Мое счастье начиналось солнечным июльским утром. "Тук-тук-тук" - стучали женские каблучки по асфальту. "Чмак-чмак" - топали мужские. Я чуть-чуть приподнимал ресницы и смотрел через тюль на улицу. Лёжа на диване, я мог видеть прохожих от колена до плеча - так были устроены окна в этом старинном доме, где первый этаж был кирпичным, а второй - деревянным. Хорошо прислушавшись, я мог определить, откуда идет человек - справа или слева - и когда его силуэт промелькнет за окнами. Занавески слегка покачивались от прохладного утреннего воздуха, разгоняя солнечные блики по всей комнате. Пятна света скользили по кожаному дивану с откидными валиками, по допотопному радиоприемнику, накрытому кружевной салфеткой, по круглому столу, над которым висела лампа с желтым бахромчатым абажуром.
Когда я просыпался, в доме было тихо. Взрослые и квартиранты уходили на работу, а старики еще не успевали поссориться и начать перепалку. Я выбирался во двор, окруженный садом, сараями, заборами, стоял на мокрой от росы траве, поёживаясь и потягиваясь, играл с лучами солнца, пытавшимися поймать меня из-за ветвей большого клёна.
В углу двора бабушка выращивала розовые астраханские помидоры. Они были выше моего роста и стояли, как лес. На колышки, поддерживающие помидорные деревья, любили садиться стрекозы: голубые и изумрудные, тонкие, как иголки, обычные - жёлто-коричневые, красные "пожарники". В отдельные дни появлялись "большие коромысла" восхитительных пестрых расцветок. Шелестя крыльями, они носились взад-вперед по двору, пробуждая во мне охотничий инстинкт. Мухи, бабочки, жуки кружили в воздухе с утра до вечера. Дважды в день через двор проползал уж. Я его хорошо запомнил, потому что года три назад он прополз между ног, когда я сидел на горшке, и так напугал, что я долго не осмеливался встать. Коты бродили, куда хотели в безграничном пространстве квартала, заполненном деревянными домами, садами, помойками и проходными дворами. С рождения и до смерти они жили в раю.
Я брал два пятилитровых бидона и шел на колонку за водой. Во всем деревянном городе в домах было только электричество и баллонный газ. Колонка стояла на углу Ленинской и Маяковской. Вот как была устроена Ленинская улица. За линией одно- и двухэтажных домов шел неширокий тротуар, потом цветник, мостовая, центральный газон, засаженный в два ряда кленами и тополями, снова мостовая, снова цветник, тротуар и дома на другой стороне. К середине лета разросшаяся листва образовывала купол над всей улицей. В общем, это был бульвар, который тянулся вдоль Волги (хотя и на некотором удалении от нее) от Самарки до Полевого спуска.
Полевой, Чкаловский, Маяковский... Однажды я поехал кататься на велосипеде. Это был двухколесный велик, переделанный из трехколесного - были тогда такие аппараты. На нем не было тормозов. Тормозить можно было, удерживая педали, или сандалиями по асфальту. В конце Маяковского спуска, упирающегося в Волжский проспект, я разогнался и не смог остановить педали. Они только били мне по ногам. Я отчаянно закричал; какой-то мужчина бросился наперерез и схватил велосипед за руль. Велосипед остался у него в руках, а я еще метров десять катился вниз, обдирая локти и коленки. Потом поднялся, поблагодарил прохожего и поплелся домой. Бабушка меня вылечила, применив способ, который действовал безотказно: она брала кусковой сахар, наскребала ножом что-то вроде сахарной пудры, обсыпала ею раны, и бинтовала. Как правило, через день-два получалась твердая коричневая корка, которая со временем отваливалась, оставляя под собой нежное розовое пятнышко.
По утрам жильцы мыли тротуары и поливали свои цветники. Чуть позже проходила поливальная машина и мыла мостовую. По улице можно было гулять, как по ботаническому саду. Каждый цветник был уникальным. Флоксы, лилии, анютины глазки, пионы, георгины, ромашки, петунья, душистый горошек...
Я переливал воду из бидонов в разной величины чугунки, поставленные вокруг огуречных грядок. За день вода в чугунках нагревалась, и ей можно было поливать огурчики, не опасаясь, что они замерзнут. Когда бабушка жила в деревне, чугунки совали в русскую печь и варили в них щи, а в городе вместо русской была голландская печь, в которой готовить невозможно, так что чугунки продолжили свою жизнь на огороде.
После завтрака я бежал к Сережке. Или он ко мне. Первым делом мы проверяли тайники.
