Поезд уносил меня прочь от родных мест. И чем дальше уносил, тем ближе они мне становились. Притом пейзаж особо не менялся: все те же поля, деревья, грунтовые дороги, крыши, заборы, огороды и снова поля, деревья, леса и реки. Разнообразие вносили только мосты через большие реки. Было в этом что-то завораживающее - нестись высоко над водой на тяжелой металлической махине. В такие моменты звуки поезда внезапно преображались, они становились гулкими, просторными, наполненными радостью полета. Поезд, приговоренный вечно ходить по рельсам, словно понимал, что на мгновение освободился от своих земных оков, и воспарил над водой. А вот настроение у меня было совсем другое: грустно и тревожно, даже как-то обреченно... И не потому, что я прощался с домом, разлука не должна была продлиться дольше месяца. Я прощался еще с чем-то важным. Необъяснимо важным. Чувствовался рубеж, конец очередного этапа жизненного пути. И вроде бы ничего необычного, простые армейские сборы, которые в любом случае наступили бы. Так изначально предполагало устройство военной кафедры и мы должны были быть к этому готовы еще с того момента, на втором курсе университета, когда повально, почти всем факультетом, почти всей его мужской частью записались на "военку". Тогда казалось, что до конца обучения бесконечно много времени, и его заключительная часть - полевые армейские сборы, вообще никогда не наступит. Но "никогда", почти всегда, рано или поздно случается. И теперь свобода личности, принадлежавшая нам несколько часов назад, переходила в пользование командного состава в лице подполковника Микрюкова и молодого майора, фамилию которого я уже не помню. До сборов майор был тихим и непримечательным преподавателем военной грамоты, за полноту и точность передаваемого предмета сильно не переживал, на занятиях "жескача" не давал, в отличие от многих своих коллег. Взять хотя бы того же Микрюкова, тратившего полтора из двух отведенных на его предмет часов на то, чтобы объяснить какое настало время, какая говенная стала страна, какое кругом говно и какое говно мы. Потерянное поколение в стране победивших "дерьмократов", укравших у него лучшие годы и надежду на хорошую пенсию. А в его годы и молодежь была умнее, и колбаса полезнее, и КВН смешнее. Его слова про КВН навсегда остались у меня в памяти ассоциацией того, как стареет вместе с человеком его душа, и с тех пор я каждый раз, посматривая очередной выпуск "веселых и находчивых" тревожно прислушиваюсь к себе, не перестал ли я смеяться. (И вот ведь какая незадача, веселит клуб "веселых" всё меньше.)
Картинки за окном приелись, и мое внимание переключилось на сам вагон. (Какой самогон? На вагон говорю. Тогда я и знать не знал, что за самогон такой.)
Мутное стекло обрамляла старая древесина, обтертая тысячами рук, преимущественно немытыми. Отслаивающийся, потрескавшийся пластик на стенах, говорил насколько безжалостно время, но еще безжалостнее сами пассажиры, отковыривающие всё, что можно отковырять. Грязно-желтые матрасы, свернутые в рулет, впитывали очередную порцию пыли. Ковровые дорожки, дряхлые, облысевшие, мечтали самостоятельно уползти на свалку. И только стол празднично заполнялся едой. Из рюкзаков на свет лезли журналы, книги, зубные щетки, пакеты, бумажные свертки и прочие элементы кочевой жизни. Где-то гремели стаканы, еще робко пробовала себя гитара, раздавался гул множества голосов уезжающих курсантов. Остальные пассажиры смотрели на нас без лишнего оптимизма, они уже догадывались, спокойными соседями мы навряд ли будем, и эта ночь запомнится им надолго.
В нашем купе оказался Леха Красильников, для своих просто Лелик. Он достал карты, и мне сразу стало скучно. В детстве я проводил лето на огороде с бабушкой и прабабушкой - двумя заядлыми картежницами, и еще тогда понял, насколько однообразна для меня игра "в дурака". Может быть, если бы я мог играть наравне с этими двумя шулерицами, то по-другому бы относился к картам. Взяв книгу, я залез на вторую полку. Первые страницы никак не давались, всё отвлекало: кто-то кричал, кто-то смеялся, что-то на кого-то падало, в итоге смеялись еще громче.
Не знаю, везло ли Лелику в карты, и как это влияло на его желудок, но он захотел есть. Снова зашуршали пакеты. Еда всё прибывала и прибывала. Ее было много. Думаю, хватило бы недели на две пути, хотя ехать до Екатеринбурга нам предстояло меньше суток. Глядя на гастрономическое безобразие, я почувствовал первый тревожный звоночек из пищеварительной системы, привет от бурных проводов вчерашним вечером. Может быть не сейчас, но скоро мне придется навестить туалет, и эти встречи рискуют стать регулярными. Особенно неприятно было смотреть, как Лелик жует немытые огурцы. Я съел кусок сыра и уполз обратно на свою полку.
Ближе к ночи проводница рассказала, что за постельное белье надо платить. За всё в жизни надо платить, грустно сказала она. Естественно я отказался. Я принципиально экономил на таких вопросах, тем более, у меня был спальный мешок, Но и подушка, и матрас, на которых я лежал, тоже входили в состав коммерческого белья. Пришлось лишиться этой привилегии. Я никогда был принцессой на горошине, но проворочавшись полночи, я не выдержал и тайно выкрал подушку обратно.
Утром меня уже основательно мутило, и я поспешил в туалет. Конечно, он был закрыт. Как выяснилось, у Екатеринбурга довольно протяженная санитарная зона.
Приехали. Шумно вывалились из вагонов и разместились тут же на вокзале, ждать электричку. Я всегда боялся привокзальных туалетов - рассадника болезнетворных бактерий, черной дыры человеческой эстетики. Поэтому включив силу воли, решил перебороть физиологические порывы. Чтобы отвлечься я повел "наших" гулять по столице Урала.
Екатеринбург - звучит царственно, с революционным послевкусием. Как человек, когда-то здесь уже побывавший, я самопровозгласил себя гидом. Со своей ролью я справился, вспомнив дорогу до метро, вид которого сразу стал нашим главным впечатлением. Лелик, из города численностью меньше пятидесяти тысяч человек, вообще никогда раньше не видел такого размаха вживую. Кепка то и дело падала с его задранной вверх головы. Всё в Екатеринбурге поражало своей монументальностью и масштабом. Высотки, многополосные дороги, широкие проспекты, вход в метро... Насмотревшись, мы закрыли рты и отправились в магазин. Товар в нем не обладал какими-то удивительными свойствами. Тот же хлеб, тот же шоколад, такая же недовольная продавщица. На этом наша смелость закончилась, и мы отступили обратно к вокзалу.
Электричка шла до станции "Разъезд Гагарский", где-то там находилась военная часть - конечный пункт нашего назначения. Я не знал наверняка, есть ли в электричке туалет, искать уже не было сил, а стеснительность не позволяла спросить. Промучился всю дорогу, надеясь, что каждая следующая станция будет наша. Нет, не будет. Их было бесконечно много и все не наши.
