка - шахматное поле. Инь-ян. Она сворачивалась уютным пушистым калачиком... и после неё каждый раз приходилось тереть штаны щёткой для очистки от кошачьих волос!.. Но в такие неясные вечера, в вечера беззвёздные и безлунные, очень хотелось домашнего такого человеческого тепла, чаю хотелось с мятой и мёдом и какой-нибудь ужин в исполнении Любови Факировны...
Как появилась Машка, Саша не особенно помнил. Как-то просто. Отдал ли кто, Любовь ли Факировна в сумке с работы принесла... Было что-то такое... Ну, не важно...
Ещё двух абсолютно чёрных и абсолютно одинаковых котят притащила Любовь Факировна с рынка. Саша смеялся над глупыми лупоглазыми мордочками и предлагал их назвать Угрин и Мугрин, но Любовь Факировна запротестовала, замахала заснеженным зонтиком и сказала, что их будут звать Кирилл и Мефодий. Иногда от задумок Любови Факировны Саша хватался за голову...
- Женись, Сашка! Женись! - радостно смеялась Леночка в трубку. - Я не против tout-á-fait!
- Ну чего ты? Перестань, - смущённо улыбался Саша. - Она просто соседская девочка, переехала в дом рядом недавно. Это девочка, Лен, де-воч-ка! Ей девятнадцати нет! Я же не говорю, что люблю её!.. Просто... сказал... что она симпатичная...
- Саш, я тебя не первый год знаю! - шипел леночкин голос сквозь помехи в телефонной трубке.
Они сдавали в прачечную большие составные простыни Любови Факировны и пожелтелые бязевые пододеяльники с номерками, бережно нашитыми Любовью Факировной на уголки. Получали их обратно отглаженными, накрахмаленными, хрустящими.
Снежная свежесть укутывала их кровати, и в дни возвращения белья из прачечной у Саши с Любовью Факировной было условлено расходиться по комнатам пораньше и пораньше ложиться спать...
Одежду стирали вручную, несли развешивать в коридор, отпинывая кошек с дороги, спотыкаясь о них, и над половицами, над коридорными тумбами, вешалками и стульями взмывали гирлянды кофт, рубашек, цветастых платьиц и панталон. Даже одежда понимала: надо быть выше всего этого 'кому бы завещать' и 'когда она умрёт'. Саша бы тоже с удовольствием повисел так, ничего не делая и глупо болтая развязными рукавами.
Ходить по коридору после стирки убедительно рекомендовалось с зонтиком: вода начинала стекать с воротничков и подолов, дробила большими каплями пол, пугала кошек. Саша и Любовь Факировна в дождевиках расстилали по полу ветошь, чтоб мыльная вода не растекалась скользкими лужицами: не скользить - так спотыкаться!
Ветер дурманил снегом мир за окнами. Узоры на стёклах распускались цветами (такими, как были на надколотых, без ручек, с потерянными крышечками и отбитыми носиками чайниках, что занимали целые полки у Любови Факировны, не желавшей их выбрасывать). Батареи работали, нежили квартиру, ласкали кошек горячими своими рёбрышками, а цветам морозным на стекле - хоть бы хны...
Саша уходил из квартиры, сдвигая половичок у двери (за что неминуемо был обруган), и плутал под арками, меж дворами, глядел на то, как ветки рябины, укрытые белоснежной шалью, атакуют птицы...
Было пусто и одиноко. All alone... детские тетради надоедали, английские буквы переставали восприниматься, и так хотелось уже чего-то русского, что Саша даже иногда шёл в пельменную наблюдать тараканов на кафельной плитке стен и пьяного дворника с рыжими усами за соседним столиком, вылавливать горячие пельмени из глубокой тарелки, смотреть, как вечереет, как снег утихает, уходит, и звёзды на ярко-синем небе колются морозцем, остроконечные...
Интересно, как можно после такого вечера утверждать, что пельмени придумали на востоке?..
Подъезды вечерами были тёмные, в парадных - разбитые лампочки, и под ногами хрустели осколки. На лестницах и в проходных только теряться и теряться слабым силуэтом в холодном пальтишке, в ботинках демисезонных...