Тайники устраивались в таких местах, куда бы взрослым не пришло в голову сунуть нос: за досками завалинки, на крыше сарая или под поленницей дров. Там были спички, рогатки, подшипники, увеличительные стекла, старые кошельки, леска, рыболовные крючки и даже мелкие монеты. Мы перебирали свои сокровища и прикидывали, как бы их получше употребить. Если ничего не приходило в голову, то брали велосипеды и гоняли до обеда по улицам. Или уходили рыбачить на Волгу. Или запускали змея. Но иногда нас озаряло. Мне запомнились два случая.
У Сережки была младшая сестра Наташа - очень милый ребенок четырех лет, независимый и довольный жизнью. Под навесом сарая она устроила себе ясли, в которых нянчила, кормила и растила детей. Её-то мы и выбрали жертвой. Одну из кукол мы обвязали леской и притянули к стене сарая. Дальше леска по внутренней стороне поднималась наверх и крепилась к коробке с песком. Достаточно было потянуть куклу на себя - и коробка переворачивалась. Помню, как весело было, пока мы тайно изготавливали весь этот механизм, пока выжидали момент и выманивали Наташу на казнь. Мы даже завопили от восторга, когда песок высыпался ей точно на голову. Сработало! Но радоваться долго не пришлось. Девочка плакала, терла глаза, и нам стало стыдно. Особенно мне. Если Сережка частенько проделывал с ней всякие фокусы, то мне-то она доверяла. Даже во взгляде ее была смесь обиды и удивления. "Зачем?" - спрашивала она. Потом на рев прибежала ее мама, и снова в ее глазах я прочитал удивление... Она считала меня положительным мальчиком.
Второй случай был еще хуже. Мы взяли старый кошелек, набили его кошачьим дерьмом и привязали к нитке. В сумерки кошелек положили на тротуар, а сами спрятались за забором. Мы были не дураки, и если видели в дырку, что идет мужик, то кошелек предусмотрительно утягивали. Наконец жертва нашлась. Подслеповатая старушка остановилась, огляделась и подняла кошелек. Она долго разглядывала содержимое, пока не догадалась, что ее одурачили. Убегая, мы слышали ее ругань. Снова нам стало не по себе, и разбойничать больше не хотелось.
После обеда июльский зной достигал вершины. Из-за Волги доносились глухие раскаты грома, небо темнело, ветер гнал пыль вдоль улиц. Гроза стремительно приближалась. Молнии били в высокий левый берег, на котором стоял город. Ливень всегда начинался как-то сразу, будто незримый диспетчер открывал наверху кран. Я наблюдал через окно, как ливень вымывает землю с цветников и пригибает длинные стебли оранжевых лилий. Я любил эти лилии. Кончики их лепестков были загнуты вниз, полностью открывая ротик цветка с зеленоватым пестиком и коричневыми тычинками на тонких изящных ножках.
Когда лилии отцветали и засыхали, их полые стебли были хороши, чтобы плеваться горохом.
Летние грозы проходили быстро. Тучи разбегались, и солнце весело запускало где-нибудь радугу. Воздух пропитывался озоном и ароматом цветов, а по мостовым бежали теплые бурные потоки. После сильного ливня мне удавалось даже плавать в дождевом ручье, имитируя движенья знакомого ужа.
В сухие дни я ходил с Катей на Волгу. Кате было двадцать лет, она училась в институте и снимала одну из бабушкиных комнатушек с окном в чулан. Перейдя Волжский проспект, мы оказывались на старой набережной, каскадами спускающейся к реке. Это было благословенное место, открытое, просторное, с аллеями, дорожками, газонами, клумбами, кафе, бочками с квасом и лотками с газированной водой. Все это хозяйство было чисто и ухожено. На набережной люди вели себя иначе - как-то спокойнее и внимательнее друг к другу. Среди моря цветов, деревьев и солнца они больше, чем обычно, любили себя и ближних. Вообще, в этом месте было хорошо любить. И мы с Катей влюбились. Я с нетерпением ждал, когда она на пляже снимет платье, чтобы полюбоваться бархатистой кожей ее живота. Мы купались, загорали, болтали о чем-то. Потом бродили по набережной, поднимались в город и, в конце концов, оказывались в кино. Пару фильмов я помню до сих пор. Оба индийских: "Любовь в Кашмире" и "Мазандаранский тигр". "Любовь" была прекрасна. Любовники ходили по долине роз, окруженной горами, и пели песни. Финал был потрясающим. То ли ей, то ли ему злодей собирался отпилить ноги на пилораме, но все кончилось хорошо. В "Тигре" много дрались способом джиу-джитсу, и красивый герой, конечно, всех одолел. Был еще один фильм, который здорово меня напугал. Злодей пытался убить влюбленную пару при помощи яда, причем яда, проникающего через кожу. Он нанес яд на руль автомобиля, надеясь, что женщина прикоснется к нему и умрет. Все происходило ночью. Женщина уселась в машину и...не помню, что было дальше, но несколько дней подряд я не мог заснуть от страха. Казалось, кто-нибудь захочет убить меня таким способом.
