По всему выходило: Павлу Игоревичу оставаться без подарка на день рождения. А ведь как он старался! Рядом с их панельной многоэтажкой какое-то СМУ (вот смешное название) строило новую школу. Старую, в которой учился еще его отец, а он уже закончил четыре класса, будут по всей видимости сносить, а всех учеников переведут в новый корпус, который Паша любил рассматривать на плакате перед огороженной деревянным забором строительной площадкой.
Пашка уже два месяца не появлялся на стройке, пользуясь отсутствием в вечернее время рабочих и дырой в заборе, как это делали его друзья. Два дня назад, когда Пашка шлялся возле подъезда, занятый мыслями об индейцах Северной Америки, вернее сказать идеей изготовления настоящего лука, появился очень довольный Мишка и продемонстрировал, старавшемуся сохранять хладнокровие приятелю пригоршню стреляных гильз. Их можно было потрогать - на ощупь они были теплыми, храня, вероятно тепло Мишкиной ладони, но Паша сразу представил себе, будто патроны были только что выстреляны милиционером, пытавшимся задержать опасного преступника. Отдавать гильзы не хотелось, но показывать свои чувства тоже было нельзя.
- Ничего особенного, - сказал Павел, пересыпая в сложенную лодочкой Мишкину ладонь стреляные гильзы.
- Ну да, - злорадно согласился Михаил, который уже спланировал выменять у приятеля двух роботов - трансформеров на половину принесенных сокровищ. Пашкина незаинтересованность только насторожила его. Он еще не мог забыть последнего, крайне невыгодного, как теперь ему виделось обмена. Мишка отдал другу набор пластиковых солдатиков французской армии времен Наполеона в обмен на забавную головоломку со странным названием "кубик Рубика". Теперь Пашка мог расставлять солдат и даже водить их в атаку, а Мишка мог только крутить этот кубик, который упорно не хотел собираться больше, чем на 1/6. Тогда у Паши было такое же выражение лица: будто эти солдатики ему и даром не нужны.
--
Понимаешь, - начал Паша после несколько затянувшейся паузы, всегда предшествующей переговорам по обмену, - сейчас снова становится востребованным холодное оружие. На него и разрешение проще получить и работает оно тихо и эффективно. Что такое эффективно в применении к оружию Паша понимал не совсем, но слышал, как подобную фразу произносил один из приятелей отца на вечеринке, устроенной у них дома по случаю сдачи какого-то "геморройного проекта" (тоже выражение оттуда). Я вот лук индейский себе хочу сделать, или арбалет, - сказал он, глядя мечтательно по направлению крыши.
--
И как же ты его сделаешь? - улыбаясь, спросил Мишка.
--
Пока не знаю, - вздохнул Паша. - Но отец пообещал подарить настоящий выкидной ножик на день рождения.
--
Врешь! - перебил его друг.
--
Зря не веришь, - покачал головой Павел, который сам уже начинал верить в выдуманную историю с отцовским обещанием.
--
А дашь поносить? - с надеждой попросил Михаил.
--
Не знаю Миша, - ответил Паша, - здесь ведь ответственность большая. Как никак оружие.
--
Да ладно тебе, - махнул рукою Миша и демонстративно начал делить гильзы на две равные кучки. Одну из них он пересыпал Паше в карман, а вторую оставил себе. Получилось по пять гильз каждому. Применения им не находилось, пока Михаил не вспомнил штучку, рассказанную его двоюродным братом, которого он видел прошлым летом в деревне.
В Пашкиной квартире, где по счастливой случайности отсутствовали родители, со спичечных головок была тщательно счищена сера и плотно набита в патрон, в котором предварительно надфилем было пропилено небольшое отверстие у самого капсюля. Когда Мишка, имевший право решающего голоса, убедился в наполненности приспособления, он позволил Павлу сплющить плоскогубцами открытые края патрона и аккуратно постучал по ним молотком. Затем с видом знатока подмигнул приятелю и принялся привязывать спичку к патрону, прислонив спичечную головку к ранее пропиленному отверстию.
--
Это почти граната, - важно объяснил Михаил, поджигая привязанную к патрону спичку о коробок, - только маленькая.
--
Кто маленькая? - успел спросить Павел, когда друг уже швырнул патрончик с девятого этажа.
--
Да граната же, - невозмутимо ответил Мишка и поморщился. - Поправку бы надо было дать на ветер.
Буквально через секунду снизу донесся крик, принадлежащий, по всей видимости, женщине, разделяющей точку зрения относительно необходимости внесения поправки. Сразу вслед за этим раздался легкий хлопок и все стихло. Именно в этот момент приятели допустили ошибку, как допускают ее все преступники и правонарушители: они выглянули вниз, желая взглянуть на "место преступления". Двумя этажами ниже, в позе якутского шамана с поднятыми вверх огромными и мутными, как тарелка горохового супа глазами и сложенными на груди руками стояла Клавдия Борисовна - приехавшая из деревни родственница семьи Васюченко.
* * *
Вечером был трудный разговор с отцом. Клавдия Борисовна, как оказалось, жутко боялась террористов, которые чудились ей везде, даже в небольшой очереди у кассы в соседнем супермаркете. Петру Борисовичу, ее родному брату было нелегко упросить ее приехать в город погостить и подумать об окончательном переезде, поскольку в селе родственников уже не осталось. К счастью речь к ней вернулась всего через несколько часов после происшествия, но вера в спокойную городскую жизнь, отчасти внушенная старшим братом основательно пошатнулась. Хорошо еще, что отец был ярым противником "применения силовых методов воздействия" (фразу Паша услышал из телефонного разговора отца с дедушкой). Что это значит в точности, Пашка не знал, однако предпочел промолчать и не задавать вопросов, поскольку ему было понятно папино волнение. После длительной беседы, в которой Пашкина роль сводилась к киванию головой и невнятному мычанию, отец вроде бы успокоился. "Я хотел бы тебя услышать сынок", - обратился он к сыну. - "Что тебя интересует? О чем думаешь? Я виноват перед тобой", - неожиданно сказал он и Паша уверился, что буря миновала. - "Нужно конечно нам больше времени проводить вместе, но я думал ты уже взрослый и все понимаешь. Мне приходится работать даже по выходным, чтобы продержаться на плаву в наше трудное время". Дальше Пашка уже не слушал, вернее, перестал вникать, поскольку ему представлялась река, на поверхности которой барахтается его отец, а он стоит на берегу и внимательно на него смотрит. "Чего смотришь?" - донесся папин голос и Паша поднял глаза. - "Рассказывай". И тут его прорвало. Он говорил об индейцах Северной Америки, о своем желании сделать настоящий лук и отправится с ним на охоту в район Великих Озер или на худой конец в район городского водохранилища. Пашка напомнил о своем желании получить ко дню рождения спортивный велосипед как у Димы Кротова из пятиэтажки напротив и пожелал дополнительно получить в подарок настоящий выкидной ножик, которого хоть и не было у индейцев, но они не стали бы возражать против обладания им, потому что индеец без ножа - это не индеец. Последнее наблюдение рассмешило отца и он заметил, что проступки такого рода нельзя оставлять безнаказанными, поскольку это также неправильно как редиска с медом. Тогда Паша расстроился окончательно и убежал к матери на кухню, где пахло яблочным пирогом и никто не грозился накормить его медовой редиской. Прижавшись к маме, сквозь всхлипывания он пробормотал: "Ну и пусть".
Все это Паша вспомнил 4 августа ХХХХ года в день первого юбилея (как никак 10 лет), проснувшись в своей кровати от яркого солнечного луча, упавшего на левый глаз. По всему выходило: Павлу Игоревичу оставаться без подарка на день рождения.
* * *
Он лежал на спине и смотрел на тот кусочек мира, который принадлежит только ему - на свою комнату. Настроение было неопределенным, поскольку подарков ему не обещали из-за досадного недоразумения с Клавдией Борисовной. Дернул же ее черт именно в этот момент идти за бельем! Но, с другой стороны, проступок то был свершен два дня назад, а до этого момента Павел был образцовым сыном в течение более чем двух месяцев (разорванные о забор штаны не в счет: о них даже мама не переживала). Это чего-то стоило? В конце концов, не собирались же родители идти за подарком в последний день! Последнее соображение почему-то наполнило на краткий миг Пашу приятным предчувствием праздника, но скоро эта эйфория прошла и он решил что никому не нужен и никем не любим. Это был испытанный прием: таким образом Пашка вызывал сам у себя жалость. Почти до слез. Смысл этого психологического приема был весьма прост и заключался в сменяющей жалость радости, возникающей под действием окружающей действительности, которая все же оказывалась куда более приятной, чем представлял ее себе Пашка в такие моменты.
