Нет ничего страшнее, чем речные шлюзы. Тебя запирают в резервуар с водой. Уровень воды начинает опускаться. Темнеет на глазах. Появляется гулкость. Где-то там, в утробе, страшно тянут ржавые цепи. Звук буднично-тоскливый, неизбежный, как в фильме ужасов. Мокрые каменные стены шлюза обступают тебя и растут, покачиваясь. Борт катера со скрежетом задевает их. Вода при этом отвратительно причмокивает, забивается в углы, создает воронки. Она зеленая и мутная. Где-то близко чрево, готовое поглотить тебя вместе с катером, утянуть в себя и переварить. Я трогаю стену. Мерзкое ощущение. Желтоватая склизская бахрома сочится струйками. В ней кто-то живет. Страх такой глубокий, что не выходит на поверхность. Почувствовать его можно, только затаив дыхание. Даже присутствие мамы не защищает от него.

Когда едешь обратно, вода поднимается. Но от этого не намного легче. Все равно стена из воды - рядом. Вдруг ворота случайно откроются, и наш катер "Ракета" вывалится обратно вместе с водопадом, с огромной высоты.

Каждое лето мы с мамой спускаемся по реке к тете Соне. Эта тетя не моя, а мамина, она бабушкина сестра. У нее нет детей. На автобусе было бы быстрее, но по реке - романтичнее. Так говорит мама. Она ужасно любит реку. Несмотря на то, что река такая извилистая. Поэтому мы летим на подводных крыльях по ней три часа, а на автобусе доехали бы за сорок минут. Мама говорит, что в автобусе душно и воняет. Зато на "Ракету" приходится вставать в пять утра и тащиться с бьющей по ногам сумкой и ворчащим братом до пристани пешком. Брат ни за что не станет тащить сумку. Поэтому на него надевают рюкзак.

Утром от воды идет пар. Запах у реки такой, что сразу просыпаешься. Пахнет водорослями и рыбой. А еще чем-то бодрящим и свежим, как выстиранное белье или газировка. Как будто река здоровается с тобой. Вот и кричишь ей в ответ: "Здравствуй, Донец!" Так ее зовут. Она - это он. Пока я вдыхаю и наслаждаюсь, брат бежит вниз по косогору, к дебаркадеру. Он обогнал меня. Я бегу за ним. Мы орем.

Мама идет в кассу и покупает билеты на "Ракету".

Правый берег у Донца очень высокий. Река из-за этого такая извилистая. Она повторяет очертания горного кряжа, который называется Золотой Рог. Там, где он кончается, живет тетя Соня, а там, где начинается - мы. Когда плывешь по реке, на левом берегу видно только сплошной ивняк и веселенькие сосны там, где он немного повышается, а по высокому правому берегу наискосок тянутся козьи тропы и торчат густые кусты шиповника. Возле воды то и дело пролетают мостки для лодок, даже в самых, кажется, безлюдных местах. Значит, там, за горой, живут люди.

Мама кормит нас завтраком. Мы разворачиваем бумажки с бутербродами и вареными яйцами. В целлофановом пакете - мытые огурцы и помидоры. Мы с братом спорим из-за бутербродов. Каждому хочется с докторской колбасой, а не с любительской, в которой - жир. Противные белые вкрапления. Мама говорит, что возьмет колбасу себе. Мы умолкаем. Тогда она режет каждый бутерброд пополам и раздает нам половинки, чтоб никому не было обидно. Мы едим сначала с любительской, глядя друг на друга. Мама режет огурцы, тоже пополам, но потому, что так вкуснее. Каждую половинку огурца мама посекает ножом по мякоти, насыпает на одну крупной соли, а потом ловко соединяет их и трет одну об другую. Капает огуречный сок. Мама раздает нам по половинке. Помидоры мы едим так, целиком, макая в соль. Брызжет сок. Соль в бумажке становится розовой от помидоров. У брата за воротом рубашки торчит носовой платок, а я и так умею есть аккуратно. Мы кусаем ароматный хлеб, который мама просто ломает, такой он мягкий и с корочкой. Потом она дает нам сладкий чай из термоса. Пить приходится по очереди, из твердой пластмассовой крышки.