И все-таки мы доехали. Ну вот он, долгожданный разъезд Гагарский.
Звучит гордо, по-казачьи, с размахом! Уж здесь-то меня ждут обустроенные помещения для разных нужд. Я вышел из электрички с одним только желанием. И тут внезапный удар судьбы - станция Разъезд Гагарский... просто название, обозначение, условность. Она оказалась бетонной платформой в поле, а туалет при ней - это овраг. Остатки внутреннего эстетства не позволили мне туда спустится (так опустится), а может, смущали свидетели - больше сотни рыл стоящие рядом. Долгожданное облегчение откладывалось, подорванное самочувствие ухудшалось.
К станции подходил открытый поезд, какого-то служебно-технического назначения. Во главе поезда навстречу нам несся молодой машинист. Лелик, с доброй улыбкой, приветственно замахал рукой. Я тоже начал махать. Машинист ответил средним пальцем на согнутой через локоть руке. Улыбка покинула Лелика. (Я тоже теперь никогда не машу встречным поездам)
Рядом с нами, каким-то чудом, оказались два больших зеленых ящика. Обычно, в действующей армии в них перевозят патроны, оружие и прочее военное снаряжение. Мы же везли компьютеры, обогреватели, складную мебель - всё, что нужно для уюта офицерских палаток. Раньше этих ящиков никто не замечал, как они добрались досюда сами по себе? Кто их доставил? Неважно. Дальше для их перемещения требовалось несколько добровольцев из нашей батареи. Судьба в очередной раз не пощадила самого больного, и волей командира, я стал одним из добровольных носильщиков. Дорога от станции до части прошла в бреду. Тело дрожало, пот заливал глаза, сознание покидало меня, улетая в сторону родного дома. (Ты полети к родному дому, отсюда к родному дому.)
Ворота части, как лучик надежды. Тут-то ведь обитают какие-то люди? Живут, служат, едят и, как следствие, делают все остальные естественные надобности. И вряд ли все пять частей ходят в овраг?
Нас построили на плацу - большом квадрате асфальта, похожем на спортивную площадку. Сравнение подкрепляли баскетбольные шиты по краям. Видимо в отсутствие курсантов тут проходили товарищеские матчи обитателей части.
Когда стоишь в шеренге, положительной стороной является то, что плечи товарищей удерживают тебя от пошатывания и падения. А я был близок к обмороку.
Пришел прапорщик части, закрепленный за нашей батареей. Представился, чем исчерпал личный лимит цензурной речи. Далее, использовав всё многообразие русского матерного наследия, он разъяснил нам правила и обязанности, а также расположение стратегических объектов - столовой и туалета. Через несколько минут прозвучала команда "разойтись", и я с радостью убедился, прапорщик не обманул, туалет стоял там, где было обозначено.
Кем бы ты ни был, что бы ни происходило вокруг, есть вещи, которые могут стать на мгновение самыми главными, превосходящими всё остальное. Деньги, любовь, власть, судьба и предназначение, вселенский разум и смысл бытия - ничего не важно. Важны только эти последние шаги до туалета.
Жизнь вернулась ко мне. Я вновь обрел силы к восприятию мира. Интересное наблюдение встретилось уже в туалете - рулон бумаги был непривычно огромных размеров. При традиционной ширине - около десяти сантиметров, его диаметр достигал почти метра. Этакое бумажное колесо, с гарантией длительного использования. Смотрелось несуразно, никак не вписываясь в привычную действительность. Тогда я еще не знал, что армия - это и есть другой мир, напоминающий наш, но родом из иной, альтернативной реальности. Общество тут со своими внутренними взаимоотношениями, отточенными до идеала, правила поведения четкие, лаконично расписанные на нескольких листах. Всем всё понятно. А кому не понятно, тому объяснят так, что станет понятно, если не мозгом, так мышцами. Газоны ровные, бордюры крашеные, столбики строго вертикальные. Мусора нет, объявления без рекламы, еда и жилье бесплатны. Выпивать запрещено, курить можно, но в специальном месте и по графику. Все сдержано уважительные, даже когда посылают тебя на х... Идеальный, стерильный во всех отношениях мир ортодоксального коммунизма. Есть сомнения? Смотри Устав, ему в армии подчиняется всё, включая законы физики. Если приказ требует за сутки выкопать траншею и отведенное время закончилось, то сутки будут длиться более 24-х часов. Время растянется настолько, насколько потребуется командованию.
Вернувшись на плац, я увидел, как остальные курсанты возводят по периметру сорокаместные палатки. Предчувствие подсказало, что жить мы будем в полевых условиях, как на рыбалке или в походе.
Уже имея опыт носильщика, я присоединился к тем, кто таскал со склада нашу будущую мебель - тумбочки и ржавые металлические койки с сетчатым матрасом. Мы заносили кровати и сразу выбирали места в палатке. Как-то так, особо не сговариваясь, мы как всегда оказался рядом. Я, Ильдар, Евгений Семенович. Так происходило само. И на этих сборах, и в университете, и в школе. Когда после 11-го класса нужно было выбирать специальность, я подал документы на модное нефтяное направление. Но в итоге пришлось, не глядя переписаться. Я не знал, с кем я буду в одной группе, пока не пришел на первое занятие и не увидел до боли знакомые лица бывших одноклассников.
Кстати Евгений Семенович стал Евгением Семеновичем именно на сборах. До этого он носил много названий - Джек, Джордж, Джакузи, Супервахрушев, Жозефина, Уничтожитель танков, Мама-сэй, Семён. (И это еще не всего имена!) Из каждых десяти курсантов офицеры выбирали одного, назначая его командиром отделения. У нас назначили Семеныча. Таких командиров на всю батарею числилось 12 человек, плюс командиры взводов и главный командир всей батареи, в общем, как водится, плотность руководителей была достаточно плотной. Командиры сразу расправляли плечи и чувствовали себя на голову выше бывших одногруппников. Но нашего Евгения власть не опьянила, он не изменился, ни снаружи, ни изнутри. Поэтому на сборах мы с Ильдаром сами всячески искусственно раздували его авторитет, постоянно называя его по имени отчеству.
К нашему углу в палатке по старой памяти примкнул Лелик, еще с поезда почувствовавший, что с нами не пропадешь с голоду.
Застелили проштампованное белье, заполнили тумбочки. Пришел долгожданный момент отдыха и тишины. Так бывает во время переезда, когда уже всё внесли в квартиру, кругом бедлам, вещи накиданы одна на другую, кошка в углу отходит от шока, куда-то пропали вилки, но главное сделано - диван и стол стоят на мете. Все садятся, успокаиваются, наступает момент затишья. Впереди море дел, но сейчас шумиха утихла, тело расслабилось, а душа встала на место.