Взгляд его упал на бьющуюся о стекло муху. "Совсем как я", - подумал он. - "Когда уже вырасту? Почему такая несправедливость?" Продолжая думать о несправедливом мироустройстве, делящем людей на детей и взрослых, Павел деловито поймал в кулачек муху и, немного послушав ее жужжание, приколол к стоящему на окне кактусу. Насекомое смешно перебирало лапками, шевелило переливающимися крылышками, но взлететь не могло. Он вспомнил об увеличительном стекле на его китайской линейке. С его помощью можно сфокусировать солнечный луч, превратив его, как утверждал тот же Мишка, в боевой лазер. Вдруг до его слуха донесся звук велосипедной трещотки. Такой невозможно спутать с чем либо иным. Значит, предположения верны: его простили. Пашка тихонько выбрался из-под махровой простыни и, стараясь производить как можно меньше шороху, выглянул в коридор. У стены, поблескивая серебром хромированных деталей, стоял настоящий "Road Star". Они видели с Мишкой точно такой в начале весны у Шурика Коноваленко. Тот уже нынешней осенью должен пойти в девятый класс, после которого его ждет 11-е училище. Оттуда многих забирают на добычу газа вахтовым методом. Что сие значит, Пашка представлял смутно, однако в том, что это "круто" он нисколько не сомневался, как и в том, что Шурика на буровую возьмут. Он баловень судьбы. Так Паше сказал Мишка, подслушавший разговор своего папашки о Санином отце. Тогда Паша вспомнил народную мудрость, гласящую, что "яблоко от яблони недалеко падает" и Шурик тоже стал "баловнем". У него было все, о чем Паша с Мишей могли только мечтать. Новый четвертый "пень", позволявший его обладателю дни напролет зависать в сетке, играя в "Galaktic Wars" с десятком другим таких же счастливчиков, велосипед "Road Star" с передними и задними амортизаторами, делающими любую поездку приятной и эффектной и еще мобильный телефон был у Шурика с цифровым фотоаппаратом и, наверное, даже с видеокамерой. Такой уровень счастья Паша считал абсолютно для себя недостижимым. Не раз и не два говорил он с отцом на эти темы, но тот категорически отказывался менять их "второй пень" даже на "Атлон", аргументируя отсутствием такой необходимости, а также якобы особой надежностью их "камня". Удивительно, однако, очевидные с Пашкиной стороны аргументы о невозможности загрузки их компом даже первой версии "Galaktic Wars", на папу почему-то не производили ровным счетом никакого впечатления. Вернее сказать производили, но совершенно обратные запланированным. Папа начинал шутить, становился насмешливым, как учитель физики Антон Александрович и Паша сворачивал разговор, уходя в свою комнату. Вдогонку ему неслось нечто вроде: "Не телефон делает человека". Эта шутка почему-то нравилась папе также как и его острота на пасху, что мол человек красит яйца, а не наоборот. Мама давно уже научилась не обращать внимания на подобные слова отца, а Паша все обижался его шуткам, во всяком случае, те шутки, которые касались его лично, он не одобрял.
Но сейчас, когда в коридоре стоял блестящий местами "Road Star" и уже сегодня, скорее всего сразу после завтрака можно будет на нем прокатиться, он простил отцу все свои обиды и с замиранием сердца тихо подошел к двери. Пахло пирожками, но почему-то было тихо и это настораживало. Что-то недоброе было в этом молчании. Хотелось распахнуть дверь, влететь подпрыгивая на кухню и окунуться в мир любви и радости, почувствовать себя в центре Вселенной и еще раз убедиться в родительской любви, но Павел стоял вполоборота к велосипеду и прислушивался к шагам матери на кухне. Шаги были энергичными. Пару раз звякнула кастрюля. Засвистел чайник.
--
В конце концов, сколько не говори "сахар", во рту слаще не станет, - подал голос отец.
--
Ты прав, - согласилась с ним мать. - Я еще не сделала крем для торта. Боже мой, ничего не успеваю.
Паша вздохнул. Обычный разговор. Каждый о своем. Иногда он удивлялся этим взрослым, разговаривающим друг с другом и только с собой. Неужели подобная черта характера приходит с возрастом?
--
Помнишь, как было при коммунистах? - продолжил папа. - Все строили новую общественно экономическую формацию. Многие даже искренне верили в возможность достижения линии горизонта, хотя, как известно, линия эта воображаемая. Нужно быть реалистами. Мне надоело так жить.
--
Как? - переспросила мама, будто речь шла о чем-то совершенно обыденном, но было понятно, что нервы ее на пределе.
--
Перестань Ольга, - тихо сказал папа. - Это все равно, что есть редиску с медом. Ты знаешь, о чем я.
--
Знаю, - после непродолжительного молчания ответила мама, - но давай Пашке хоть сегодня об этом не говорить. Пусть у него будет последний нормальный день рождения.
К этому времени юбиляр почувствовал, как у него защипало в носу от жалости к себе и слеза предательски скользнула по самой слезливой правой щеке. Он отправился в свою комнату и стал сосредоточенно думать о сегодняшнем дне. Почему именно сегодняшний день рождения последний? Может, его хотят принести в жертву? Увлекшись этой красочной мыслью, Павел заснул.
Во сне он катался на блестящем велике внутри микрорайона. Папа сидел в песочнице с коммунистами и чего-то строил вместе с ними из песка. По лицам было видно, что получалось не очень хорошо. Тогда кто-то из песочницы стал показывать на Пашу рукой и при этом что-то кричать. Пашка услышал только слово "жертва" и ему стало страшно. Однако, как всегда бывало в таких снах, он не мог громко крикнуть "МАМА", как он делал раньше в дошкольном своем детстве. Мама сама пришла на помощь вовремя. Она потребовала от коммунистов, чтобы те отстали от ее сына в его последний день рождения и погладила правой рукой Пашу по голове (в левой она держала миксер "Bosch" для взбивки сливочного крема).
Паша открыл глаза. Шторы были одернуты и солнце светило в мамин затылок, отчего она была не просто, но сказочно красивой. Пашка невольно залюбовался ею.
--
Приснилось что-то нехорошее? - с улыбкой спросила мать.
--
Да, ерунда всякая, - неопределенно сказал Паша, пытаясь про себя решить, приснился ли ему разговор родителей.
--
С праздником тебя сынок, с днем рождения, - тихо произнесла мама, целуя его в лоб. Он разглядел в дверях его комнаты отца, который улыбаясь сжимал блестящий руль "Road Star" и, решив что все ему приснилось, Пашка широко улыбнулся.
--
А можно я прям сейчас? - с надеждой спросил он.
--
Конечно, - улыбнулся папа.
--
Только позавтракай сперва, - уточнила мама, - твои друзья придут только в час. У тебя еще уйма времени. Успеешь накататься.
* * *
За три часа Паша успел несколько раз объехать микрорайон, демонстрируя китайскую чудо - машину. Один раз он упал, ободрав правое колено, и немного поцарапал краску на передней вилке, что признаться его опечалило больше, чем простая ссадина. Но Мишка сказал, что царапину можно будет заклеить переводной картинкой с эмблемой "Shell", которую обещал поднести к двум часам вместе с подарком.
Еще до того как подошли гости, которых юбиляр ожидал сидя в гостиной и разглядывая стоящего у стены стального коня, папа подошел к нему и заговорщицким жестом поманил в спальню.
--
Как настроение индеец? - шутливо поинтересовался папа.
--
Томагавк войны закопан, - серьезно ответил Пашка, желая таким образом показать, что и он прекрасно может шутить, - бледнолицые могут быть спокойны за свои скальпы.
--
Ладно, - ухмыляясь ответил отец, потрепав его за ухо. - Сам был таким как ты.
И тут произошло то, чего сын никак не ждал от отца, ибо последний достал из кармана выкидной ножик, какой Пашка видел только в магазине "Компас", где продаются всякие туристические и охотничьи принадлежности.
--
На вот бери что ли на память, - сказал папа и поцеловал его в макушку.
Паша был на вершине счастья. Он обладал всеми мыслимыми сокровищами и, видимо поэтому, совсем не обратил внимания на слова отца и на несвойственное ему проявление нежности.
* * *
Следующим днем ему стал понятен вопрос, впервые услышанный от двоюродной сестры - взрослой, как казалось Пашке, девицы.
Прошлым летом отец с матерью уехали в отпуск без него из-за каких-то там трудностей с загранпаспортом. В один из дней сестрица, занимавшаяся впрочем, в основном болтовней по телефону, приготовила пшеничную кашу. Она (в смысле каша) была подгоревшей, и пахла не то костром, не то паленой пластмассой и есть ее не хотелось. Пашка сморщил нос, а Светка, прикрыв телефонную трубку рукой, проговорила с улыбочкой: "Ешь Паша кашу. Думаешь, в сказку попал?" Тогда этот вопрос был настолько неожиданным, что он съел всю порцию, выложенную на фарфоровой тарелке, забыв о лежащем рядом порезанном огурце, пытаясь разгадать тайный смысл сказанного сестрой, в существовании которого он почти не сомневался.