После завтрака мы слоняемся по катеру, а мама пристроилась в кресле и дремлет под мерное буханье двигателя. Народу в салоне мало. Мне спать не хочется, а хочется поскорее приехать. Выскакиваю к борту, где шумно и брызги. Я рассматриваю берега и ищу оленя. Я бегаю от борта к борту, пока меня не останавливает буфетчица. Говорит, чтоб я не мельтешила. Брат давно стоит у витрины буфета и рассматривает конфеты и пирожные. Он говорит: "Она всегда такая. Мельтешит и мельтешит". Он говорит это, чтоб понравиться буфетчице, и ждет, чтоб ему чего-нибудь дали. Он посматривает на нее с видом хорошего мальчика, но и сам не верит, что дадут. Я подхожу и даю ему щелбана в лоб. Он бежит за мной.

Мы выбегаем на нос и хватаемся за поручни. Брызги летят в лицо и останавливают дыхание. "Смотри, смотри, там олень!" - кричу я. Оленя нет, но я хочу отвлечь брата от мести. Он тыкает меня в бок, для порядка, и кричит: "Где? Где?" Опять обманула брата. Мне стыдно. Я показываю в сторону солнца: "Уходит, смотри! Уходит за гору! Вон он!" Брату кажется, что он видел. Наступает мир.

Через три часа мы собираемся. "Ракета" вылетает из-за поворота и начинает тормозить. Двигатель отключается. Потом слышится "чах-чах-чах-чах". Я предполагаю, что он складывает свои подводные крылья. Желтая вода вспучивается буруном и оседает. Оседает и катер, по инерции двигаясь к пристани. Вперед выходит матрос и готовит досчатые мостки, сбитые планками. Быстро приближается дебаркадер. Он зеленый, свежевыкрашенный, на нем написано "Ольховка" черными буквами, обведенными желтой краской. Там стоят веселые люди с узлами и ведрами, ожидая посадки.

Еще утро, но уже жарко. Мы высаживаемся на берег и поправляем рюкзаки. Идти далеко, и все время вверх. Вскоре появляется тень: идем по узкой крученой улице между домами. Улицу разъели дожди. Рытвины кое-где засыпаны розовым шлаком. Я иду и удивляюсь: как этот приятный цвет может быть такой гадостью, которую даже выбрасывают на дорогу. Вдали видны терриконы. Они тоже розовые. Мама говорит, что на этих горах никогда ничего не вырастет. Они мертвые. Мертвые и розовые. От этого становится не по себе, ведь розовый цвет мне нравится, это - цвет жизни. А черная земля, наоборот, почему-то живая, и на ней растут все эти розовые цветы - маленькие гвоздички и душистый горошек - мои любимые.

Мы проходим по старому кладбищу. На его краю когда-то была церковь, а теперь ее нет, даже фундамент рассыпался. Мы боимся.

- Мама, а почему гробы не бывают розовые, а только черные? - шепотом спрашиваю.

- С чего ты взяла, что не бывают?

- В сказках про черную руку и черный-черный лес гробы обычно черные.

Мама не отвечает, только ускоряет шаг.

Наверху начинается асфальтовая дорога. Уклон теперь небольшой, идти легче. Но улица стала шире, и тени от деревьев прижались к заборам, а то и вовсе пропали. Возле заборов вся земля испачкана кляксами тютины. Сладкие ягоды свисают вместе с ветками и притягивают наши рты. Мы с братом по очереди перебегаем от дерева к дереву и набиваем полные щеки. Мама кричит, чтобы черную ели аккуратно. Но мы уже измазались, и мама оттирает у нас из-под носа синие пятна. Платок воняет маминой слюной, потому что она плюет на него перед этим, как больно трет и давит через щеки на зубы. Но мы терпим, только чуть-чуть воем.