Наша привязанность росла. На каникулы Катя поехала в свою деревню, и взяла меня с собой. Надо сказать, что бабушка меня очень любила и, конечно, переживала, когда меня не было дома. С другой стороны, она не ограничивала мою свободу, как бы говоря, что доверяет самому нести за себя ответственность. Чудная была бабушка. Она отпустила меня с Катей на неделю в степную заволжскую деревню. Именно там я научился ловить раков весьма хитрым образом. Снасть состояла из палки и подвязанной к ней веревки. Надо было найти беззубку, разбить ее камнем, достать мясо и подвязать к концу веревки. Потом я входил в пруд по грудь и втыкал палку в дно под небольшим наклоном. Мясо, таким образом, болталось на уровне коленей. Почуяв наживку, рак устремлялся к ней. Правой рукой я держал палку, а левой замучивал воду илом. Дрожание палки или веревки говорило, что гость прибыл. Я выжидал, пока он хорошенько примется за еду, приседал, заводил руку поглубже и снизу хватал рачий хвост. Оказалось, что ловить раков в мутной воде совсем не трудно - за час набиралось целое ведро. Из деревни я вернулся веселый и довольный, обогащенный знаниями о лошадях, телятах, свиньях, сене и простой деревенской пище. С Катей я больше никогда не встречался, только бабушка в письмах передавала от нее приветы. Я не долго грустил о Кате - в семь лет разлука с любимой переносится легко.
...Почти у каждого дома было крыльцо со скамеечкой и ворота, через которые мог проехать грузовик с дровами или ассенизаторская машина. Каждый вечер крылечки и скамеечки заполнялись жильцами. К воротам дополнительно выносили табуретки и стулья. Можно было пойти по улице и увидеть всех ее обитателей. В пределах одного-двух кварталов многие друг друга знали. Все выходили с семечками - подсолнечными и тыквенными, - сплетничали и обсуждали прохожих. Начинали пахнуть "ночные" цветы - петунья и душистый горошек. Воздух свежел после дневного зноя, и мне становилось особенно хорошо. Я то слушал сплетни, то бегал от дома к дому, то лакомился семечками, которые бабушка лущила для меня. Одну историю я помню до сих пор.
Произошло это на нашей Ленинской улице. Кстати, вождь действительно на ней живал. В угловом доме на Рабочей. Когда это было, и что он делал, я точно не знаю. Наверное, его житие в Самаре можно узнать из биографических изданий. Так вот, одна замужняя женщина, довольно молодая, стала принимать у себя мужчину, когда мужа не было дома. Конечно, об этом скоро стало известно, и женщину предупредили, дескать (любимое слово бабушки) любовь - любовью, а честь не следовало бы терять. Но, видно, увлечение вошло в ту стадию, когда остановиться невозможно. Женщина презрела мораль и целиком отдалась страсти. В разгар свидания вернулся муж, все увидел, и уже было побежал за топором, как вдруг заметил, что женщина не может сойти с места. Как будто она приросла к полу. Муж и любовник по очереди пытались ее отодрать, но ничего не вышло. Вызвали скорую помощь и милицию. Те обнаружили ту же картину: голая женщина неподвижно стоит посреди комнаты. Кончилось тем, что сосед принес-таки топор, вырубил кусок пола, с которым потерпевшую и отправили в больницу. Случай этот с многочисленными подробностями обсуждался улицей целую неделю, но вразумительного объяснения факту никто так и не дал.
После посиделок собирались в гостиной на втором этаже - играть в лото или в дурака. Осколки некогда большой семьи, объединенные разной степени родством и прожитой жизнью. Из молодой поросли был один я. Играли шумно, азартно, с комментариями. Каждый час в игру вмешивались большие напольные часы, напоминавшие боем, что пора бы отдохнуть.
День счастья заканчивался, чтобы смениться еще одним. Не нужно было ничего ждать и ни за чем бежать. Счастье было со мной, каждую секунду моей жизни. Я лежал с закрытыми глазами и перебирал в уме впечатления дня. То это был Сережка, то - Катя, то поездка с бабушкой за Волгу, то - рубка дров, то - страшная история... Потом все мешалось, путалось... и наступал новый день.
"Тук-тук-тук"...