На следующий за днем рождения день все кончилось. В начавшейся накануне сказке не оказалось продолжения. Отец ушел с маленьким чемоданчиком, который он обычно брал в нечастые командировки, и куда влезала лишь смена белья да несколько рубашек с туалетными принадлежностями. Обычно с этим портфелем он нес какой ни будь пакет с бутербродами и тушеной половинкой курицы (вторая часть оставалась для них с мамой), но в этот раз ничего в его руках не было кроме чемоданчика и Пашка смекнул, что это командировка неправильная. Отец впрочем, не стал хитрить и сумбурно объяснил сыну, что любовь - штука сложная, чем немало озадачил Пашку, полагавшего, что с этим то в их семье полный порядок. Еще отец сказал ерунду, которую Паша видел в каком-то фильме, что мол "вырастешь, поймешь и т.д." Что он должен понять? Ведь понять - значит смириться с тем, что иначе невозможно. Что из всего множества событий, имевших возможность произойти после дня рождения - уход отца единственно возможное в настоящей жизни. Паша ничего не сказал ему, только посмотрел исподлобья. Но, прежде чем умчаться на велике в соседний двор, таким же колодцем огороженный от внешнего мира, он услышал, как отец пообещал приходить к нему по воскресеньям. "Тоже мне "воскресный отец"", - подумал он, вдруг вспомнив точно такое же название фильма, однако новость эта несколько утешила его и минут пятнадцать он крутил педали, прежде чем почувствовал, что ревет безудержно и слезы мешают ему рассмотреть дорогу к пустырю. Огромный песчаный участок неожиданно вынырнул перед Павлом. Он любил приходить сюда и представлять себя путешественником, бредущим по пескам бескрайней пустыни.
* * *
Примечателен сам факт существования песчаного пустыря в Мартобринске. Да, не могу иначе: приходится раскрывать перед читателем истинные географические координаты местности, в которой по сей день живет герой рассказа и сколько бы, кто бы то ни было, не писал "все герои вымышлены и совпадения являются случайностью" лично я такого делать не собираюсь, тем более, что факт моей безупречной правдивости бесспорен. Правда, бесспорность эта известна в довольно узких кругах, в которые мой, пока немногочисленный читатель, еще не вхож, но ему ничего не остается, как поверить мне и на этот раз.
Итак, пустырь. Размышляя над решением проблемы (программы?) "жилье 2000", объявленной еще Горбачевым, архитекторы Мартобринска изыскивали площади под застройку новых микрорайонов. Вернее сказать они то были - эти площади, но какие то уж очень заболоченные, несмотря на их географическую близость к историческому центру города. Решено было болота засыпать песком, выкачанным при помощи земснаряда из протекающей рядышком реки, а на этих песках построить "город - сад", воспетый самым пролетарским поэтом В.В. Маяковским. Жизнь внесла небольшие коррективы. Когда болота были засыпаны и настало время приступать к строительству, оказалось, что деньги кончились вместе с государством, пренебрежительно рассматривавшим в своих школах египетскую цивилизацию, как построенную на неправильных принципах. Абсолютно же правильно построенное государство, управлять которым со временем должна была научиться каждая кухарка, просуществовало совсем недолго, если принимать продолжительность человеческой жизни как величину бесконечно малую.
Умение считать человеческую жизнь бесконечно малой величиной культивировалось государством во всех людях, проживавших в стране в тот период, и особо ценилось, если встречалось у руководителя любого уровня. Способность поставить общественное выше личного, производственное выше семейного и служебное выше родственного до такой степени извратили представление о человеческой сущности, что, наверное, именно этим обстоятельством и объясняется чудовищный всплеск насилия и обмана, ураганом пронесшийся по стране в 90-х годах века двадцатого.
Таким образом, на месте засыпанных песком болот оказалась небольшая (гектара на два) песчаная пустыня в десяти минутах ходьбы от памятника вождю всех народов, который депутаты горсовета безуспешно пытались перенести в другое место, но вовремя спохватились, когда оказалось, будто памятник этот чуть ли не единственная достопримечательность города, и благодаря этому обстоятельству он (город стало быть) занесен даже в международные каталоги. Вокруг песчаной этой пустоши велись бесконечные разговоры во властных структурах, выдвигались и задвигались обратно предложения по рациональному ее использованию. Приведу только самые известные моменты. Один из народных избранников предлагал на этом месте построить китайский рынок и, якобы у него была даже предварительная договоренность с китайцами, другой слуга народа ратовал за постройку настоящего футбольного стадиона и третье предложение касалось сооружения аквапарка - гигантских размеров здания водных аттракционов. Как ни странно, но именно последние два из перечисленных мною предложений нашли горячий отклик в сердцах народных избранников, однако вскоре выяснилось, что денег в бюджете Мартобринска катастрофически не хватает и проекты эти были отложены под сукно как перспективные. Удивительный на первый взгляд факт неприятия китайского рынка объясняется, как нам кажется, не националистическими предрассудками, как это обычно бывает в старой Европе, а соображениями чисто конъюнктурного свойства, ибо жены (мужья) депутатов, занимаясь торговой деятельностью, были вовсе не настроены, делиться прибылью с китайскими товарищами.
* * *
Но, говоря на чистоту, Паша всего этого не знал и не думал об этом даже миллисекунды или другой бесконечно малый отрезок времени. Мысли его были сосредоточены на несправедливости этого мира, в которой он уже целый месяц не сомневался. С уходом из дома отца существенных перемен не случилось конечно, и он даже почувствовал некоторую новую степень свободы, которой не было раньше. Он мог, например, дольше играть с Мишкой во дворе, просто отмахнувшись от матери, мог запросто развинтить свой новый велосипед, чего папа наверняка бы не позволил и даже в дни прихода отца, все было несколько иначе. Папа смотрел на него не как на чужого, разумеется, ребенка, но была явно ощущаемая папина озабоченность чем-то посторонним, к Пашке касательства не имеющим.
А во время последнего визита "воскресного отца", он не успел спрятать рогатку, любовно выструганную новым ножичком. Раньше все наверняка закончилось бы "уничтожением оружия" и получасовой лекцией о подстерегающих Пашку опасностях. Пришлось бы, в который раз, услышать историю о папином друге детства, лишившимся глаза в весьма юном возрасте, что поставило крест на запланированной им карьере летчика. Но, в этот раз папа просто закинул рогатку на антресоли и очень серьезно посмотрел на Пашу. Паша пожал плечами и они пошли гулять в парк.
Несправедливость заключалась именно в том, что теперь, когда у него есть все, о чем он недавно только мечтал и даже отец, как кажется, стал воспринимать его как вполне самостоятельного человека, люди посторонние его жалели и эта их невысказанная жалость комком застревала в Пашкином горле, не давая возможности полноценной радости завладеть им. Позавчера тот же Кротов обозвал его безотцовщиной, за что Паша съездил в полсилы ему по уху. Дима пожаловался старшему брату и подзатыльник вернулся бумерангом к Пашке, в очередной раз напомнив о несовершенстве всего сущего под небесами.
Вот при каких обстоятельствах случилось то, что Павел стал приходить на пустырь уже не путешественником, но рассуждающим о жизни человеком. Мысли, являвшиеся в его голову были весьма непохожи на высказываемые в компании друзей суждения и это обстоятельство заставляло юного мыслителя скрывать их, уподобляясь медитирующему вдали от мирской суеты отшельнику. В частности он совершенно неожиданно пришел к выводу, что доброта это тормоз его развития как личности и следовательно, бог, ее проповедующий - не его Бог. Ведь если заповедь "не убий", так часто повторяемую среди прочих его бабкой, рассматривать в широком смысле слова, то выйдет, что любое существо нельзя убивать. И обмануть его нельзя: грех. Но люди проделывают все со своими меньшими братьями, прикрываясь какими то нелепыми рассуждениями об отсутствии у животных души. Павел хорошо помнил как в неравной схватке погиб его единственный и любимый хомячок по кличке Борис Николаевич (кличку разумеется дал папа, принесший хомяка в дом после празднования какой-то премии со своими друзьями).
Теткина кошка Ника, гостившая в их доме вместе с хозяйкой три дня, разбила любимую Пашкину чашку с лиловым крокодильчиком, съела пол палки сырокопченой колбасы и Бориса Николаевича, чего Паша простить ей конечно не мог. Ника выловила бы наверно и гупиков в его аквариуме не стукни он во время рыбалки молотком по кончику ее длинного хвоста.
Тетя все удивлялась в последний день: что это Никочка так часто лижет хвостик и не проявляет обычной для нее игривости и подвижности. На это Паша вскользь заметил, мол, и Борис Николаевич нынче не столь подвижен, как до знакомства с Никой, но на его слова никто не обратил внимания. Скорее всего, тогда и зародилась в Пашкиной душе нелюбовь к кошкам. Он нисколько не сомневался в том, что будь он настолько же меньшим Ники, насколько большим он являлся, дни и даже часы его были бы сочтены. Грубое физическое воздействие спасло жизнь его рыбкам, точно также действуют полицейские в его любимых фильмах и милиция в его стране. Ради предотвращения большего зла свершается зло меньшее, если считать конечно злом насилие над преступником (включая даже его уничтожение).