Как и все безмятежные моменты счастья, долго он не продлился, прозвучала команда "стройся". Еще при знакомстве прапорщик доходчиво объяснил, как он относится ко времени, за которое мы строимся, и что он в связи с этим о нас думает, и какую он устроит нам жизнь, если мы не изменим свои взгляды на скорость построения. Палатку курсанты покидали так, будто она горела. Торопились все, и только Дмитрий Сокол спокойно спал сладким сном, таким глубоким, что не слышал ни команды, ни суматохи и никому не было до него дела. Не подняли его и два моих окрика. Я уже было плюнул, и хотел бежать с остальными, но меня остановило внезапно появившееся чувство боевого братства. Пришлось расталкивать Сокола вручную. Проснувшись, он молниеносно сориентировался и вылетел еще быстрее меня, настолько быстро, что забыл головной убор. Так Сокол, сразу обратил на себя внимание майора и стал первым дневальным. И хотя, казалось бы, термин "дневальный" должен обозначать что-то связанное с днем, дежурить предстояло ночью, стоя в будке на краю лагеря, втроем, по очереди сменяя друг друга каждые несколько часов. То ли помня мое добро, как я его разбудил, то ли потому, что я стоял рядом, Сокол предложил мне пойти в ночной дозор с ним. Боевое братство... ну как можно было отказать. Я, в свою очередь, предложил Евгению Семеновичу сменять меня.
Прапорщик предложил разойтись, если у нас нет вопросов. Руку поднял паренек, с наивно-дебильноватым лицом: "А мне пододеяльник не дали, и простыни две, одна лишняя". Вот как так получилось? Рядом больше сотни курсантов, а именно этот паренек не знал, что точно такой же набор у всех. Прапорщик расстроено покачал головой: "Какой-ять пододеяльник, в армии нет пододеяльников!"
Разошлись.
Приятные фиолетовые сумерки мягко опустились на лагерь.
Первый день армейской жизни, длинный, суматошный, подходил к концу. Силы покидали курсантов, опустошенные головы готовились к отдыху. Уже на закате к нам в палатку пришел дежурный офицер и пригласил пять человек стать добровольцами по чистке картошки. Конечно! Жребий снова не миновал меня.
По столовой нас провели до ванной комнаты. Раннее мне могло показаться странным наличие в столовой ванной комнаты, с кафелем, раковиной, с чугунной ванной. Теперь я этому не удивился, как и тому, что весь ее пол был усыпан слоями картошки. Посередине сидели несколько солдат, интенсивно строгая корнеплоды. Недоумевая, я поинтересовался, неужели нам предстоит почистить всё? Бойцы, усмехаясь, ответили: "Конечно нет! Принесут еще. Картошки нужно начистить вот эту ванну полностью". Я улыбнулся. Весь пол? Полная ванна картошки? Смешно.
Ближе к часу ночи опустошили пол в третий раз. Не смеялись.
Падая на кровать, я подумал - у меня с собой ложка, вилка, тарелка, пять футболок, двадцать пар носков (чтобы часто не стирать), две книги (одну из которых я так и не прочитал), мешок орехов, доска для дартса, два комплекта дротиков для нее. Зачем мне столько вещей, когда самая полезная здесь вещь - нож для чистки овощей? (А ведь я помню, как в детстве меня упрекала бабушка, что я не умею чистить картошку обычным ножом, что времени много трачу и очистки у меня слишком толстые выходят. Она спрашивала, когда в армию пойду, как там чистить буду? А я ей отвечал, мол я куплю специальный нож-экономист, он тоненькую шкурку делает. Время пришло, а нож не взял.)
По договоренности, Сокол должен был разбудить меня около трех ночи, чтобы я сменил его на дежурстве. Даже сквозь сон и усталость я почувствовал неладное. Быстро оделся, вышел из палатки и увидел на посту рядом с Соколом нашего майора, явно опьяненного до состояния "поговорить". На фоне белой луны, он раскачивался перед дневальным, как упырь над жертвой. Это был первый и далеко не последний раз, ночных разговорных бдений майора, охочего до крепких напитков. Он неторопливо растолковывал какие-то очевидные истины. Я подождал, насколько хватило терпения, и подошел к ним, предложив рокировку. Майор согласился заменить замутненного слушателя на свежего. Из продолжительного монолога, я узнал о нелегкой судьбе "боевого офицера". О том, что он вынужден нянчиться с нами, о его жизненной позиции, не позволяющей смиренно принять службу среди не нюхавших пороха, о проблемах преемственности поколений, и еще много того, что, по мнению майора, я понять уже не мог.
Вот почему Сокол не пришел за мной. Остановить майора было не реально. Когда рассвело, говорун, усталый, но счастливый, ушел спать. Из палатки показался Евгений Семенович. Коротать время с ним было интереснее, несмотря на то, что в отличие от майора Евгений, в основном молчал.
Вместе с Семенычем проснулись комары. Я и подумать не мог, насколько комары могут быть бесчисленными и злыми. Как голодные демоны преисподней они вились вокруг пищащими тучами. Не надо было целиться, чтобы убить одного, достаточно хлопнуть перед собой и на ладошках появлялось несколько раздавленных телец. Холод, сырость, мошкара и простуда стали для нас самыми преданными спутниками.
Кровати в палатках стояли прямо на голой земле, и трава под ними прорастала в матрас. Под утро мы просыпались в такой сырости, будто спали на лугу в росистой листве. Это только звучит романтично. Большинство курсантов простыло еще в первую неделю, а некоторые болели "всю дорогу", как тот парень, альбиносного вида, с красными воспаленными глазами и бледной кожей, который вообще не вылезал наружу. Злые языки поговаривали, что он наркоман и у него ломка, а я думаю, что в этой среде, ломка должна была начаться даже у какого-нибудь жизнерадостного спортсмена.
Комары летали и внутри палаток. Их было чуть меньше, чем на улице, но добрее они не стали. Лучшее, что я взял с собой из дома - это спиральки-фумигаторы. Перед сном, я нес их, как батюшка кадило, окуривая дымом ближайшие кровати, а благодарные курсанты смотрели на меня, как на спасителя и каждый молил поставить на ночь табуретку со спиралькой поближе к нему. (Для меня до сих пор существуют два лучших запаха: тлеющего фумигатора - это запах спокойствия и умиротворения, и взорванной петарды - это запах Нового года (а не вот эти ваши мандарины).)
Обессиленный, но довольный, я передал пост Семенычу и пошел спать. С чувством выполненного долга. А в армии такое чувство имеет какую-то особенную значимость. Делая даже простые вещи, ты понимаешь, что не просто так отмотал жизненное время, а служил Родине. Мало ли служил, много ли, хорошо или плохо, главное послужил, а не что-то там... Проснувшись я узнал, что дежурство мы проиграли, так как Евгений Семенович "не по уставу" сдал пост, и дежурить нам предстояло заново. Еще одна ночь, еще один бенефис пьяного майора.