Ощущение воскресенья - это немного печаль.
Любовь Факировна не любит воскресенья - уходит в булочную, садится за кассу, чеки на металлический прутик надевает, пирожные разным там всяким людям подаёт. Одинокая она такая. Ещё более одинокая, чем Саша... Сидит она на стульчике в волшебной булочной на углу улицы, сквозь витрину на прохожих смотрит. Вздыхает...
Если Любовь Факировна в воскресенье дома, то сидит за столом, голову в плечи вжимает, улыбается от души - иначе просто не умеет. Вспоминает; достаёт большие старые альбомы фотографий, из которых чёрно-белыми язычками торчат снимки со счастливыми лицами... Ах, какое было время! Это было время молодости (или, как предпочитала говорить Любовь Факировна, время юности), время лёгких красных босоножек на здоровых ножках, время прогулок под звёздами... и что же от всего от этого осталось? Даже страны той, в которой прошла её молодость, нет теперь на карте. СССР нет. Есть Р_О_С_С_И_Й_С_К_А_Я Ф_Е_Д_Е_Р_А_Ц_И_Я, но это уже совсем что-то другое, федеративное, с пластиковыми стеклопакетами в окнах домов первой пятилетки и с иностранными туфельками на ногах, пусть и шагающих по всё той же непролазной грязи...
Овеянные летними ветрами, перемешанные с осенними кленовыми листьями и новогодними открытками, фотоснимки цветут своим монохромным счастьем, заткнутые в альбом за уголочки, подклеенные аккуратно за краешек, надписанные на обратной стороне лиловыми чернилами...
Среди прочих фотографий она хранит и мужа. Муж был важный, с усами и давно уже умер. Теперь образ его чёрно-белый прижился тут, в пропахшей 'Красной Москвой' коробке из-под обуви, где хранятся те снимки, что не вместились в альбомы, и соседями по коммунальной коробке у мужа стали весёлые курортники с карточки 'Одесса 1956 год' (где 'вот эта... или, может быть, вот эта вот' женщина была вроде как подруга Любови Факировны) и чей-то некрасивый ребёнок.
Любовь Факировна сказала как-то за вечерним чаем, что муж её очень любил. При этом она неловко отпила из чашечки и мечтательно надкусила пряник... Чуть позже, за одним из завтраков, что терялись в руках первых ноябрьских метелей, под качающимся от сквозняка абажуром, она призналась, что он бросил её, и известие о его смерти прислали ей его родственники, которые, кажется, тоже были усатыми. Саша растерялся и не знал, что ответить... А спустя ещё некоторое время Любовь Факировна, сердитая за что-то на чёрно-белого мужа, яростно размахивая зонтиком, уверяла, что сама бросила 'этого усатого проходимца'!.. на что Саша оживлённо кивал головой и говорил 'и правильно!'.
Да, достоверными были только усы.
Любовь Факировна коммунальные дома почему-то любила. Квартиры в этих домах были с недосягаемыми лепными потолками (на потолках расплывались, соответственно, недосягаемые подтёки от дождей и снегов). В них, за двустворчатые двери в срочном порядке в своё время свозили из старых домов всё, что можно было спасти: многоярусные буфеты и приземистые комоды, старинные часы с боем, зеркала с выпиленными набалдашниками, орлами и балясинами, гобеленовые венские диванчики и изящные стулья, фоно и привезённые из Испании треножки, а также те самые полированные деревянные книжные шкафы, за которые сейчас жизнь бы отдал, душу продал бы дьяволу любой собиратель антиквариата... Но что-то оставалось в старых домах, чем-то приходилось жертвовать: зелёными лампами, складными креслицами и диван-кроватями с каким-то рябеньким узором (на котором вечно терялись нитки и иголки), привыкшими к местности потёртыми ковровыми дорожками, ванночками для купания, салазками, ухватами и даже одной чугунной сковородкой с очень длинной ручкой (для готовки в печи), тараканами с большими рыжими усами (отчего у них обнаруживалось сходство с местным дворником) и всякой там требухой, типа коробки со старыми чьими-то платьицами, которые давно можно было накручивать на швабру...