А чем он - Павел Игоревич отличается от государства? Ему также необходимо защищаться, только армии у него нет - вся надежда на свои силы. Но, к примеру, когда он дал подзатыльник Димке - это нехорошо, а когда американцы бомбят сербов - это борьба с террористами или националистами. Кто такие террористы Пашка знал весьма приблизительно, поскольку позапрошлым еще летом папа сообщил об отмене планировавшейся поездки на море из-за опасности террора, а вечером (Паша услышал совершенно случайно) говорил кому-то по имени "Пусик" по телефону, что все свалил на террористов и они смогут выкроить недельку. Паша тогда еще подумал, что эту самую неделю смогут выкроить террористы и почему-то насторожился, но потом быстро забыл и даже не вспомнил об этом, когда папу прям посреди отпуска, проводимого тем летом семьей на бабушкиной даче, отозвали на целую неделю на завод чинить какие-то насосы. Мама была страшно недовольна, и папа выглядел расстроенным, но сейчас Пашка думал, что видимо никаких насосов и не было вовсе, а папка ездил отдыхать с той теткой, к которой он ушел от них с мамой. Выходит и папа и Америка (большая и счастливая страна), не совсем честны? Или они честны по-своему? Ну, то есть они уверенны, что честны, несмотря на то, как это выглядит со стороны? Получается, - решил Пашка, - думать и заботиться нужно только о себе.
* * *
Первым делом он решил истребить в себе доброту. Паша вспомнил как много лет назад, когда он еще даже в школу не ходил, пришлось ему увидеть, как дедушка Жора резал курицу.
В большой пень дед вбил два гвоздя недалеко друг от друга. Затем отловил большим сачком крупную бело-коричневую курицу, которую Пашка (чего взять с мальца) пытался научить разным командам и, вдруг заметив внука, дед предложил тому "сгонять" в летнюю кухню, попить компоту. От компота Павел тогда отказался, повинуясь неведомой силе, заставлявшей не мигая смотреть на разворачивавшееся перед ним действо. Дед ухмыльнулся, пробормотал что-то там про казака и положил куриную голову между вбитыми только что гвоздями, одновременно чуть оттягивая руку, в которой были зажаты лапы и крылья. Пашка только тогда обратил внимание на топор, обычно лежащий у этого пня, а в тот момент сверкнувший в правой руке деда Жоры. Какое-то мгновение прошло и Паша понял что сейчас случится непоправимое. Так и произошло. Хотя сперва ему показалось, что дедушка передумал, ведь курицу он все-таки отпустил и та побежала по травке к курятнику. Правда, секунду спустя, внук заметил, что куриная голова так и осталась лежать между гвоздей, а дед, вытирая топор пучком травы, в пол глаза следит за теряющей силы бегуньей. Потом он подобрал курицу, забрал голову с небольшим красным гребнем и отправился в летнюю кухню, где бабушка зачем-то кипятила воду в огромной кастрюле.
В тот вечер Паша есть не стал, сославшись на отсутствие аппетита. Следующим днем он все же дал уговорить себя на тарелку супа и был весьма удивлен обнаруженным на ее дне куриным сердцем и печенью. На какое-то мгновение ложка в его руках застыла, но голод все же победил и мясо животного, которого Пашка считал своим товарищем, показалось ему не менее вкусным, нежели у других - посторонних птиц. Пашка ушел из-за стола, даже не сказав бабушке обычное спасибо, и до самого ужина провел время в размышлениях. Ничего не придумав, за ужином он съел все покладенное бабкой в тарелку почти не чувствуя вкуса.
Странным последствием того лета было то обстоятельство, что, начиная со следующего, Паша старался всегда быть рядом с дедом во время забоя растущих в хозяйстве животных. Жадно наблюдал он за процессом умерщвления кролика и ему не казалось странным, что того убивают ударом по голове, а не рубят голову как курице. Не стал он отказываться и от наблюдения забоя кабана Харитона - самого сообразительного из животных, не считая молоденькой телки Звездочки.
Привязанность к телке Пашиной бабки обещала трогательную сцену убоя/прощания. Иногда Паша думал, будто некоторых домашних животных хоронят на кладбищах, наподобие обычных городских и животные, хоронимые там умирают от старости, но его высмеял соседский пацан, круглый год живущий в селе и оставленный (возможно по этому поводу) на второй год в четвертом классе. Чуть позже Пашка почувствовал принципиальное нежелание деда убивать буренку, а следующим летом ее действительно отдали "живым весом" двум постоянно хмельным мужичкам, периодически наезжающим в село из города на старых, местами проржавевших "Жигулях" со скрипучим прицепом.
Отсутствие домашней "скотины" в городских условиях сперва озадачило юного борца с добротой своего сердца, но затем он вспомнил о котах.
Убедить Мишку в необходимости, для его же блага, задуманного мероприятия было довольно трудно, поскольку тот являлся приверженцем сложного течения современной философии, базировавшегося на нескольких постулатах, основным из которых, в свою очередь, являлся "моя хата с краю". Паша не пытался разрушить мировоззрение своего товарища, но пообещал тому дать ножик на целый день и Мишка согласился.
Кота нашли быстро. Это был немолодой и местами облезлый кот из соседнего двора, летом спящий на лавочке у четвертого подъезда и в холодные времена на чугунном люке городской канализации, расположенном рядом с той же скамейкой. Перемещения кота в пространстве были ограниченны и его ареал обитания, пожалуй, и сводился к этому пятачку. Жил он тем, что приносили сердобольные жильцы соседних подъездов, урезая свои порции, как вероятно он и думал, принимая подаяние с благодарностью и благородством, не подозревая даже, что питается исключительно объедками.
Сунув жертву в холщовую сумку, обнаруженную на антресолях Мишкиной квартиры сообщники отправились на пустырь, прихватив с собой на всякий случай и бельевую веревку. Веревка им нужна была для того, чтобы повесить животное и, наблюдая за предсмертными его судорогами, окончательно убить доброту в себе и стать готовым к взрослой жизни, к борьбе за выживание, за качественную еду и красивую одежду, за современные автомобили и красивых женщин, за рай на земле.
Оказалось, однако, что на песчаном пустыре деревья не растут (только кусты ивы, напоминая сказочный оазис, миражем маячили в отдалении) и, стало быть, повесить приговоренного не было никакой возможности. Приятели все же отправились к кустам и, испробовав иву на прочность, решили кота зарезать выкидным индейским ножом, а может быть даже снять с него скальп.
Миша придавил кота двумя руками к земле и посмотрел на Павла. Тот, почему то вспомнив изречение бабки своей - Акулины Матвеевны изрек: "У них души нет". После этого пырнул кота куда то в бок. Нож окрасился кровью и только тогда кот издал мяуче-рычащий звук, проявив при этом чудеса использования резервов кошачьего организма. Он крутнулся вокруг себя, изловчился укусить Мишку за палец и, когда тот ослабил хватку, рванул к родному четвертому подъезду, путь к которому он смог бы найти вероятно даже из другого города.
* * *
Нож Мишка получил на целых три дня, после которых начисто к нему охладел в отличие от владельца. Кот продолжал сидеть на своем обычном месте и только баба Клава - старая больная женщина, однажды обвиненная соседкой в сотрудничестве с оккупантами, заметила некоторое ухудшение аппетита животного. Ровно через две недели после непонятного кошачьему интеллекту инцидента, он покинул двор, в котором прошла вся его нехитрая жизнь. Он ушел на рассвете и даже не оглянулся, чтобы последний раз взглянуть на деревянную скамью, выкрашенную в столь любимый бабой Клавой васильковый цвет ее племянником, приезжавшим погостить прошлым летом. Исчезновения кота никто не заметил.
Пришла осень, раскрасила листья, собрала птиц в стаи и усадила приятелей за парты. Как всегда пришлось писать сочинение "Как я провел лето". Писать было не о чем и Пашка на два листа затянул: "Проснулся в 8-00, позавтракал, пошел погулять, вернулся, пообедал, поиграл в футбол, посмотрел телевизор, поужинал, лег спать". В конце бесконечно повторенного предложения он добавил: "По воскресеньям приходил папа". К своему удивлению за свое сочинение он получил хорошую оценку, немного неуютно почувствовав себя под взглядом училки, задержавшей на нем взгляд несколько долее обычного.
Что-то было в этом взгляде. Был бы Павлуша чуть постарше, возможно смог бы прочитать в обращенном на мгновения к нему взгляде пережитую прошедшим летом драму молодой еще Клары Сергеевны. Смог бы увидеть выпестованный в массовом сознании черноморский рай и молодого "Аполлона", завладевшего на две недели сердцем преподавателя русского языка и литературы, услышать последнее "прощай" без всяких "прости" и надежд на встречу, на повторение. "Лето - это маленькая жизнь", - вспомнил бы он слова песни.
Ни о чем таком Паша не думал, Его занимали происшедшие летом события и остававшийся открытым вопрос: добрый ли все еще он? На уроках он был невнимателен, смотрел на клонящийся под ветром клен у окна и грустил той невыразимою грустью, что так присуща русскому человеку. Клара Сергеевна тоже грустила и ей казалось, понимала Пашу. Сама она спасалась чтением стихов, памятую непонятное, в детстве слышанное выражение "клин клином вышибают". "Клин" вышибался, но ненадолго. Эффект был чем-то сродни медицинской анестезии - Клара растворялась в чужой боли и переживаниях, забывая на время о своих, а когда те возвращались - было еще больней. Ей казалось, что Павлуша (так она стала называть про себя ученика) испытывает сходные переживания. Она даже задержалась на лирике Пушкина, поскольку ей показалось, будто мальчик несколько оживился, но в действительности это было связано совсем с другими обстоятельствами.