Каждое утро начиналось с кросса. Голые по пояс, сонные, покусанные комарами курсанты толпой неслись вдоль части, причем убегали на первый круг все, а возвращались лишь самые ответственные бойцы, бывшие в мирное время послушными студентами-ботаниками. Остальные ждали за казармой и на последнем круге прибегали в лагерь на построение. Вспомнить Ильдара на зарядке я не могу - он либо болел и вставал уже на построение, либо спал после ночного дежурства, либо перед какими-нибудь соревнованиями, что также давало иммунитет от утреннего бега. Вернувшись в палатку, мы смотрели, кто с доброй, а кто и со злой завистью, как он потягивается в своем углу. У меня самого увлеченность физкультурой никогда не прослеживалась, поэтому тоже пришлось заболеть простудой, чтобы откосить от ненавистной мне зарядки и других подобных мероприятий. (Никогда не тянулся к спорту, и армия ничего не поменяла.)
На утреннем построении у нас проверяли чистоту подворотничков. Она должна была свидетельствовать о полноте нашей гигиены. Предчувствуя, что пришивать подворотнички придется часто, я подготовился еще до поездки - приклеил к каждому из них по полоске двустороннего скотча. Шить не люблю, зато умею использовать достижения прогресса в бытовых целях. Подворотничков у меня было много, почти на весь срок сборов, не хватило только на последний день, и то, я умудрился уговорить Соломенникова подшить за меня. Он восхищенный методом двустороннего скотча и тем, как я сломал "систему", согласился пришить мой подворотничок, чтобы я не нарушил принцип "неприкосновения".
Отношение местных руководителей части к курсантам было четким - мы чернорабочая сила, приехавшая всего на один месяц, поэтому нужно быстро сделать всю работу, которая накопилась за год, с предыдущих сборов. Нас ждали бескрайние некошеные поля, бесконечные склады, ангары, заполненные теми самыми зелеными ящиками. Если не требовалось переместить ящики из одного здания в другое, то мы перекладывали их внутри здания, на несколько метров в сторону. Всегда находилась слишком высокая трава, стены нуждались в немедленной покраске, а когда заканчивались стены на очередь вставали колеса, бордюры, заборы. Ну и опять же ванны картошки. Ее родимую мы чистили и ели, чистили и ели. Весь месяц.
Нет, ну кормили нас хорошо. Но мало. И стабильно картошкой и капустой. На обед картошка с вкраплениями мяса, вечером тушеная квашеная капуста. Утром, разнообразия ради, их смешивали. И так каждый день. Говорили, что за год до нас предыдущие курсанты целый месяц ели гречневую кашу, на которую потом долго не могли смотреть. А нам повезло. Картошку можно терпеть долго.
Блюдо из разварившейся квашеной капусты имело модное европейское название "Бигус", став нарицательным обозначением чего-то кисло-гадкого. Хотя мне, как ни странно, противно не было. И Ильдару нравилось. Но насытится меленькой тарелкой капусты, нам, здоровым мужикам, было сложно.
У меня с Ильдаром была общая тумбочка, и мы постоянно пополняли ее магазинными консервами и столовским хлебом. Наш угол считался самым зажиточным в палатке. За едой к нам обращались в трудную минуту даже самые стойкие бойцы. Немного еврейский, но по-хорошему экономический принцип "бери кусок хлеба, но потом принеси из столовой два", обеспечивал нам бесперебойность запасов.
На завтрак, кроме бигуса полагалось по вареному яйцу. Соль на столе не предусматривалась. Видимо, та же история, что и с пододеяльниками. (Я и тогда не понимал и сейчас того же мнения - как можно съесть яйцо без соли?! На спор можно, один раз можно, но каждый день?)
После столовой снова построение, мало ли что изменилось за время завтрака. Затем отработка строевого шага и работы. Иногда работы и вместо строевого шага. За весь месяц сборов мы один раз изучали военное дело, как нужно быть хорошим офицером, чтобы в случае реального боя солдаты беспрекословно выполняли твои приказы и с готовностью бежали навстречу врагу, забыв про вероятность умереть навсегда. Чему мы научились, так это заматывать портянки и четко ходить в ногу, как сборная дружных синхронисток, а еще не думать об усталости, когда нужно много-много работать. С утра дожить до обеда, там передышка на жевание картошки, затем снова работы в нескончаемом ожидании вечера. Подворотничок отклеивался от пота, куртка намокала, но стоило ее снять, как безжалостное уральское солнце сжигало открытые участки кожи.
В один из дней, я забыл надеть футболку и вышел на работу в майке. Как бывает у всех обгоревших, я беспечно решил, что со мной ничего не успеет случиться. Через некоторое время, покрытый волдырями, я лежал на кровати, боясь перевернуться с живота. Вечером того же дня Рома Макаров, увидев мою кислую физиономию, решил подбодрить и со словами "не будь как бигус" звучно хлопнул меня по спине. Прооравщись, я схватил сапог и погнался за Макаровым. Рому спас подполковник, прибежавший на крики. На вопрос, что происходит, я ответил, что мы разучиваем новую строевую песню.
Изредка дневные работы проходили в полях, где нас никто не мог проконтролировать. В эти сладостные минуты солнце казалось нежным, убаюкивающим. А бывали такие дни, когда работа казалась нескончаемой каторгой. Самым популярным выражением в батарее стала поговорка "работать негры, солнце еще высоко", оно очень точно подходило к нам, обгоревшим, изнеможенным и бесправным. Иногда казалось, вот он предел усталости, достигнут уровень "больше не могу", но нас тут же бросали на новые рабочие подвиги, доказывая безграничность человеческих ресурсов.
Вечер казался сказкой, если, конечно, нас не забирали на картошку или на недоделанные за день работы. Солнечный зной сменялся приятной прохладой, палатки превращались в читальные залы, курсанты разбредались по интересам. Бывшие каторжники становились футболистами, баскетболистами, шахматистами, в крайнем случаи пофигистами. А по выходным работы вообще не предполагались. Довольные курсанты загорали на траве за палаткой. Армейская жизнь переставала напоминать тюрьму, становясь домом отдыха. Казалось, живи так и радуйся хоть несколько лет.
На деле, конечно же, хотелось домой. К нормальной еде, к сухой кровати, к погоде у которой есть и другие режимы кроме проливного дождя/палящего солнца. К таким простым мелочам, как теплая вода из крана, а не ледяная из умывальника, как носки и ботинки, вместо портянок в сапогах, да хотя бы все та же возможность посолить еду! И дело не в том, что мы были изнеженны городом. Привыкнуть можно ко всему, и мы стойко переносили и бесконечную отработку строевого шага, и ночные построения по тревоге, и голод, и холод. Вот только однажды, узнав, что обещанный поход баню отменили, буча по лагерю поднялась не шуточная. Посещение общественной бани было предусмотрено каждый четверг, но побывать там удалось лишь раз, а затем она сломалась. Или нам так сказали, что она сломалась. Да, баня... кусочек рая, где в неге парной можно забыть обо всем. Где нет мундиров, погон, субординации, одни равноправные голые задницы.