А как хорошо когда-то было... Луна восходит, на танцплощадке 'Утомлённую солнцем' играют и кто-то сморкается в ночи... Романтика... милая, близкая сердцу советская романтика... Куда она делась? Осталась доживать последние дни в стареньком покосившемся домике? Спряталась за печкой? Схоронилась на чердаке, где укрывали раньше иконы? В этом доме она не прижилась, сказала 'фи', сделала ручкой и была такова. Вместе с молодостью, с летними ветрами, с призраками прошлого бродит она по заснеженным полям, с волками дружбу заводит, и где-то на опушке слышен по ночам её вой...
По утрам под окнами разъезжались трамваи...
Дребезжало фарфоровое хламьё, осторожничали кошки. Александр собирался на работу, аккуратно складывал в портфель очки, придерживая их за лапки.
Лапки очков, чай с лимоном, метель за школьными окнами... всё это вызывало у Саши привыкание, и если что-то менялось, если в столовой не было чая, а за окнами было ясно и в форточку лился бодрый вечерний морозец, Александр Анатольевич был крайне недоволен и задавал ребятам такие вопросы, что они и по-русски терялись, что ответить...
Сашенька, вы неправильно ставите кружки. Саша, вы переливаете цветы. Александр, зачем столько моющего средства на губке? Саша, ну закройте же в конце концов окно, дует!.. Когда она сердилась, она звала его на 'Вы'.
Саше надоедало. Он выбирал из сервиза тарелку, бил об пол и уходил на работу ставить тройки.
Ссоры бывали у них затяжными: Любовь Факировна сидела вязала свитеры, вслух считая петли, читала про конфликты в обществе в газетах и, на удивление, не находила там ни своей, ни сашиной физиономии.
На все праздники, на какие только полагалось дарить подарки в СССР и в России (РФ), она вязала ему нелепые свитеры. Она только тем и занималась, что их вязала. Саша носил их под пиджак на работу и ловил на себе насмешливые взгляды ухмыляющихся женщин-коллег.
Где-то там, в далёком городе Советске, румяные от мороза мастерицы плели на коклюшках узорчатые кружевные снежинки на зиму... А сейчас ещё было не время, и снег пушистыми белыми колючками ложился на ладони и тут же таял, будто ладони впитывали холод...
- Здравствуйте, - улыбнулась молоденькая длинноволосая красавица в пальто и красных рукавичках. - Снежинки ловите?
- А?.. А... да, - растерянно выговорил Саша.
- Вы большой романтик, наверное, - её губы цвели лепестками абсолютно малиновой улыбки, как в дешёвых романах с хорошим, счастливым концом. Она была румяная от мороза, и Саша подумал, что она вполне может быть мастерицей по изготовлению кружевных снежинок.
- Может быть, - ответил, пожав плечами, Саша. - Александр, - он протянул ей руку.
- Александра, - ответила она, пожав его руку и удивляясь приятному совпадению, - только Вы меня извините пожалуйста, Александр: мне пора бежать, меня ждут. Потом ещё как-нибудь поговорим, идёт? Вы ведь тут рядом живёте?
- Договорились, - беспрекословно расплылся в улыбке Саша...
Ждут её, значит, да?.. Вот, блин, и познакомились...
I have met with dream... Haven't I?..
Любовь Факировна надевала очки и внимательно вглядывалась в фотографии четвероюродных и прочих родственников, не прекращая думать о том, кому завещать комнаты. 'Уж лучше пусть тогда живёт вечно, - думал Саша. - Если мне не достанутся её комнаты, так пускай и никому другому не достанутся!'
Но Саша лелеял надежды и даже купил красный заварочный чайник в горошек. Но на какой-то непредвиденный праздник подарил его Любови Факировне и созерцал, как она каждый вечер наполняет чайник заваркой и бережно накрывает большой прихваткой.
- Теперь уж время такое, что солнечных дней не дождёшься, - Любовь Факировна, сняв кошку с колен, налила Саше ещё чаю из красного чайника в горошек. - Пей чаёк. Его собирали там, где солнце. А я тебе ещё мяты добавила... Слышишь, как у нас летом запахло, а?