Скоро появляется Тетисонина улица. По правде говоря, она называется Садовая. Она не главная, а боковая. Главная - это Ленина. Оттого, что она не главная, мне почему-то неприятно. В самом конце - Тетисонина землянка. Так говорит мама. Я спрашиваю, почему у тети Сони землянка, а не дом.

- Потому что она вырыта в земле, - отвечает мама.

Я не согласна. Домик тети Сони совсем не похож на нору. Он больше похож на сказочный дворец. Даже забор у нее лучше всех. Он на фундаменте, из брусков, выкрашенных голубой краской, а края-пики белые. Калитка у нее тоже из досточек, но верх ее округлен и тоже нарядно-белый. Мама кричит: "Тетя Соня!" За забором раскинулось целое поле цветов. Вдоль дорожки красуются главные королевы - розы, в мокрых кружочках заботливо взрыхленной земли. Дальше - широченные поля многолетников: ромашки, оцветающие пионы, по краям на подходе георгины с гладиолусами, а между ними продуманно пестрит однолетняя мелочь вроде анютиных глазок и петуний. Вся эта красота становится неотразимой с появлением тети Сони. Она видит нас в окошко своего белого домика в глубине двора, под вишнями, и машет ручкой.

Потом старушка появляется на дорожке из цементных плит. Тетя Соня улыбается сладчайшей улыбкой, так что чуть подкрашенные глазки ее совсем теряются в щечках-пирожках. Ее белые волосы убраны под сбившуюся косынку, сморщенное декольте обрамляет светлый воротничок, чуть светлее голубого платья, а полная грудь под фартуком таит в себе все секреты детских объятий. Тетя Соня - чемпион по обниманию. Она медленно передвигает тонкими ногами в войлочных чунях и переливчато кричит:

- Это ж кто ж такие? Да кто ж это ко мне пожаловал?

Мы отвечаем:

- Это мы!

- Ах, вы мои жалкие! - поет тетя Соня, поднимая бровки. - Да вы ж, наверно, голодные! Да усталые! Да калитку же вам никак не открывают!

Она, наконец, доползает до калитки и щелкает замком. Калитка у нее крепкая. Начинаются обнимания и причитания: "Да бедные ж дети! Как ты, Эличка? Да жалкие мои! Да разжалкие!"

Эличка - это моя мама. Она по-хозяйски проходит к домику и в два приема приволакивает сумки. Мы ведем тетю Соню по дорожке немного по диагонали и все время оступаемся, потому что дорожка узкая. Брат чуть впереди, а я - чуть сзади. Тетя Соня ужасно старая. Ей уже шестьдесят лет. Щеки ее густо усыпаны ароматной пудрой и румянами. От нее пахнет древней парфюмерией и старым чистым платьем.

Домик тети Сони действительно подземный. Мы спускаемся на три ступеньки в прихожую и там раззуваемся, а потом спускаемся еще на три ступеньки. Здесь прохладно.

- А зимой здесь очень тепло, - отвечает тетя Соня на мои мысли, - ну, что, не забыли еще, где умываться?

Мы не забыли и бежим к рукомойнику с железной култышкой на штырьке, которую необходимо подбрасывать вверх, чтобы полилась вода. Рядом, на скамейке, стоят ведра с самодельными фанерными крышками. Там вода. Сверху вверх дном лежит алюминиевый ковшик.