Еще перед баней, майор строго предупредил, мол, рядом есть магазин с пивом, чтобы мы даже мечтать о нем не смели. Я не знаю, сама баня так повлияла или майор разжег огонь противоречия, но пока остальные курсанты после банных процедур выстраивались возле магазина, Ильдар твердым шагом зашел внутрь. Вышел уже с бутылкой пива и под общие удивленные и завистливые взгляды выпил ее залпом. (Пиво я тогда не любил, но Ильдару тоже позавидовал и порадовался его распаренной гусарской удали.)
Было в армейской жизни и другое развлечение, гарантированное распорядком - кинотеатр. Туда, в отличие от бани, мы ходили регулярно. Репертуар перестроечных времен, конечно, вызывал вопросы. Чей извращенный ум решил, что здоровенным парням будет интересно смотреть мультфильм про Маугли или сюжеты из жизни одинокой разведенки? А чего стоил польский фильм о концлагере, после которого, невольно, проводились параллели с нашим тюремным пионерлагерем? На фоне всего остального кинокартина "Лох-победитель воды" выглядела оскароносной. Лучшим моим походом в храм синематографа был день, когда я остался в фойе читать книжку.
"Лабиринт отражений" Лукьяненко. Разве не метафорично, даже метафизично: главный герой книги - избранный, сбегает от тяжелой реальности в виртуальный мир, где он хозяин своей жизни, где он свободен от рамок и правил? (Глубина-глубина, я не твой... Отпусти меня, глубина...)
Читать такое, особенно после отбоя, ловя страницами исчезающий свет, когда вся сорокаместная палатка готовится спать, вот это эффект погружения! И я читал до последнего, рискуя сном.
И если не успевал отключиться, слушал оперу. Сначала вступали комары, сперва робко, по одному, а затем расправив крылья по полной, они фальцетили всем хором. Внезапно подключался бас Напойкина, с традиционной арией храпа, доводя до истерики ближайшие кровати. Можно спать так тихо, будто вовсе умер, можно посапывать, можно шипеть носом, как кипящий чайник, можно причмокивать, смеяться или бормотать во сне. Напойкин владел всеми техниками одновременно. Между громовыми раскатами храпа он умудрялся стонать, чавкать, кряхтеть, бормотать, спорить с кем-то, ругаться, воевать. И когда его расталкивали взбешенные соседи, он всегда смотрел чистыми наивными глазами, удивленно заявляя, что "никому не мешал и вообще спит тихо и никогда не храпит".
Глаза смыкались, секунда, другая и ночь пролетала. Вот уже голос злорадного дежурного, объявляет подъем. Сон может быть таким дефицитным товаром, что станет главной твоей потребностью. Разве это не вершина блаженства: проснуться в выходной день, под лучами утреннего солнца, посмотреть на часы, и сколько бы они там ни показывали, потянуться, повернуться и заснуть снова? Отсыпаться по выходным, да и вообще, лежать днем на кровати в армии не принято. Боец всегда должен быть на чеку, и если ты спишь слишком беспечно, потерял бдительность, слюна предательски убежала изо рта, а тело изогнулось в преступной неге, жди подъем по тревоге.
Я и раньше подозревал, а на сборах убедился окончательно, что человек может спать на любых не сильно вертикальных поверхностях.
Однажды утром мы долго ждали офицера, который раздавал направления на работы. Он оставил нас на небольшой площадке огороженной сетчатым забором. Внутри асфальт и пушки, раскорячившиеся своими лафетами, больше ничего. Привел, построил и пропал. Время шло, солнце припекало. Потихоньку, по одному мы начали отваливаться от строя. Веки тяжелели, мозги склеивались, я готов был лечь прямо на асфальт, лишь бы подремать буквально минуту. Честь мундира, не позволила себя замарать, хоть вместо него на мне и была старая заношенная спецовка. (Да и не принято у нас спать на полу, мы же не японцы.)
Я примостился на станине лафета пушки - на металлической рейке толщиной с ладонь. Сон накатывал волнами беспамятства, пытаясь забрать в океан грез, и каждый раз, падая в иллюзорный мир, я терял равновесие в мире реальном. Заваливаясь набок, я в последний момент хватался за станину, чтобы не свалиться, возвращал равновесие и засыпал снова. Раз за разом, потеряв счет времени. Так уже бывало в студенчестве, когда уснув в автобусе, обессиленная голова, дергалась, как поплавок невнимательного рыбака. Но держать баланс всем телом - это совсем другие ощущения. Не думаю, что прокачался в забытьи больше пяти минут. Вернулся офицер, и мне пришлось покинуть металл лафета, ставший мягким, словно пуховая перина. (Где и как я только ни спал в своей жизни, но лоно пушки - это была самая незабываемая кровать из всех.)
Когда-то по Европе бродил призрак коммунизма. По нашей части бродил призрак дедовщины. Ее саму мы не видели, но симптомы ее присутствия легкими намеками проступали на теле армии. С местными старослужащими мы познакомились быстро. Нам, поколению, с яслей запугиваемому историями об армейских зверствах, тревожно ожидалось, что и до нас дойдет эта страшная кара. Прозванные ласковым словом "дедушки", а на деле кровожадные изверги должны были проводить нас в мир унижения, физического и морального насилия. Но ничего не случилось. Встречаясь с ними в курилках, в разговорах на совместной чистке картошки мы узнали два принципа, дающие нам иммунитет перед беспределом дедовщины. Первый - неприкосновенность курсантов в этой части. Логика простая - бывший обиженный курсант, может вернуться на службу злым и мстительным офицером. Второй принцип общий для всех солдат (да и для некоторых гражданских) - люди старшего возраста имеют право унижать только людей младшего возраста. А мы были старше действующих дедов, оказавшихся в армии после школы. Еще существовал дополнительный принцип, не сильно относящийся к нам, но мне запомнившийся - до принятия присяги новобранцев трогать нельзя.
Уже после нашего прибытия в часть завезли новый призыв - молодых парней, ожидавших присягу. Скидывая с ножа картофельную кожуру, дедушка умиленно делился с нами: "Стоят духи. Поужинали, на закат смотрят. Сигареты курят. Не нашу вонючую "Приму", а нормальные, свои. Я слышу, один затянулся и задумчиво так говорит: "А тут, в принципе, неплохо"... Слышали? Неплохо! Ему еще и нравиться... Ничего, присягнут, тогда мы им расскажем, как тут хорошо!"
Позже, после их присяги, мы встретились в кинотеатре. Ряды в зале располагались неудобно плотно, и наша батарея решила увеличить проемы, сдвинув кресла назад. Получилось, что последние ряды были свободны, но кресла там стояли вплотную, ноги не просунуть. После третьего звонка (на самом деле никаких звонков не было) тот самый дед завел опоздавший взвод новобранцев. Коротко скомандовал разместиться, и они, в одно мгновение, заполнили эти узкие ряды. Физически сесть туда было не возможно, но как я и говорил, в армии своя физика. Они просидели до конца сеанса, не издав ни звука.