* * *
Паша нисколько не сомневался в своей взрослости. Он, как ему казалось, был готов к этой жизни, представлявшейся ему теперь чем-то вроде игры в "верю/не верю". Сумел обвести вокруг пальца окружающих, не выдать им своих истинных чувств и намерений - стало быть, почти выиграл. Не сумел - смирись с поражением, чтобы в следующий раз взять верх. И, хоть размышления эти не находили у Павла практического применения и даже подтверждение спорных постулатов было под вопросом, но именно так живут многие люди, считающиеся взрослыми хотя бы в силу своего возраста и, возможно в силу этого обстоятельства нам пожалуй придется согласиться с десятилетней взрослостью мальчика Паши. Он, конечно же, не стал сосредотачиваться исключительно на своих умозаключениях, тем более, что думалось одновременно много разных мыслей, среди которых было трудно выделить самую важную. На помощь пришла папина библиотека, торжественно подаренная Павлу месяц назад, когда окончательно стало ясно, что в новой папиной квартире ей места не найдется.
В книге М. Веллера с труднозапоминаемым названием Павел нашел интересное суждение о борьбе с гомосексуализмом, заключавшееся в необходимости готовности мальчиков, на которых обычно падки извращенцы, к убийству (желательно без отрицательных тюремных последствий) домогателя. Значение слова гомосексуалист ему объяснил Мишка, нашедший с пол года назад книгу старшей сестры с многообещающим названием "Все о сексе". Было противно и Пашка впервые задал себе вопрос смог ли бы он убить попытавшегося завладеть им взрослого человека. Однозначного ответа не было. Выходило, он все еще живет с подаренной матерью добротой. В том, что доброта, мешающая всем в жизни доброта, унаследована им от матери он не сомневался. Отцу не свойственны были такие движения души. Чтобы убедить самого себя в якобы свойственной ему жесткости и мужественности характера, полной самостоятельности и отсутствии детскости он заколол на пустыре, заманив при помощи школьного бутерброда, двух облезлых шавок, ростом едва достигавших его колен.
Первую он заколол в понедельник, прогуляв урок Клары Сергеевны. В больших черных глазах умирающей от красивого ножа собаки он увидел нечто, не поддающееся обычной классификации. Выражение осмысленности на морде бродячего пса походило на откровение жизни, о смысле которой Павлу задумываться не полагалось в силу возраста. Момент высшего откровения был, однако столь краток, что уже спустя пять минут Пашу начали терзать сомнения: видел ли он что - либо во взгляде дворняги или это было наваждение, подобное миражу в пустыне, кажущему усталому путнику оазис посреди песков. Разрешить сомнения он взялся в четверг и после уроков нашел таки свою вторую жертву. Она сидела у так называемого стихийного рынка, возникшего пару лет назад в микрорайоне, возле грузовика с фургоном, переоборудованного предприимчивым хозяином в ларек по продаже колбасных изделий. Он увел ее на пустырь без особого труда, поскольку собака просто ошалела от пропитавшего окрестный воздух колбасного запаха и ей казалось, что хоть кто то должен обязательно с ней поделиться. Мальчика, доставшего из портфеля красивый бутерброд, она сразу зачислила в свои друзья и даже не успела удивиться, когда среди песков паренек сунул ей острое лезвие под левую лапу, с любопытством заглядывая в глаза. Никакого проблеска сознания или даже выражения Павлуше зафиксировать не удалось. Он даже представить себе не мог, что смерть может быть такой невыразительной, почти куриной. "Вероятнее всего", - думал Паша, - "взгляд ее не выражал ничего из-за полной неподготовленности к смерти, из-за ее неожиданного и даже непрогнозируемого прихода". Уверенность была в одном - он изменился. Но что сулят ему эти перемены?
В следующий понедельник Клара Сергеевна оставила его после уроков "для беседы". "Странно", - подумал тогда Паша, - "остальные учителя пишут в дневник всякие гадости, или вызывают родителей". О чем можно говорить с училкой по русскому? К его удивлению она завела разговор вовсе не о прогулянном им уроке, а о жизни, неотъемлемой частью которой, к сожалению, становятся потери близких нам людей, причем потери не только в физическом, а и в морально психологическом аспекте. В качестве примера она привела недавнюю потерю своего друга, который жив здоров, но при этом уже бесконечно далек и разделяющее их расстояние с каждым днем все увеличивается и возможно скоро уже дистанция эта станет непреодолимой. "Клара Сергеевна", - не дождавшись морали, заговорил Паша, - "а Вы ели когда либо редиску с медом?" Удивительно, но кажущаяся бессмысленной Пашкина реплика произвела на увлекшуюся училку благотворное впечатление. После небольшой, секунд в десять паузы она улыбнулась. "Ты прав", - кивнула она головой, - "это и есть наша жизнь. Горечь и мед всегда идут рядом, возможно именно поэтому в пищу эти продукты идут порознь". Затем, повинуясь нахлынувшему душевному порыву, Клара Сергеевна обняла непутевого своего ученика и даже прижала к груди. "Ведь и у меня может быть такой же славный сын", - подумала она. "Совсем у Клары крыша потекла", - решил Паша, - "но ее уроки все - таки лучше не прогуливать".
* * *
Был замечательный выходной день октября. Солнце освещало уставший от летней жары песчаный пустырь. В теплоте дня уже понемногу проступали черты будущих дождливых и ветреных дней ноября. А может быть, так думают только те, кто прожил на свете не один десяток лет?
Во все еще зеленых кустах ивняка, видом напоминавшем тот же оазис в пустыне пустыря сидели Пашка и Мишка, подставив свои головы не очень щедрому на тепло осеннему солнцу. Паша только что поделился со своим приятелем рассуждениями на тему мешающей доброты и рассказал о попытках избавиться от нее. В наступившей тишине Мишка обдумывал услышанное. Пашка строгал ножичком выломанную здесь же палку, представляя себе, будто готовит осиновый кол для обряда похорон вампира, виденном им недавно в фильме ужасов, и чувствовал себя чуть неловко из-за того, что поделился с другом сокровенными мыслями, а того, похоже, нисколько не волнуют проблемы будущей и даже нынешней успешности.
--
Ты эта, - начал и осекся вдруг Михаил, обратив свой взгляд на Павла. Когда Паша поднял глаза, внутренне готовый к насмешке приятеля, Миша продолжил. - Все правильно ты сказал. Доброта нам мешает. Такими нас видимо воспитали.
--
Так значит надо перевоспитаться, - вставил фразу ободренный Павел. Мишка ухмыльнулся. На прошлой неделе за такую ухмылку учитель физики - Николай Николаевич выгнал его из класса. Пашка тогда еще подумал: "Чудит физик. Нервничает". А сейчас и вправду выходило обидно, только выставить он Мишку никуда не может. Спорить - пожалуйста.
--
В спорах рождается истина, произнес Пашка когда-то слышанную им фразу, первой пришедшую на ум.
--
Да спорить, в общем, и не о чем, - обломал его приятель. - Ты прав, только кошки с собаками здесь ни при чем. Ты второго "Брата" смотрел?
--
Ну, - подтвердил Паша, не вполне понимая, куда заходит разговор.
--
А про "бригаду"?
--
Это сериал что ли? - удивился Пашка. - Я сериалы не смотрю.
--
Этот смотреть можно, - савторитетничал Михаил. - Понимаешь, все у них вроде бы одинаковое...
--
У кого у них? - перебил Паша.
--
У кого, у кого, - передразнил Мишка. - У соперников понятное дело. Не тупи. Пусть даже у бандитов, какая разница? Оружие у них одинаковое, телохранители там, качки всякие тоже не особо отличаются и все равно кто-то среди них руководит и он, самый главный то есть, далеко не самый сильный. Мишка перестал говорить, вдруг решив, что мысль он высказывает сумбурно и наверное туманно.
--
Я понял тебя, - кивнул Павел, - тот, кто главный - он жестокий и даже злой. Добрые только в американских да индийских фильмах побеждают недобрых, но это же только мечта, так называемый "Happy end". Мишка засмеялся. -
--
Да, именно так. Даже сюжет многих фильмов выстроен таким образом, что победа добра над злом не очевидна. Главному герою случайно что-то становится известно о планах коварных злодеев - только и всего, а на экране все выглядит так, будто у отрицательных героев нет шанса.
--
А "Брат-2"?
--
Что "Брат-2"? - переспросил Мишка.
--
Ну, он - положительный персонаж, или отрицательный?
--
Не знаю, наверное положительный.
--
Потому что многих положил в ночном клубе? - с издевкой спросил Паша.
--
Нет, - убежденно ответил Михаил, - потому что боролся за правое дело. Он же деньги, которые америкос свистнул, отдал хоккеисту.
--
А зачем было невинных негров тогда мочить? - парировал Павел.
--
Во-первых, вряд ли они такие уж невинные: и оружием торговали и проститутками, а во-вторых сейчас наверное эпоха такая, что нет четких границ между плохим и хорошим, положительным и отрицательным.
--
Нет, - задумчиво не согласился Паша, - грань есть всегда. Можно ведь не убивать?