Тетя Соня потчует нас куриным супом с потрохами. Я мечтаю о куриной печенке, и она мне попадается. Это чудо. Потом нам дают целую курицу и груду вареных яиц. Брат набрасывается на курицу, а я съедаю яйцо. Потом еще. И еще. Я съедаю десять яиц и с изумлением смотрю на хозяйку. Таких вкусных яиц не сыщешь в целом свете. Они с оранжевыми желтками и совершенно не создают в желудке тяжести. Брат после курицы пробует еще и яйца, и съедает три штуки. После этого мы отваливаемся и начинаем клевать носом. Но это не все. Тетя Соня приносит чайник, заваривает чай и ставит на стол пасхальный кулич, которому уже месяца полтора. Но кулич такой расписной и аппетитный, что я решаюсь попробовать. Хотя бы верхушку глянцевую поковырять. Но незаметно я съедаю весь кусок, потому что он мягкий, рассыпчатый и необычайно вкусный.

Мама разговаривает с тетей Соней о родственниках и разных предках с фотографий. Мы с братом выходим в сад, который сразу за домом. На улице жарко, идти искать стручки гороха не хочется. Мы начинаем играть в прятки. Когда брат прячется, я обхожу хозпостройки. Летняя кухня, в отличие от домика, не землянка, а полноценный маленький флигель с газовой плитой и кухонными столами. На скамейках - опять ведра с водой и пестрые круглые лоскутные коврики. В углу - лежанка. За кухней - собачья будка без собаки, сараи, а за ними - огороженный курятник с лежащими в пыли курами. К сетке подходит оранжевый петух и угрожающе косится на меня таким же оранжевым глазом. Хвост у него великолепный: зеленый, синий, коричневый и переливается. Я сообщаю ему об этом. Он отходит довольный и смущенно произносит: "Ко-о-о".

За курятником спит брат, свернувшись калачиком прямо на земле. Я тыкаю в него ногой и иду в огород искать клубнику. Потом возвращаюсь в летнюю кухню и засыпаю на лежанке. Мне снится, что в будке живет собака Каштан.

Меня будит брат и говорит, что зовут есть блины. Тетя Соня с круглыми от удивления глазами, в которых старческая поволока, встречает меня и со вниманием вытягивает губы в трубочку, когда я говорю, что во сне видела собаку Каштана. Она улыбается и сообщает, что очередной Каштан недавно скончался, но что скоро ей принесут нового. Требование только одно: чтоб был лохматый, коричневый и среднего роста. Мы с братом от души жалеем, что не успеем увидеть щенка.

Нас кормят блинами со сметаной, медом и вареньем и поят вкусным вишнево-яблочным компотом. Потом мы посещаем маминых знакомых. Быстро темнеет. В сумерках мы гуляем с какими-то незнакомыми малышами и взрослыми по вечерней Ольховке. Сильно пахнут акации. Знакомая тетя срывает их белые цветочки и отправляет в рот. Мы следуем ее примеру. Цветки акации совсем не горькие, и вполне съедобные.

Эта тетя в отличие от другой как будто бездетная. Она обнимает меня и спрашивает: "Пойдешь ко мне жить?" Я стесняюсь. Эта тетя мне нравится. Но вдруг мне становится невообразимо страшно при мысли, что меня заберут от мамы с папой. Электрический свет фонаря выглядит угрожающе: он крадет у нас мягкую душистую темень, спокойную, как утроба матери. Я прячу лицо в мамино платье и тащу ее подальше от фонаря. Мама сердится и говорит, что я уже большая девочка. Я поднимаю к ней голову и вижу звезды.

В руку мне тычется что-то мокрое. Это собачий нос. Возле меня стоит большая собака. Брат пугается, за ним малыши. Я почему-то не боюсь и ужасно горжусь этим.

- Это Боб, - говорит молодая тетя, - он просит хлеба.

Она убегает и приносит большой кусок хлеба. Боб терпеливо ждет. Это старый пес. Он живой, не страшный, не жутко-механический, как шлюзы. Его можно любить. Я глажу Боба дрожащей рукой. Он жесткий и пахнет собакой. Ему дают кусок, он берет очень аккуратно, говорит хвостом "спасибо" и отходит, полностью изчезая в темноте. Я чувствую, что он умнее меня.