Страх перед дедовщиной атаковал и тех, кто, казалось бы, не может бояться вообще ничего. В нашей палатке жил курсант с фамилией Нагорный. (Его часто путали, обращаясь к нему, как к Нагорных, в таких случаях он всегда возмущался, поправляя, что он не заканчивается "на х". Думаю он делает так до сих пор). Такая фамилия очень хорошо ему подходила, он и сам был как гора. Высокий, большой, длиннорукий, заполняющий собой всё свободное пространство. Когда, благодаря непрекращающимся осадкам, количество чихающий и кашляющий в батарее достигло предела, и лагерь стал больше похож на лепрозорий, командование приняло решение эвакуировать больных в теплый кирпичный корпус, где проживали настоящие солдаты. Каждый переселенец складывал вещи на свою ржавую кровать и переносил ее в корпус. Только Нагорный вдруг заупрямился, сел на табурет, вцепившись в него руками, и заявил категорический протест. Сначала уговаривать пришел майор, затем подполковник, но повышение градуса субординации никак не влияло на решение Нагорного. "Не пойду и всё", - лаконично аргументировал Нагорный. Тогда за переговоры взялся прапорщик и с присущей ему дипломатичностью предложил два варианта, либо идти в корпус к солдатам, либо сдать кровать и искать ночлег за пределами части, желательно вне Свердловской области, в идеале в месте не столько географическом, сколько физиологическом. Нагорный сдался. Но я сам, глядя на то, с каким энтузиазмом он сопротивлялся, чего-то стал сомневаться. Нагорный, которого не свалят и пять дембелей, отказывался до последнего, ну а зачем же я так быстро согласился?
Ничего примечательного не произошло. Нас разместили в просторной комнате, отдельно от солдат. Мы думали, попадем прямо в логово диких зверей, а в итоге они приходили смотреть на нас, как в зоопарк. Из нескольких дней проведенных там, я запомнил странную традицию - бойцы хлопали стеклянной дверью так, что звон стоял на весь корпус. Каждый старался закрыть громче предыдущего. Я ждал, когда она разобьется, но дверь была стойкой, как воля солдата.
Мы всё больше сближались с ними. Некоторые из нас даже слишком близко.
Например, Садыков, компанейский парень. Он легко заводил новые знакомства. Так дружелюбие одного курсанта довело до подъема по тревоге всей батареи...
Дежурный офицер проверял ночью наличие солдат в корпусе, в прямом смысле, по головам. Он заходил в казарму и считал количество спящих затылков. Мы к тому времени, подправив здоровье, вернулись жить в свои холодные влажные палатки, в которых нас никто не пересчитывал. Так у новых друзей Садыкова возник план. Сверили его макушку с остальными, она особо не отличалась. Вечером Садыкова тайно проводили в корпус и уложили вместо одного из солдат, а тот, переодевшись в гражданское, на ночь покинул часть через секретную дыру в заборе. Утром их должны были поменять обратно. План сработал до этапа, где солдат возвращается. Дух свободы, ночная дискотека и две бутылки портвейна вскружили бойцу голову. Обратно он шагал, не крадучись через дыру, а гордо, как хозяин, пошел через ворота части. Дежурный офицер только-только задремал за чтением любимого устава, как раздался тревожный звонок с КПП: "Тут пьяное тело в красивых штанах утверждает, мол, хочет продолжить службу в родной роте". Офицер вбежал в казарму, пересчитал солдат. Все подушки заняты головами, пробелов нет. Что за чертовщина?! Скомандовал подъем. Солдаты выстроились. Все знакомые лица смотрят в пустоту перед собой, одно не знакомое смотрит в пол.
- Кто такой? - взревел офицер.
- Курсант Садыков, - ответил Садыков.
- Какого хрена курсант Садыков делает в казарме?
- Знакомлюсь с солдатским бытом, - четко отрапортовал Садыков.
Остальные курсанты спали в своих палатках. Офицер вернул Садыкова нашему майору, попутно отчитав обоих. Майор несколько минут приходил в себя, затем скомандовал тревогу для всей батареи.
Мы блаженно спали, о приключениях Садыкова не догадывались, поэтому услышав в 3 часа ночи подъем, даже не поверили. Какая еще тревога? Некоторые вовсе отказывались вставать.
Кое-как мы выползли на построение.
Непросыхающий майор выглядел очень расстроено.
- Что вы как... - кисло произнес майор. Затем жестко добавил команду на армейском наречии, понятном ему одному: - Оправьтесь!
По строю поползли шепоты: "Что? Что он сказал? Поправиться? Оплавиться? Расправиться?"
- Оправьтесь! - повторил майор.
Понятнее не стало. Некоторые принялись выравнивать кепку, другие заправлять куртку в штаны.
- Я, боевой офицер, а вы... С вами по хорошему, а вы...
Мы тоже хотели по-хорошему, но ничего не понимали, только интенсивнее оправлялись, что бы это не значило.
- Вот так вы хотите? - офицер обвел презрительным взглядом строй. - Разойтись, отбой.
Мы облегченно вернулись к теплым кроватям. Вроде пронесло. Ну, мало ли чего человеку могло со спирта примерещиться. Нужно спать дальше, сон тут на вес золота. И только мы расслабились...
- Батарея, подъем!
Мы собрались уже быстрее, вышли на построение. Стали заранее оправляться.
- Я что-то не понимаю, - декламировал майор. - Мы в армии или где там? Почему по тревоге столько времени? Спичка! Спичка не должна потухнуть как вы все здесь! Отбой.
Снова разошлись. Ну, хорошо, научил уму разуму, все понятно, тревога дело серьезное, нужно собираться быстро. Легли спать.
- Батарея, подъем!
Да, что такое-то? Выбежали быстро, оправились сразу.
- Я говорю, спичка не должна зажечься как вы уже! Что не понятно? Отбой.
Мы, люди без пяти минут с высшим образованием, учимся быстро. На этот раз легли не раздеваясь.
- Батарея, подъем!
Выбежали быстро, кто-то вообще у входа ждал. Построились в мгновение.
- Вы у меня добегаете! - угрожал майор. - Вы у меня долетаете!
А теперь-то что не так? То медленно строимся, то быстро бегаем, какая скорость его вообще устроит?
Майор имел в виду полеты Садыкова, но доходчиво объяснить свою мысль не мог.
- Разойтись, отбой!
Недоумение курсантов достигло точки кипения. Нагорный, уходя, громко произнес: "Я больше вставать не буду!" Достаточно громко, чтобы майор услышал. По батарее раздались возгласы поддержки. Назревал бунтообразный конфликт.
Видимо, услышал не только пьяный майор, но и миролюбивый подполковник. Он вылез из офицерской палатки и уговорил майора идти спать. У них там было тепло. В отличие от нас, в их небольшую уютную палатку было проведено электричество, и работал обогреватель. Майор уснул, тревоги прекратились.