Саша медленно опустил в белоснежную чашечку кубик сахара. Почему-то мята у него ассоциировалась с зимой. И мёд. Пусть он хоть трижды летний и четырежды солнечный... Зима в городах, в домах зима... Пусть ноябрь, но медово-мятная метелица со звёздами каждую ночь рвётся в окна, тревожит щеколды, стучит форточками так, что кошки пугаются, поднимают острые уши и расходятся по шкафам и буфетам.
По полу в шоркающих тапочках. Следом плед волочится... Сядет Любовь Факировна у окна, лампадку зажжёт, молока в стакан девственно белого нальёт... и смотрит на окна, сквозь узоры морозные на уличную полумглу, на огни, на фонарики... и начинает казаться ей, что всё как прежде, что нужно только подняться со стула, обернуться - и будет молодость, какая была, с самошитыми платьишками, с мужем любящим, с новёхоньким патефоном и портретом Сталина на кнопках на стене.
Ночи безлунные, ночи бессонные,
Речи несвязные, взоры усталые... -
зашипит, запоёт патефон, в который раз вращая старенькую заезженную пластинку.
Саша просыпался в такие ночи от того, что сосед начинал колотить молотком по водопроводной трубе. Саша сгонял с себя кошек, брёл в соседнюю комнату, укутанную косынками и занавесками, хранящую в себе миллионы маленьких секретов (хрустальных или побрякивающих, запертых на ключ или припрятанных под крышкой ломаного чайника), о которых сама Любовь Факировна давно забыла; садился к окну, рядом с нею, придвинув и себе табуретку. Любовь Факировна грустно улыбалась, снимая с глаз платочком набежавшую слезу... и они под канонаду ударов молотка о батарею тушили лампаду... затворнически, как дети... и следили за тем, как за окнами несётся, несётся снег, без устали в ночь, в город, в жизни... во что-то незнакомое и далёкое...
- Твою мать! - ругались всё утро соседи снизу и бегали с вёдрами и тряпками.
Саша лежал в кровати, смотрел в потолок и улыбался.
- Скотина! Какого лешего ты своим молотком поганым по батарее стучал?! Скоти-иина!!!
Кто придумал эту погоду? Враг народа что ли? Любитель ангины, насморка и острых респираторных заболеваний? Снег в лицо, снег за шиворот - бежит Саша по городу, как шаман, болезнь призывающий. Снег на стёкла очков налипает. По паркам и аллейкам, меж скамеек и заснеженных деревьев в вечер уютных огней и пышного снегопада, зачерпывая ботинками мокрое неразбери что, бежит Саша домой. Легко бежать, будто б крылья! А ноги и без того промокли, только они вниз и тянут, только они на земле держат, а так бы давно уже взлетел!
Мокрые носки порождали странное ощущение в душе... Может быть, промокшие носки напоминали Саше о прошлом с телефонными кабинками, с медным всадником (у которого дожидалась опаздывающего Сашу Леночка), с букетом помятых в метро цветов... и непогода, дожди, снега, вечера на лестничных площадках, глупые-глупые поцелуи в лифтах...
Александра, Александра, этот город наш с тобою,
Стали мы его судьбою... -
напевал Саша, перепрыгивая через лужи.
- Сашенька, это ты? - она всегда так глупо спрашивала, будто бы нет, не Саша это вовсе, а кто-то другой. Может быть, усатый муж вечерним призраком отразился в зеркалах или его усатые родственники приехали просить, чтоб Любовь Факировна две комнаты оставила им?
- Я, - отвечал Саша, расшнуровывая ботинки.
-Пойдём чай пить, я пирожных из булочной взяла, - проговорила она, возникнув на пороге комнаты с несколькими кошками. - Поговорить нам надо...
Саша удивлённо поднял взгляд...
'To have to talk'...
-Приходили к нам, Саша, из ЖЭКа... сносить наш дом будут... - она с тяжёлым вздохом достала из чашечки золотистую ложечку, тихо положила на стол.