--
Можно, - согласился Мишка.
--
Можно и мяса не кушать, а только вермишель с помидорами.
--
Я вермишель не люблю, у меня от нее живот пучит, - обиделся Мишка.
--
Да дело не в этом, - отмахнулся Пашка, - смысл получается в том, что для успешности в жизни нужно быть жестким и жестоким и даже быть готовым к убийству.
--
Котов и собак? - хихикнул Мишка.
Павел промолчал.
--
Можешь ли ты убить человека? - спросил его серьезно Михаил.
--
Не знаю, - пожал плечами Паша, удивленный тем как это подобный вопрос даже в голову ему не пришел. Выходило, будто он, убивая доброту, не задал себе самого главного вопроса? Способен ли он настолько выше поставить свои интересы? В том, что убийство должно быть оправдано, Павел не сомневался. Он даже фильмов не терпел с необоснованным насилием, где господа гангстеры палят почем зря в мирных жителей. Наверное поэтому его любимым фильмом был "Крестный отец". Книгу с одноименным названием он прочитал еще до школы и очень расстроился, узнав, что отец его не имеет никакого отношения к той, манящей прибылью и жесткой справедливостью жизни. Чтение подобных книг, разумеется, не поощрялось и родители, не скрывавшие радости, вызванной успехами отпрыска в освоении грамоты, все же строго наказывали бабушке Екатерине Геннадьевне, следить за библиотекой внука. Она честно старалась подсовывать ему русскую классику, налегая на Чехова и Тургенева, но женский организм в возрасте шестидесяти пяти лет после обеда настоятельно требовал отдыха и во время этих двухчасовых отлучек в меру строгой бабушки Паша знакомился с книгами, не попадавшими на его "рабочий стол". И, если "Красное и черное" Стендаля, как и "Госпожа Бовари" Флобера оставляли некоторые вопросы, то "Крестный отец" читался легко и был понятен, как правила сложения.
* * *
Первая четверть в этом году выдалась нетяжелой. Хоть Павлуша и старался не забивать голову лишними знаниями, учителя были к нему снисходительны. Он не вникал в причины, поскольку был занят собой.
В тот день он решил перечитать Марио Пьюзо и, пользуясь прелестным днем бабьего лета, отправился в пустыню с книгой в мягком переплете и бутербродом в старой газете. Он дочитал до момента, когда строптивый голливудский режиссер, не внимающий просьбе советника Дона Корлеоне назначить на главную роль нужного человека, просыпается в роскошной кровати и обнаруживает в ногах голову своего лучшего скакуна. Момент истины - подумал Павел. Умение настоять на своем, не останавливаясь перед жестокостью - это ли не проявление силы?
Послышался звон пустых бутылок и Павел поднял голову. Неторопливой, исполненной важности походкой из кустов вышел гражданин в слегка заношенном пальто и башмаках.
- Мир вам, коллега - серьезно произнес он, смотря Пашке в глаза. Обращение коллега немного позабавило мальчика и, улыбнувшись краем рта, он ответил в том смысле, что не дай бог ему такого коллегу и он не задерживает господина на его пути в светлое будущее.
- Зря вы так, молодой человек, - укоризненно покачал головой бомж, присаживаясь на служившее Паше скамейкой бревно. - Я ведь в каком смысле коллегой то вас назвал?
Паша серьезно посмотрел на бомжа.
- В том лишь, что также как и Вы любил книжки умные читать. А пригодилось мне это? - он посмотрел на мальчика с какой то лихой веселостью.
- Откуда же мне знать, - нехотя ответил Павел.
- Нет, - расплылся в улыбке бомж, - не пригодилось. - Петр, - протянул он загорелую руку.
- Павел, - сказал Павлик, но руку не пожал, сделав вид, будто внимательно читает текст.
- Понятно, - ничуть не обидевшись, произнес Петр и достал из кармана мятую пачку сигарет без фильтра. Секунду спустя он с наслаждением выдохнул зловонное облако дешевого дыма. - Неудачный сёдня день, - нехотя сообщил Петр. - Бутылок почти нет. Даже на чекушку самогона не хватит. - Че думаешь? - посмотрел он на Павла.
Пашка не ответил. Предпочел сделать вид, будто не расслышал вопроса, да и о чем бы ему говорить с этим субъектом.
- Шел бы ты домой малец, - продолжил Петр. - Место это козырное: мужики любят здеся и водочку попить и пивком ее родимую шлифануть. Я тут до вечера, не сходя с места, план на пол банки выстругаю, а из-за тебя клиент не идет. Они видят издаля, шо байстрюк сидит, пойди разбери какая баба шпиона заслала и уходит потребитель отечественного алкоголя в другие места, куда я не вхож. Территория то уже браток поделена.
Тут Пашка и в самом деле вспомнил, что иногда замечал вдали кучкующихся мужичков, словно в нерешительности посматривающих в его сторону. Так значит, не один он любит сидеть в оазисе! И что за обидное слово "байстрюк"?
- Нет, ну ты че пацан? - явно начинал нервничать бомж. - Я же те русским языком говорю. Мне опохмелиться надо, денег нет. Уйди отседа, я хоть бутылок чуть соберу. - С этими словами он приподнял Пашку с бревна.
- Никуда я не... - Паша хотел сказать, что никуда не пойдет, что подобные действия являются насилием над личностью и он пожалуется отцу, но ощутил увесистый пендель, чуть не упал в песок и выронил книгу.
- Иди, крестный отец, - с противным смешком прочитал Петр название выпавшей книги.
Пашка засеменил домой, шмыгая носом и размазывая слезы обиды по щекам.
* * *
Настроение резко упало. Состояние Паши приблизилось к депрессивному и, если бы он знал об этом, то наверняка только бы ухудшил положение, безнадежно копаясь в мотивах своей слабости. Юности подобное к счастью не свойственно, она не пытается найти, а находит выходы из почти любых ситуаций. Что же удивляться тому, что выходы эти не базируются на жизненном опыте, нехватка которого с лихвой компенсируется оптимизмом и тем искренним знанием жизни, которого так не хватает взрослым, привыкшим, в силу преподанных им жизненных уроков, возможное решение любой проблемы воспринимать критически.
Однако уже через два часа Пашка был настроен по-боевому бодро и вышел в первый раз осмотреться. За пустырем, а более за оазисом наблюдал он издалека, приспособив к тому игрушечный бинокль китайского производства, подаренный ему три года тому на Новый Год. Пластмасса была красивого серебристого цвета, жалко правда местами серебро осыпалось, обнажив мутно белый пластик, резина все еще продолжала источать резкий запах, несмотря на регулярное проветривание оптики на балконе, а изображение по краям плыло в семицветьи радуги, но прибор все же приближал предметы, и это позволяло использовать его в профессиональных целях.
Раза два подходили к ивняку мужики, усаживались на бревно, степенно выпивали, загрызая, насколько мог судить Павел, пирожками с ливером и уходили, оставляя в радиусе двух метров пакеты, стаканы и пустые бутылки. Им едва удавалось отойти на десять метров от приютившего их оазиса, как появлялся Петр, профессионально сортирующий мусор и воссоздающий уют под отдельно взятым кустом. "По сути дела - это ведь действительно его работа", - не без некоторого сочувствия думал Павел, но прощать ему грубый пинок, он не собирался. Пусть только стемнеет и он вырубит этот куст. Исчезнет имитация лесного уголка посреди городского пустыря и доход наглого бомжа резко сократится. В конце концов, - рассуждал Паша, - он человек взрослый и найдет себе другое место для сбора бутылок, во всяком случае, мне не хотелось бы его здесь видеть.
--
Мам, мне надо к Мишке сходить.
--
Павлик, уже темно на улице. Может, завтра сходишь?
--
Нет, мне срочно надо. Задача по алгебре не решается, а у нас контрольная завтра.
Осуществить акцию Павел планировал при помощи кухонного топора, незаметно от матери сунутого за брючный ремень. Топорик противно обжигал холодом живот. Медленные шаги звучали необычно громко в вечернем подъезде, темнота которого была слегка разбавлена кое где светящими лампочками. Паша ощупал ремень. "Хорошо, ножик не забыл", - промелькнула мысль. По песку идти стало легче: звуки ночного микрорайона придавали Пашке уверенности. И почему он не додумался взять фонарик, ведь ни черта же не видно. Ярко светившая в конце жилмассива неоновая лампа напоминала пирамиду и, хоть Павел и знал, что пустыня начинается сразу за ней, казалось, будто за этим световым конусом ничего нет, кроме черной, сотканной из тьмы стены. Паша погладил себя по животу, проверяя на месте ли нагревшийся уже топор, и немного ускорил шаг. Пройдя освещенный участок, он остановился, пытаясь вглядеться в темноту. Пашка присел и ему показалось, что он может различить находящийся метрах в трехстах куст на фоне иссиня черного неба. На какое-то мгновение что-то блеснуло в том направлении, куда он шел, и тут же снова укуталось темнотой. Он уже совсем подходил, когда знакомый голос Петра нарушил тишину осенней ночи: "Решил, стало быть, вернуться?" Паша промолчал, но двигаться перестал. Между ним и обидчиком оставалось метров восемь. Ему ничего не стоило развернуться и пуститься наутек. Петр не догонит, да и погонится вряд ли, но какое то чувство не давало Павлу поступить подобным образом. В руках Петра блеснула сигарета, объясняя накануне виденную Пашей вспышку: "Не сердись пацан". Бомж был настроен дружелюбно: "Подходи. Плесну". Пашка почему-то подошел. Глаза уже свыклись с темнотой и в тусклом свете тлеющей сигареты, он увидел протянутый ему Петром пластиковый стаканчик. Он осторожно взял его и, когда Петр наполнил свой, слегка опрокинув литровую пластиковую бутыль из-под "Coca-Cola", сделал глоток отвратительно пахнущей жидкости. Гортань и желудок опалило огнем, он закашлялся и инстинктивно схватил протянутый ему Петром кусок сала, про себя отметив, что немытые руки - источник кишечных инфекций. Через минуту дышать стало легче, а когда сало дожевалось, он был уже вполне миролюбив.