На следующий день состоялся дружеский матч между любительской командой офицеров части и курсантами. Я сидел среди болельщиков, в двух метрах от майора и скандировал подбадривающие кричалки. Например, такие: "Ночные подъемы нам не страшны, от них мы играем на гребне волны" или "пускай по ночам мы больше не спим, зато покоряем футбольный олимп!" Майор реагировал спокойно, даже иронично улыбался. Я думаю, ему было немного стыдно, он все-таки тоже болел за своих курсантов.
Незабываемый футбольный матч.
На поле выходит команда офицеров. Все в одинаковой, на заказ пошитой, спортивной форме, в бутсах, в предчувствии легкой победы. На их фоне команда мятых, мутных, невыспавшихся курсантов выглядит, как сборная народного ополчения. В военных штанах, разных футболках, кто в кроссовках, кто в обычных ботинках. Тупоносые туфли Евгения Семеновичапарадно отсвечивают гуталином.
Офицеры снисходительно улыбаются. Это их поле. Они тренируются здесь три дня в неделю, и каждый месяц ездят на выездные игры в другие части. Они не знают поражений. Они легионеры разъезда Гагарского.
Курсанты зевают. Ильдар чешет живот, Евгений Семенович курит даже на поле.
Свисток арбитра к началу игры. Разыгрывают офицеры. Вальяжно перепасовываются, медленно наступают. Им некуда торопиться, для них это будет легкая победа.
Внезапно, из ниоткуда, словно из-под земли, навстречу выпрыгивает Напойкин. Мяч переходит к команде ополченцев. Быстрая атака на ворота, пас, удар, штанга.
Офицера удивлены. Теперь их лица серьезны. Они снова начинают продираться к зоне соперника. Мяч вязнет в длинных ногах защитников.
Офицеры атакуют снова и снова, но никак не доходят до ворот. Курсанты отбиваются слаженно, ошибок не допускают.
Счет остается сухим 0-0, чаша весов не склоняется ни в одну из сторон.
Офицеры разыгрывают сложную комбинацию, пас, навес, удар головой, вратарь курсантов с трудом дотягивается до мяча.
Почти успешная атака. Офицеры выдыхают. Наваждение прошло, они взяли себя в руки, теперь игра пойдет по их сценарию.
Курсанты не спешадоводят мяч до середины поля. Евгений пасует на Ильдара, до ворот противника еще далеко, нужно пасовать дальше. Офицеры стараются заблокировать все варианты, их защита оттягивается назад, фланги готовы к контратаке. Но Ильдар и не собирался передавать пас. Не целясь, вложив всю возможную силу, он посылает мяч сторону ворот. Замерев с открытыми ртами, все офицеры, включая вратаря, провожают взглядом снаряд, летящий в верхний угол ворот.
1-0 в пользу сборной курсантов!Трибуны ревут. Офицеры в растерянности. Такого четкого, быстрого и сильного удара они не ожидали. Это не удар по воротам, это удар в сердце.
Офицеры готовы опустить руки. Но это футбол, здесь играют не руками.Матч продолжается.
Темп нарастает. С мячом курсант Напойкин. Его добродушное лицо обманчиво беспечно. Пас пяточкой, молниеносный перевод в центр на Котельникова, пас в штрафную площадь, удар, гол!
2-0 в пользу курсантов!Офицеры шокированы. Трибуны курсантов ликуют. Конец первого тайма.
Перерыв. Сборная офицеров в левом конце поля обсуждает текущее положение дел. Сборная курсантов в правом конце поля играет в города. Евгений Семенович курит.
Второй тайм.
Офицеры сосредоточены, терпеливо и профессионально атакуют ворота противника. Они разыгрывают многоходовую комбинацию, пас на грани офсайда, быстрый проход, удар, гол.
2-1. Офицеры довольны. Трибуны курсантов молчат.
С мячом Евгений Семенович. Легко проходит по краю поля, навесом отдает пас в центр. В центре торчит голова Котельникова. Природа за курсантов, она наградила Котельникова высоким ростом. Он с легкостью принимает пас, но тут же падает, подкошенный подкатом сзади.
Перенесемся во времени... 1996 год. Выборы в России, обострение ситуации на Корейском полуострове, Антонио Бандерос играет свадьбу в Лондоне. И главное: Международная федерация футбола запрещает любые подкаты сзади. Отныне они строго наказываются красной карточкой.
Вернемся обратно...
Котельников лежит сраженный грязным приемом. Мяч у команды офицеров. Они всех событий1996 года не знают, у них своя федерация. Арбитр не находит причин для остановки игры. Арбитр не дурак, арбитр тоже офицер.
Стремительная контратака на ворота курсантов, удар, гол.
2-2. Трибуны курсантов свистят. Они взывают к справедливости.
Игра продолжается. Курсанты пылают праведным гневом. Они волнами атак захлестывают оборону противника. С мячом вновь Котельников. И снова силовая игра против него. В этот раз защитник офицеров действует в рамках правил, но уж слишком агрессивно. Флегматичный Котельников не выдерживает. Оказывается, не только прапорщик умеет выстраивать витиеватые конструкции трехэтажного мата, Котельников владеет этим искусством не хуже.
Воспользовавшись замешательством, курсанты выходят к воротам, удар, гол!
3-2 в пользу сборной курсантов! Трибуны в неистовстве.
Время второго тайма подходит к концу. Офицеры нервничают, играют на пределе. Курсанты также выкладываются по полной.
Время идет, игра продолжается. Если верить часам, второй тайм уже закончился. Значит, началось добавленное время. Если быть точным, компенсированное. Это несколько минут, которые арбитр добавляет в конце тайма, чтобы возместить затраты времени на остановки игры. Довольно странное решение, учитывая, что длинных пауз в матче не было, даже когда Котельников лежал на траве, игра продолжалась. Но арбитр не дурак...
Прошла еще минута, другая, третья. В среднем компенсированное время длится 3-5 минут.
Прошло еще пять минут.
Трибуны свистят, требуют срочного изготовления чистящих средств из тела судьи.
Видимо, это уже хоккей. Иначе как объяснить наличие третьего периода в футболе?
Футболисты курсантов разводят руки, вопрошающе смотрят на арбитра.
Офицеры не видят повода прекращать игру. Они обходят стоящих курсантов и бьют по воротам.
3-3. Трибуны курсантов безмолвствуют. Они тоже имеют часы с секундомером, они видят, что матч по всем правилам уже закончен.
Но и это не всё! Игра продолжается.
В 2009 году в Англии был зафиксирован матч, который продолжался 36 часов подряд. Просто к сведению.
Половина команды курсантов покидает поле. Это даже уже не протест, это безразличие.
Офицеры атакуют, арбитр сам готов пасовать своим сослуживцам. Не потерять лицо, сохранить самоуважение - важнее этих ваших надуманных ограничений по времени матча.
Офицеры пробегают сквозь полупустое поле к воротам.
4-3. Офицеры забивают победный гол. Они рады, они счастливы. Все еще непобедимы, все еще непревзойденны.
Трибуны пусты. Курсанты уходят. Они победили в своем матче пятнадцать минут назад.
Конец.