Саша чуть не поперхнулся чаем:
-Как?!?!
-А вот... всех жильцов расселят в многоэтажном доме где-то на окраине... тебе пятнадцатый этаж дают, а мне третий... Сказали только, что дом новый и лифт пока не работает... так что побегаешь, Сашенька... Будем в гости друг к другу ходить, да?
Саша с изумлённым исступлением наблюдал, как на глазах женщины выступают маленькие уютные домашние слёзы. Она достала белый платочек с вензелями, сняла очки, промокнула глаза.
-А как же......... - Саша хотел что-то сказать, но почувствовал, что слов в нём больше нет. Будто сквозняком их выдуло. Да что там слова? Ему даже на секунду показалось, что он не сдержится, и ему самому тогда придётся доставать носовой платок...
Саша сидел в пустом вечернем кабинете на сквозняке, проверял тетради в линию. Над ним большой географической плоскостью нависала Grate Britain. С соседней стены на него бросали неоднозначные взгляды Байрон, Шелли, Скотт и Вортсвард. Чего смотрите? У! Саша погрозил им пальцем. Саша привык, безусловно, привык к ним. Как друзья они ему стали. И пошутить с ними можно, и что-нибудь личное им рассказать, если к дверной скважине не припадёт любопытным глазом завуч... Но Саше вдруг почему-то очень захотелось домой.
- Вам-то ничего не будет... - думал он об английских писателях. - А там Сталин на стенке... а он как же?
Снежинки за окном плясали по карнизу белиберду.
- Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей,
Избушка там на курьих ножках... - слышалось выразительное чтение из-за белой двери кабинета литературы.
Саша остановился и прислушался.
- Смерть Сталина произошла в... - говорили о смерти Сталина, как о какой-нибудь битве, и Саша вспоминал старую репродукцию портрета Сталина, что висела под полками у Любови Факировны, трухлявая, пожелтелая, на выгоревших обоях (в маленький рябой узорчик). А за Сталиным, если его снять, - обои не выгорели, сохранились как новенькие. Всё, что осталось прежним от молодости Любови Факировны, - это маленький квадратик обоев.
- Как старость уже чувствуется, ой... как обидно!.. - сказала однажды Любовь Факировна, и Саша даже запомнил.
Сталин пока что жив ещё... висит на стенке... но ведь смерть Сталина скоро произойдёт... И последнее веяние молодости Любови Факировны исчезнет в месиве из досок и разбитых кирпичей...
Он всегда останавливался под окнами. Домик невысокий, можно в окна подглядывать. Заглянуть ко всем соседям: тут вот чайник свистит, а здесь - яблоки в красной миске на окошке, вон там - телевизор мерцает, бледные тени ложатся на лики, блеск глаз плавает в иссиня-чёрном пространстве комнаты; а вот их окна: кошки с подоконников глядят на него, а он глядит на них.
- Смешные вы, - ласково улыбается он им.
Любовь Факировна чаю заварила в красном чайнике в горошек - полюбился он ей, будто вместо тронутого заморозками сердца работал - горячий всегда был и полный. Любовь Факировна салфеточки достала, пряничков тульских на стол поставила... Свет из кухни узкой щелкой в тёмный коридор пробивается, манит, лукавый, на половички ароматом корицы и мандаринов ложится.
Саша снимает ботинки, тапочки надевает (как же без тапочек-то в такой холод? вон какие сквозняки ходят!).
Чай из раза в раз всё вкуснее становился: Любовь Факировна экспериментировала с травами.
У них в последнюю неделю завелось правило: молчать о сносе дома и переезде... И вот когда над столом повисала тишина, каждый понимал, о чём молчит другой.
Но Любовь Факировна старалась отвлечь мысли от правды:
- Говорят, когда все разом смолкают, - ангел прошёл мимо...
Если ангел и прошёл мимо, то был он слишком надуманный, и нимбом ему послужил круг абажура.
- Чай вкусный очень, - отзывался Саша.
- Александр Анатольевич! Поздравляем Вас с Днём Рождения!
- С Днём Рождения, Александр Анатольевич!