--
Ты чего, так и живешь тут? - спросил Паша.
--
А где ж еще? - шутливо ответил Петр.
--
Так холодно ведь скоро станет, - удивился Пашка.
--
Когда станет, тогда и мы встанем, - беззаботно ответил бомж.
--
Ну, как знаешь, - сказал, немного подумав, мальчишка, - а только ты ... Не только твое это место.
--
Законно, - кивнул головой Петр, наполняя снова свой стакан. - Ты будешь еще? - Павел отказался. - Я просто в ситуации такой оказался. Я же прощения попросил.
--
Когда это? - удивился Павел.
--
Да только что, - поморщившись от выпитого, сообщил бомж. - Я же сказал: не обижайся мол, прости.
--
А-а, - протянул Паша.
--
Вот видишь, - раздобревший бомж вовсе не казался теперь злым и враждебно настроенным. - Просто ты не мешай мне, а я тебе не буду. Можешь, скажем, и днем приходить, только сиди с во-он той стороны куста: тебя от домов видно не будет и мой нехитрый бизнес не пострадает.
Потом они разговаривали об индейцах и жизни вообще. Из этой второй, весьма неясной темы Павел почерпнул много нового, и основным была мысль, видимо внушенная ему Петром: "жизнь - фигня". Паша еще раз выпил глоток самогонки и довольно ровно пошел домой. Только перед самым подъездом споткнулся, заглядевшись на появившиеся в прорехах облаков звезды, но на ногах устоял.
* * *
Спустя неделю после знакомства с Петром, по пути в школу Пашка заметил скопление людей в серых кителях в районе оазиса. "Что там делать милиции?" - подумал он в то время, как ноги несли его по направлению к ивняку.
--
Туда нельзя, - с настойчивой вежливостью объяснил ему дяденька в гражданском, неожиданно возникший перед ним метров за двадцать до кустов.
--
Мне надо, - буркнул Павел, - к знакомому.
--
Нет там твоего знакомого. Это точно, - серьезно сообщил мужчина. - Труп там, - и зачем-то добавил - трупик. - Будто, если тело мертвеца ласково назвать трупиком, то и сама смерть будет выглядеть нестрашно и безобидно, как драка в американских фильмах.
На первый урок он опоздал, терзаемый смутным и неприятным предчувствием, а также занятый в основном бесплодными попытками разглядеть в игрушечный бинокль происходящие на пустыре события. А всех событий то и было, что кого-то вынесли из кустов на носилках, но запихнули их не в "скорую", которая то и покрутилась там минут пять не больше, а в зеленый, ничем не примечательный УАЗик с красивой эмблемой в виде щита с мечами на передней дверке. На втором уроке, получив тройку по геометрии и выслушав замечания учителя о "в принципе" хорошем к нему отношении, понимании проблем и авансовой системе оценок, Паша подумал, что занятий пожалуй на сегодня достаточно. Стащил у Ленки Бурдюговой силикатный клей, вдумчиво натер им нос и незаметно подкинул флакончик обратно. Об этом приеме рассказывал ему Сашка Коновал, когда они вместе ездили к озеру на великах.
Нос чесался и зудел, но Пашка терпел до самого звонка, после которого начались безостановочные чихания и расчесывание носа. В тот момент, когда он предстал перед медсестрой, которую старшеклассники, да и не только они называли Зиночкой, нос его был похож на ярко красную редиску, глаза слезились, а сам он едва мог что-либо объяснить из-за непрерывного А-АПЧ-Х-И-И!
Клей Пашка смыл по пути домой обжигающе холодной водой из колонки. Нос еще горел и почесывался, но чихание прекратилось. "Свершилось чудо", - вспомнил Пашка фразу мультяшного Карлсона и в поисках истины отправился прямиком на пустырь. Хотелось убедиться в безосновательности опасений за здоровье нового приятеля. Ну, в самом деле, кому Петр может понадобиться или помешать? Помешать... А что, если... Таким же как он? От внезапно пришедшей на ум догадки у Павла внутри все оборвалось, как в тот день прошлой зимой, когда он впервые съехал с крутой горы на лыжах. Отец стоял внизу и призывно махал ему лыжной палкой, а он все стоял на вершине. Спуститься с горы на лыжах было страшно, а с лыжами в руках до невозможности стыдно. Страх удалось победить при помощи до неприличия простого приема: он закрыл глаза и слегка оттолкнулся палками, группируясь, как ему советовал отец. Когда спустя две секунды он заставил себя открыть глаза, тело его неслось с казавшейся невозможной скоростью, но в каком-то сладостном и завораживающим своей нелогичностью упоении, он сожалел о скором окончании спуска. Даже падение, показавшееся ему, но не отцу пустяковым не остановило его второй и более удачной, к тому же без закрывания глаз, попытки.
На безлюдном пустыре ветер гонял целлофановые пакеты, изредка закручивая их в смерчеподобные вихри, какие Паша видел по "Discovery". Трудно было представить, что каких то полтора часа назад люди собирались здесь для казавшегося им важным дела. Паша присел на бревно. "Ерунда", - подумалось ему, - "вечером Петр вернется".
Немного поодаль места своей медитации он заметил чем-то привлекшую его внимание тряпку. Ни о чем не задумываясь, он подцепил ее ногой в начищенных школьных туфлях. В заляпанном уже начавшей подсыхать кровью куске материи Павел с ужасом узнал вязаную шапку своего папы. Он принес ее Петру три дня назад, после первых заморозков. Бомж как обычно произнес полную благодарности речь, а Пашка почувствовал себя не в своей тарелке, поскольку шапку он принес, более движимый от природы данным ему стремлением к рациональному использованию вещей, нежели чувством сострадания к ближнему.
* * *
Вечером того же дня Павел вышел на пустырь. Луна, с полным старушечьего любопытства лицом, заглядывала ему в глаза и освещала путь. Павлу казалось, что спрятаться от ее света невозможно и суетливо рваные движения его тела, слегка пригибающегося вниз, как у выходящего из вертолета человека, выглядят довольно смешно и нелепо, но он продолжал двигаться подобным образом к ставшему родным месту. Уже перед кустами он заметил вспышку прикуриваемой сигареты, но это не успокоило его.
На бревне сидел совсем другой человек. С Петром его роднило только небрежное отношение к одежде, свойственное впрочем, всем представителям маргинальных течений социума. Осторожность покинула Павла и он вышел прямо на сидящего поверх бревна человека, стараясь производить при этом максимальное количество шума.
Сидящий перед ним, не проявил подобающего случаю, как показалось Паше, внимания. Он по-прежнему смотрел вперед себя, в ночь немигающими, черными глазами. Пол бутылки водки, разлива городского ликероводочного стояло перед ним, зажатые подошвами стоптанных ботинок.
--
Бог в помощь, - выдал Пашка первой пришедшую на ум нейтральную фразу. Человек кивнул и взглядом показал на бревно. "Напился видно до такой степени, что и говорить то не может", - подумал Павел и присел рядом.
--
Зачем пожаловал к нам, - неожиданно трезвым голосом осведомился бомж, поворачивая свое, покрытое румянцем лицо к мальчику.
--
Да мамка заругала, - начал почему-то вдруг вдохновенно врать Паша, - думаю, пойду куда нить. Последняя фраза позабавила сидевшего в одиночестве человека, и около минуты он почти беззвучно хохотал, шевеля толстыми блестящими губами, посаженными на большой, как у оперного певца или пародиста рот.
--
Хочешь пополнить армию свободных людей? - по-компанейски поинтересовался новый обитатель ивняка. - Тебе то чего ради бомжом становиться?
--
Не собираюсь я становиться никаким бомжом, - шмыгнул носом Павел, - я и раньше сюда приходил.
--
Да и я ведь не собирался, - ни к кому не обращаясь, произнес человек, делая большой глоток из бутылки. - Андрей, - представился он, протягивая Паше бутылку правой рукой.
--
Паша, - пробубнил Павел, принимая бутылку и пренебрегая обычным в таких случаях ритуалом рукопожатия. Он через силу сделал глоток, но не ощутил обычного аромата сивушных масел. - Водка что ли? - удивился он.
--
Она родимая, - подтвердил Андрей, - а ты что, только самогон глушишь?