У тети Сони под навесом горит фонарь и стоит стол с пирожками. Нарезана колбаска. Мы опять наедаемся и идем спать. В огород шествует большая жаба. Мы с братом возмущены, но нам говорят, что эта жаба хорошая и очень полезная: она кушает вредных жуков и разговаривает со звездами, спрашивает у них, когда дождь. Жаба пропадает в темноте грядок. Мне разрешают лечь спать на вагонетке. Это просто такое хранилище воды с деревянной крышкой. Вода за день нагрелась. Крышка теплая. Тетя Соня с мамой набросали сверху старых одеял и пальтишек, поэтому мне мягко. Я смотрю на звезды и вдыхаю их запах. Они пахнут водой и жабами.

Утром рано мама пробирается ко мне и будит, хватая за ногу. На огороде туман. Солнце еще не взошло. Мама говорит:

- Не хочешь со мной на Донец?

Мама очень любит реку. Наверное, она когда-то была русалкой. У нее длинные черные волосы. Правда, не зеленые глаза, а карие, поэтому, наверное, она человек. Мне не хочется вставать. Но мама и не настаивает. Она берет полотенце и уходит. Она не уговаривает меня, и это решает дело. Я вскакиваю, натягиваю платье и бегу за ней.

Я беру ее за руку и мы несемся вниз по дорожке к реке. Ольховка находится на высоком берегу. Последние метры приходится спускаться по очень крутому склону, по козьей тропе. Внизу - молодые дубы. Я набираю в карманы желудей, потом выбрасываю: насобираю на обратном пути. Мы подходим к свободным мосткам. Некоторые уже заняты одинокими рыбаками. Мы немного боимся их, но они далеко и, по-моему, боятся нас еще больше. Мама быстро сбрасывает халат и тихо слезает в воду, чтобы не распугать рыбакам их рыбу. На ней красивый черный купальник. Она заплывает очень далеко, пока я раздеваюсь.

Я жду ее. Она плавает в парной дымке. Лежит на спине. Из-за утренней дымки вода прозрачная даже там, где она плывет. Под мостками видны ленивые рыбы. Они стоят и ждут, когда я им брошу червяка на крючке. Вот глупые. А может, они хотят, чтоб их съели?

Я спускаю ноги на дно и распугиваю мелкую рыбешку. Дно хорошее, твердое, зеленое. Ноги там бело-голубые. Я не умею плавать и смотрю на маму. Здесь все же глубоко. Мама подплывает и говорит: "Смотри, солнце всходит". Потом зовет меня к себе. Я иду до тех пор, пока можно, а потом смело бросаюсь к ней. Но она уклоняется и смеется. Я теряюсь и начинаю стонать и барахтаться, потом ловлю ее руки и успокаиваюсь. Мама перестает смеяться и кладет мою руку на свое плечо. "Держись", - говорит она, - "Поплыли".

Рыбаки укоризненно смотрят на нас. А мы плывем!.. Вода теплая-теплая! Я усердно болтаю ногами и одной рукой. Мамино плечо скользкое, но я держусь крепко. На середине подбирается холодное течение. Мы поворачиваем назад, к берегу.

На обратном пути я собираю желуди, а мама рвет душицу, которой здесь хоть отбавляй. Попадается и зверобой. Мама зовет меня подниматься на гору, пока не очень жарко. Она обвязала голову полотенцем и похожа на Хоттабыча. Мама берет траву ковыль, похожую на белые волосы, и приставляет к подбородку. Мы смеемся. Еще мы собираем сиреневые колокольчики бессмертника и плетем из них венок, добавляя в него какие-то желтые и белые цветочки, похожие на тысячелистник. Мы повесим венок на голубую стенку Тетисониной кухни, под навес. Будет красиво.