- Александрнатолич, днёмрождения...
- С Днём! Анатольевич!.. Рождения!.. дения!..
Они каждый раз дарили ему галстук и красную гвоздику. Четырнадцать галстуков (в два раза больше, чем костюмов!). Гвоздики тоже хотел оставлять - засушивать, но забывал, не получалось, ставил гвоздики одиночками на подоконник в каких-то огромных трёхлитровых банках, чтоб ножку не обрезать, и они смотрели на пляски снега за окном, на воробышков и прохожих. Следы, следы-следы...
Он и сам оставлял следы-следы... А потом стоял у окна, с гвоздикой рядом, вглядывался в ноябрьскую темень, будто бы в ней крылось что-то тако-ооооое!.. Образы какие-то под фонарями вырастали. В темноте ведь лучше представлять?..
Трамвай, покачиваясь и звеня, исчезал в снегопаде, светя окошками. Трамваи, как и положено, возят в себе уют и тепло. В них пошатываются люди, держась за поручни, и перекатываются по полу рассыпанные мандарины и копейки.
Саша вслед трамваям всегда думал о уюте. И смотрел на них, пока те не скрывались в снегопаде окончательно. Привычка? Или тишины не любил? Но потом вдоль всего моста - тишина... и его следы-следы-следы...
Сквозь белую кружевную занавесь, сквозь пушистые снежные искры - четыре 'Волги', белые-белые. Первая - с колокольчиками, лентами и воздушными шариками - как и положено - и колокольчиковый звон по набережной, и сквозь прозрачные свадебные стёкла машин проглядывают бабочки и галстуки, аккуратные воротнички, пёрышко причёски, тонкие запястья, чья-то рука в перчатке, неприкрытое молочное плечико. В машинах смеются. Румяные, молодые, с золотистыми колокольчиками. И она в белом платье. Весёлая.
- Счастливая.
Слёз у него нет. Он глаза закрывает, ведь в темноте лучше представлять... Ей девятнадцать? Свобода - это шаг в метель. Она бежит в метель и смеётся. Её несут на руках люди с золотистыми колокольчиками...
Саша не видел, как её ладони тихо легли на стекло... как она посмотрела на него прощально, с жалостью... будто никогда они больше не встретятся, и, кажется, шепнула: 'Саша'... но это неточно, через такой снегопад не разобрать. Снег в глаза, колючий, мокрый. Больно. Холодно.
Отворить дверцы - новому дню навстречу - пока ещё можно их отворять. Ощутить ладонью дверную ручку. Понедельник - по неделям - каждый раз по разу. Зима?.. Нет, вроде бы ещё не зима. И не осень уже. И в трамваях в понедельник обязательно без билета на задней площадке. А выйти из трамвая - и снег укроет плечи, и каша под ногами... Так бы и сказал: 'Горшочек, не вари!'
И в школе Саша смотрел мимо парт, мимо глаз - за окна, на снег, на собаководов, выгуливающих питомцев по стадиону.
- Я просил вас придумать примеры с употреблением вспомогательного глагола to have в отрицательной форме...
- To have no money...
- To have no home...
- To have no love at all...
Да, шестиклассники говорили о своём самом наболевшем, спору нет, - думал Саша, чувствуя холод на ладонях.
Саша ненавидел снег и любил его. Только, может быть, снег ошибся и не на те плечи накинул шерстяную белоснежную шаль... А ведь, кажется, кто-то говорил... вроде бы, Людмила Николаевна, учительница по истории, что у некоторых народов белый цвет - цвет смерти...
- To have no granny...
- To have no neighbour...
- Малыгина... а откуда ты это слово знаешь? А?.. Сосед по коммуналке подсказал, значит?.. Понятно... Ребята, это слово переводится как 'сосед'. А пишется оно очень сложно. Где у нас мел?
Обои шумно отклеивались ночью. Особенно вот в том углу возле окна, и кошки недоверчиво навостряли уши. Как будто бы обои только за счёт Любови Факировны и держались раньше.
Саше сказали, что он должен освободить дом сразу же после похорон Любови Факировны.