Как же так вышло, что серьезная полупрофессиональная команда офицеров не смогла дать достойный отпор обычным студентам? Во-первых, за нас была молодость, энергия перла через край. Во-вторых, принципиально играли из всех своих последних сил, хотелось доказать, что и мы не лыком шиты. В-третьих, за офицеров почти никто не болел, жены стирали дома, друзья пили пиво у магазина, а у наших был несмолкаемый ор курсантов-болельщиков. Лично я охрип на пару дней. Ну и напоследок, большая часть нашей команды имела за плечами курс школы футбола и спортивную футбольную секцию из университета. Как говориться, не на тех напали...
Это была странная игра. Мы вроде и победили, и проиграли. Как я уже рассказывал, в армии свои правила, в том числе футбольные.
Служба продолжалась. Дни тянулись медленно, неделя длилась месяцами.
Пришел срок и нашей присяги. Мы выстроились на плацу. Подполковник вооружился видеокамерой. Подходили читать клятву по очереди, сразу в несколько рядов. "Я, такой-то, такой-то торжественно присягаю на верность..." Торжественно прочитал только я. Тогда, как остальные мямлили и бормотали что-то себе под нос, я произносил клятву громко и четко, с интонациями Гоши Куценко из кинофильма "Антикиллер". Я, к тому времени, уже несколько раз выступал на любительской сцене театра студенческих миниатюр, поэтому представлял, как нужно повышать градус эпичности. Подполковник бросил снимать первую колонну, состоящую из отличников службы, и устремился ко мне. Краем глаза я заметил объектив камеры, очень похожий на крышечку. Приняли присягу, разошлись. Через некоторое время снова построение. Нам объявили: "По техническим причинам съемка присяги не удалась, нужно повторить". Так мы приняли присягу дважды. Во втором дубле я уже не так бодро читал слова клятвы, но подполковник снимал все равно. Крышечка на объективе в этот раз отсутствовала.
Потом был день части. Играла праздничная музыка, время работ сократили, а на обед дали картошку с шашлыком. Шашлыком называли куски мяса, состоящие в основном из сала, поджаренного на сковородке до черной корочки. После обеда чай с конфеткой, все-таки праздник.
Время замедлялось, оно превращалось в бесконечную длинную череду дней.
Но всё бесконечное имеет конец, тем более в армии.
Уже под конец сборов я снова встретил взвод новобранцев. Я шел из переговорного пункта, после очередного звонка домой. До этого я не звонил несколько дней, и взволнованная мама, как всегда, подняла на уши всю часть. Подполковник лично попросил меня ей перезвонить. Я задумчиво шагал по тротуару, а духи рядом уже в десятый раз подметали асфальт. В ладони у меня мялась ненужная бумажка - чек от междугороднего звонка. Намаявшись, она вылетела на волю и приземлилась около новобранца. Я подошел, поднял ее и положил ему в пакет с мусором. Он посмотрел на меня таким взглядом... В нем была признательность, смешанная с тоской и болью. Взгляд бродячей собаки, которая ждала очередного пинка, а ей протянули кусок мяса. За пару недель он совсем отвык от проявлений человечности. Мне хотелось пожалеть его, но в тоже время, я понимал странный парадокс армии - пройдет меньше года, и он сам будет зверствовать над следующими новобранцами. Натерпевшись сейчас, дойдя до самого края, потеряв достоинство и самоуважение, он затаит мстительную обиду, и за все его страдания ответят такие же неповинные люди.
Прошло чуть больше месяца с нашего отъезда. Я возвращался домой лежа на боковушке у туалета. Самое последнее место в поезде, хуже ехать только стоя. Играли гитары, стойкие курсанты пели песни про демобилизацию. Хоть служба и длилась всего месяц, но кто может запретить праздновать возвращение из армии? "Жизнь начнется без авралов, "Сундуков" и генералов"...
Когда мы уезжали из Ижевска, подполковник построил нас на перроне. На это ушло около получаса. Когда мы вернулись в Ижевск, краснолицые, усталые, опухшие от хлеба и комаров, но выдрессированные каждодневной строевой подготовкой, мы построились за полторы минуты.
Что-то изменилось во мне за эту поездку. Вроде бы ничего радикального там не произошло, но где-то в глубине я ощущал - этап пройден, дальше я буду уже другой.
Что же произошло? Нас на месяц лишили удобств, излишеств, комфорта оголив тем самым наше восприятие действительности, наши чувства и эмоции. Самое главное у нас ненадолго забрали свободу.
Что нужно чтобы почувствовать жизнь? Что она действительно многогранна и глубока, как она движется, как тонко и пронзительно звучит внутри тебя? Нужно лишиться свободы личности, свободы воли. Понять, что от тебя ничего не зависит, что сам ты ничего не решаешь.
Для многих побывавших в армии взаправду, не так как мы на месячной экскурсии, а отслуживших год, два, а то и три года, это время стало одним из ярчайших событий, которое они вспоминают на протяжении долгих лет. Сложно сказать, насколько важными были для меня эти дни.
Однажды я встретил одноклассника, с которым учился в средних классах. Я не узнал его. А он меня вспомнил, подошел и рассказал, что недавно вернулся из армии, как она изменила его, научила жизни, спасла от "улицы". Я смотрел и все равно не мог поверить: тот, кто прежде носил кличку "Куча", кто разговаривал тонким писклявым голосом, да и сам был весь какой-то вяловато-пришибленный, теперь уверенно басил, похлопывая меня мускулистой ручищей.
Меня армия особо не поменяла. Вот только живот вырос, и волосы были побриты "под машинку". С такой прической мое красное от уральского солнца лицо стало еще круглее, и процент идентичности с поросенком значительно вырос. Есть истории, где армия не так бережно поступала со своими отпрысками. Есть истории, как она унижала, безжалостно калечила, ломала людей. И тут мне нечего сказать, меня и это миновало. А волосы отрасли, щеки встали на место, подбородок и живот подтянулись обратно, насколько смогли.
Но самое незабываемое, между тем, самое сложное для понимания - это, то щемящее чувство замирания жизни, которое сильнее всего ощущалось вечером в беседке-курилке.
Я и не особо разговорчивый Евгений Семенович. Он одновременно курит и пьет чай. Молчу и я. Стоит глубокая, дрожащая тишина. Сумерки, опьяненные вечерней прохладой, топят за горизонтом последние лучи солнца. И вся вселенная, вращается вокруг нас и, затаив дыхание, смотрит на меня. И я, почти ухвативший за ее за хвост, разгадавший ее тайны. Ускользающее осознание разгадки бытия.
Именно там и тогда я почувствовал осязаемую связь всего - природы, вещей, времени и самого меня.
Трава газона, асфальт дорожек, шелест листвы, движение облаков, пульс крови в усталом теле, огонь сигареты Семеныча. Скоро она истлеет до фильтра, и нужно будет возвращаться в палатку. Время теряет однородность. Оно вдруг замирает, останавливается. Последние минуты до отбоя. Тянущиеся вечно и пролетающие за мгновения.