Когда мы возвращаемся, брат еще спит. "Умаялся, жалкий", - говорит тетя Соня. Я щекочу его ковылем, и он просыпается, но притворяется, что спит. "Как водичка?" - спрашивает тетя Соня ласковым голосом. "Парное молоко", - отвечает мама. Нас уже ждет завтрак. Я страшно голодная, потому что мама не взяла на речку еды. Обычно она всегда берет.

Мы завтракаем манной кашей со сливочным маслом и запиваем молоком, которое принесла соседка. Я эту кашу очень люблю, просто обожаю, а брат - нет. Он налил себе огромную кружку молока и доедает вчерашние пирожки с печенкой и луком. Потом тетя Соня предлагает макароны по-флотски, с настоящим коровьим сердцем, и говорит, что кто поест сердца, тот будет всех любить. Мы съедаем по тарелке макарон: а вдруг взрослые подумают, что мы их недостаточно любим!

Потом тетя Соня все-таки дает нам адрес, и мы идем посмотреть на ее будущего щенка. Мы входим в чужой двор. На нас свирепо срывается рыжая собака, оглушительно лая и натягивая цепь. Но она не злая, только "отрабатывает хлеб". Хозяин, пузатый нестарый мужчина с голым торсом, говорит ей: "Цыц, Матильда, свои!" и она тут же успокаивается. Мы смотрим щенков. Они еще маленькие, только начали вылезать из конуры. Их трое: два коричневых и черно-белый. Щенки толстые и теплые, а еще они ужасно пушистые. Нам не хочется с ними расставаться, но уже пора ехать домой.

Тетя Соня с мамой набивают сумки. Мы собираем домой смородину и вишню, огурцы и помидоры. Мама нарвала щавеля и хочет дома его засолить. Хочется взять трехлитровые банки с местным подсолнечным маслом, с молоком и медом, но мама со вздохом отставляет молоко: не дотащить. Я знаю, что она все это берет, потому что не хочет обидеть тетю Соню. У мамы страдальческое лицо. Тетя Соня хитро улыбается и уходит. Немного погодя она приводит соседского мальчика, постарше меня. Он нам поможет дойти до пристани. Я тоскливо смотрю на мальчика. Я уже влюблена в него, трагически и безвозвратно.

Потом тетя Соня дарит нам сумку на колесиках. Все радуются и прощаются. Тетя Соня плачет. Слезы смывают с ее лица пудру, и она стыдливо прикрывает свои пирожковые щечки. Мы целуем ее с двух сторон, и я, и брат.

Но вот мы уже на пристани. Я все еще влюблена в мальчика. Он молчаливый и сильный, всю дорогу тащил тяжелые сумки, а мама везла тележку. Я кокетливо посматриваю на него и пытаюсь произвести впечатление. Но мальчик непоколебим.

Из-за поворота вылетает белая "Ракета". Загорелая ребятня выскакивает из воды и орет: "Ур-ра-а!" Зрелище действительно волшебное. "Ракета" осаживается на воду, медленно подплывает и точно пришвартовывается. Мальчик говорит мне, что никакие крылья она не складывает под водой, а просто такая гидродинамика. Я так поражена, что забываю с ним попрощаться, когда он затаскивает наши вещи на борт. Тетенька забирает у нас коричневые билетики, надрывает их и пропускает. Мы снова плывем домой, вверх по реке.

----

Через двадцать лет тетя Соня умерла. Это произошло в самом начале перестройки, но уже через несколько лет от ее домика и следа не осталось. Продать его не смогли. Закрывались шахты, мастерские и все, что питало раньше ольховских жителей. Началось разграбление поселка, и бесхозный домик, бывший когда-то оазисом счастья, райским уголком, превратился в груду развалин. Сначала вынули окна и двери, потом сняли крышу, а дожди довершили начатое: стены домика были выложены из самана и легко размылись за одну зиму, превратившись в отекшие глиняные горки.

Домик этот во время войны согревал три семьи, но кажется, что все это происходило в другой вселенной.