В холодильнике уже белела кутья. В твороге терялся редкий изюм. Одинокая маленькая бутылочка стояла в дверце холодильника, прямо под полочкой с никому ненужными лекарствами. Карвалол был в такой надутой баночке, будто обиделся.
Лампочка в холодильнике зажигалась только когда туда заглядывал Саша. А до того там было темно, и последние зелёные яблоки скучали рядом с баночкой прокисшего молока.
Сны приходили теперь белыми фарфоровыми слониками с буфетной полки. День назад Саша снял с окон занавески, и теперь ночь зияла в стенах чёрными дырами, если не включать света... Да и при свете... Эти пустые комнаты с выгоревшими по форме мебели обоями, эти непокрытые половицы, по которым утром так бегают солнечные зайчики летом, что глаз не отведёшь (и кошки охотятся), этот одинокий покинутый Сталин на стене - всё говорило о том, что печалится о хозяйке.
Гости пришли утром, вслед за Сашей вошли в квартиру какие-то старушки и незнакомые родственники Любови Факировны, которые были не усатые вовсе, а только четвероюродные и серые.
- Кошек, Александр, Вы себе заберёте? - спрашивали серые родственники.
- А, может быть, Вам надо... котёнка... - бормотал Саша. - Хотя, да, да... - тут же приходил он в себя. - Конечно, возьму к себе... заберу...
- Вам не сложно? - расцветало счастьем лицо сморщенной старушонки в платочках и в цветочках.
- Ну, не выбрасывать же их... - шептал Саша, опуская взгляд...
Саша говорил за столом, нарезая кулебяку небольшими кусочками:
- Знаете, хорошо вот... отдельная... с-в-о-я... квартира, - но так неловко у него получалось. Что гости опускали взгляды в тарелки или углублялись в изучение завитушек на обоях...
- Только вот... о-н-а... не дождалась, - вторил кто-то незнакомый из гостей сашиной интонацией.
- Сколько у неё чайников было, Саша. Она их собирала... Вот этот, - женская полная рука с тонким серебряным браслетом и аккуратными ногтями снимает с полки пузатенький, красный, в горошек, - она особенно любила... А вон тот, видите, в мелкий узор, она из ГДР привезла, представляете, где бывала в советское-то время!.. А вон, видите, белый... на донышко поглядите... удивительно, правда? Мало у кого они сохранились.
- Вроде бы, чайник как чайник, - проговорил Саша с непониманием.
- Ну что Вы, Саша! Печать каких времён на дне! Кузнецовское производство!
Саша пытался отвлечься и старательно не думал, вообще не думал, противился мыслям, водил экскурсию по мглистой опустевшей квартире, где только совсем уже непригодная мебель и колченогие табуретки по углам.
- О, здесь ещё сохранился запах нафталина, - заглянул кто-то в ветхий шкаф. - Тут немного её вещи?
- Нет, нет уже... Она просила всё соседкам отдать...
- Скажите, Саша, а среди этих табуреток есть та, которую её муж... ну тот... как его бишь?.. усатый (родственники мужа подсказывали какое-то усатое имя)... сломал об пол от злости, когда от Любови Факировны уходил?
- Ах вот он как уходил, - смекал Саша. - А то... Вы, знаете, она мне так много вариантов его ухода рассказывала...
- Не беспокойтесь, мне тоже. Просто вот в табуретку почему-то особенно хочется верить...
Всю жизнь замело снегом... По нему уходят белые фарфоровые слоники, оставляя вереницу маленьких следов.
Саша, сжимая в ладонях ещё горячий красный чайник в горошек, поднял взгляд в небо. Кошки тоже посмотрели вверх... С неба Саше на лицо, кошкам - на мордочки падали большие пушистые снежинки... но они не были белыми, они казались серыми, и в них не виделось ничего зимнего. В машину загружали последние сашины вещи. Саша стоял напротив старого домика в окружении кошек, сжимал в руках чайник и у него не было слёз.
Главное - не оборачиваться на домик за спиной. Обернёшься - окаменеешь!..
И траурный картеж белых фарфоровых слоников скрывался в метели...