--
Вроде нет, - стушевался Павел. Ему вдруг захотелось поговорить о жизни, чтобы окружающие его взрослые, еще пол года назад казавшиеся полными знаний и мудрости людьми, поделились бы с ним житейской мудростью, а не угощали водкой и самогоном, чтобы воспринимали как равного себе, а не как объект для насмешек и розыгрышей. В конце концов, это ведь не он находится на низшей ступени общества.
--
Думаешь, я всегда такой был? - словно прочитал его мысли Андрей.
--
Какой? - постарался разыграть удивление Паша, внутренне поражаясь телепатическим возможностям маргиналов. (Слово это он услышал из телепередачи, в которой обсуждалась структура современного общества.)
--
Раньше я был о-го-го, - неопределенно заявил бомж, показывая указательным пальцем в небо. - Не тебе чета. Пашка обиделся, но виду не подал.
--
Ну, и чем же ты раньше занимался?
--
До исторического материализма? - от чего-то опять развеселился Андрей. Пашка пожал плечами. В вопросе он уловил иронию, но самого вопроса не понял.
--
Я малец, чем только не занимался в этой жизни, - закатил глаза к небу Андрей. - Я брат и жнец и швец и на дуде игрец. Да-а-а, - с некоторой задумчивостью протянул бомж, - игрец подкрался незаметно.
--
Кто подкрался, - переспросил Павел.
--
Да, не обращай внимания. Это я о своем. Был я геологом одно время, вернее не геологом даже, а золотодобытчиком. Знаешь что это такое?
Паша, видевший золото только в ювелирном магазине, да еще немного в маминой шкатулке, ответил отрицательно.
--
Это братец замечательное дело. Главное не тяжело мне было то.
--
Зачем же бросать понадобилось? - искренне недоумевая, спросил Павел.
--
Много ты понимаешь, - огрызнулся Андрей.
--
Да куда уж мне, - обиделся Павел, - мал еще.
--
Ладно, не бухти, проехали, - примирительно сказал Андрей. - Вот ты прикинь: сколько обычный человек в Союзе за жизнь свою заработать мог?
--
Откуда мне знать, - поежился Пашка.
--
Понятно, что тебе и знать неоткуда, - согласился собеседник, - но я то подсчитал. А драга -машина стало быть для намывки золота, устроена таким образом, что крупные самородки за камни почитает и в отвал их выбрасывает. У нас брат, если в отвалах как следует поскрести, таких чудес отыскать можно. - Он не спеша закурил сигарету с фильтром и снова взглянул на небо. - Вот я и отыскал. Если бы мне удалось продать золото за валюту, всю оставшуюся мне среднестатистическую жизнь я мог бы прожить в отдельной благоустроенной квартире с ежемесячной зарплатой ведущего инженера. На это и был расчет. А золотишко что ж, оно и полежать может сколь угодно, не пропадет.
--
И что помешало? - заинтересованно спросил Павел, впервые встретивший откровенно разговаривавшего с ним взрослого.
--
Жадность человеческая, - вздохнул Андрей. - Союз тогда в аккурат рухнул, а домой, в общагу мою заводскую, завалился приятель мой по прииску - Аслан. Мне то, какое дело, что Россия, а тем паче Чечня ихняя, теперь заграницей зовется. Дело он посулил выгодное, что впрочем и не удивительно: мы часто подобные делишки проворачивали, только в меньших масштабах. Потребовались все мои золотые резервы, с которыми Аслан растаял в сиреневой дымке кавказских гор, чтобы вернуться через три месяца гордым джигитом с маленьким мешком долларов, отпечатанных на далеком североамериканском континенте и долларов тех выходило чуть не на треть больше против той суммы, которую я планировал за них выручить, если бы сам, рискуя засветиться перед спецслужбами и погореть, пытался бы продать презренный металл.
Как ты уже, наверное, понял, он не появился через три месяца и через пол года тоже ничем не обнаружил своего существования. Потом в Чечне началась заварушка и в его станице тоже шли сражения с какими то боевиками. Это теперь слово "боевик" привычно и даже слух не режет, а как помню, поначалу возмущались ветераны Великой Отечественной, поскольку им это слово казалось почетным и весомым. В частности наши старики - "освободители Европы" поначалу не могли просто разобраться кто эти боевики такие? Наши или же нет? А когда дошло наконец до них, что это горцы, не покорившиеся империи со времен самого известного выпускника школы гвардии подпрапорщиков - Лермонтова они понемногу начали задумываться о происходящих вокруг переменах.
Да бог с ними, с ветеранами. Их связь с реальностью иллюзорна, а сами они напоминают мне фигурки в китайском театре теней. Гораздо печальней, что я даже не знал, жив ли Аслан? Да и сейчас не знаю. Моя попытка съездить в Чечню за своими деньгами, можно сказать за мечтой, провалилась. Сам я попал в рабство. Всего на три месяца, правда, но впечатлений хватило. Контора моя, где я фасовал селедку, поджидая Аслана, рассыпалась и я стал никому не нужным безработным, хоть и с высшим образованием. Золото у нас не добывают. Какое то время мне платили немного на бирже. Этого едва хватало на продукты, не говоря уже об оплате за общагу, из которой меня вскоре турнули в свободный полет, в котором я и пребываю по сей момент. Без денег, мечты и надежды, которая умерла последней, но я ее мумифицировал и поклоняюсь ей теперь, как язычник деревянному истукану. Когда нибудь приедет Аслан, или я к нему, он мне выплатит мои деньги, а я не возьму даже процент за кредит. Ладно, - скажу я ему, - какие могут быть счеты между своими.
--
Хорошая сказка, - цокнув языком, сказал Паша.
--
Сказка, - это когда вымысел, - не согласился Андрей, - я же тебе чистую правду толкую. Другое дело, что ожидаю я внутренне. То есть я жду Аслана с деньгами, как Моисей ковчег заветов, но где-то глубоко внутри я эту веру утратил окончательно и готов к тому, что оставшуюся жизнь проведу в образе бомжа. Более того, сейчас я стал более жестким, чем в те далекие теперь времена, когда слова "дружба" и "любовь" были наполнены конкретным смыслом. Деньги теперь означают для меня ту свободу, которую я себе рисую последние шесть лет. Даже отсюда пришлось конкурента выжить, - сказал Андрей и посмотрел с прищуром на Пашку.
--
Это как? - поинтересовался тот, чувствуя как все у него внутри холодеет при воспоминании тела на носилках под откровенно грязной простыней.
--
Неважно, - не захотел распространяться на предложенную мальчиком тему бомж и выплюнул бычок подальше. - Бороться за себя надо, за идеалы свои, потому что это брат и есть жизнь. Жизнь это борьба и понимай я это раньше, никогда бы не докатился до нынешнего своего состояния. Дальше падать некуда, поэтому место это пришлось брать с боем, понял?
Пашка замолчал. Он в красках представил сцену убийства Петра и противная сырость тут же залезла ему под рубашку. Очарование беседы у костра растаяло как утренний туман. Пашка вдруг четко осознал, что Андрей его враг и разговоры с ним можно вести только с целью притупления бдительности неприятеля. Петр требовал отмщения, Паша нащупал в кармане нож и снял его с предохранителя.
Когда "пеплом несмелым подернулись угли костра" и Андрей впал в пьяное забытье, ошибочно считаемое многими нашими согражданами относительно здоровым сном, Паша подошел к телу и сделал два еле заметных отрывистых движения рукой в области головы гражданина без определенного места жительства. Булькающие звуки последовавшие за этим очень напомнили Паше полоскание горла противным раствором поваренной соли и соды с медом, которым его мать заставляла заниматься всякий раз когда он начинал кашлять. Впрочем "полоскал" горло Андрей недолго и прежняя тишина опустилась на пустырь. Только теперь Паша заметил, что перетирает пальцы правой руки, той руки, в которой он держал нож, а пальцы скользят, как будто смоченные мыльным раствором. Он поднес ладонь к лицу, она была темного цвета и блестела в жалких отблесках света, которые ущербная луна отразила от солнца. "Кровь", - с интересом, будто дело касается вовсе не его, а постороннего человека, подумал Пашка и отправился к небольшому пруду, образовавшемуся последним летом на месте строительной площадки очередной многоэтажки. Мишка утверждал, будто глубина в центре котлована не меньше трех метров. Павел, не задумываясь, швырнул ножик на центр. С громким "бульк" тот оставил круги на поверхности. Паша не спеша, вымыл руки, бегло осмотрел себя и отправился домой. Процедуру самодосмотра повторил в освещенном подъезде и остался вполне доволен отсутствием пятен на одежде.
Только через неделю, когда они гуляли с отцом по микрорайону, а папа пытался проработать сына на предмет более серьезного отношения к учебе, Паша расплакался так искренне, что отец тут же забыл свое недовольство отметками и обнял его.
--
Ну, что случилось сынок? - спросил он вполне искренне, но думая в то же время о другой семье.
--
Я, - всхлипнул Пашка, - я ножик потерял. У меня его нет.
--
Бог ты мой, - засмеялся отец. - Ну, прям редиска с медом какая-то, а не беда, - и поцеловал его в макушку.